Здание милиции располагалось в торце длинного одноэтажного барака, построенного из приличного диаметра брёвен. На окнах решетки, кованные явно деревенским кузнецом.
- Кипятком угостите? – спросил я на крыльце. – А то подмерз уже.
- Даже чаем, - ответил лейтенант, открывая входную дверь. – Только контрразведку с прокуратурой вызвоню для начала.
$
ПС-9 натужно ревя всеми тремя моторами, все равно летел медленнее ПС-40. Но это был настоящий пассажирский самолёт. Не переделка из военного. Два летчика сидят в кабине вряд. Неудобные кресла на восемь человек в салоне, но кресла, не ремни и не скамейка вдоль борта. Салон с квадратными иллюминаторами, в которые можно было полюбоваться землей, над которой пролетаем, благо высота была не столь большой. Под нами медленно проплывает лес, лес и еще раз лес. Иногда белая заснеженная лента реки извивается. Редко где поселки дымками курятся. Все же слабо заселена тюменская земля за 400 лет. Охотникам и рыболовам гуще селиться без надобности. А землепашествовать тут – не тот климат. Вот найдут нефть… да и тогда…
Откуда я знаю про нефть тут? Опять меня накрывают осколки информации от того, кого я не знаю, но кем я являюсь, хоть ношу имя, фамилию и ордена совсем другого человека находясь в его теле. Как я сквозь тройной ряд мозголомов прорвался, ума не приложу? Скорее всего, получилось потому, что мозголомы себе и представить не могут, что такое вообще возможно. Не согласуется это с материалистическим марксистско-ленинским учением. А что с ним не согласуется, того на свете вовсе нет. Этим и пользуюсь.
Все же надо отдать должное: нюх у особиста Ананидзе просто собачий. Слава богу сам он как собака: все понимает, а доказать не может.
Убаюкал меня скучный пейзаж за окном и мерный гул моторов. Я и задремал. Все же ночка выдалась еще та. А утро и того хлеще.
Не опознай я в раненом мной солдатике того перца, что дал мне адрес ночлега, застрять бы мне в Тюмени надолго. Но и так, все нервы на кулак намотал.
Особисты тюменские оказались молодцами, сразу въехали в свой профит про теракт с героем. Раскрутили банду грабителей ««жирных бобров»» ждущих пересадки на аэродроме по примитивной схеме: вот вам адрес и мы вас там встретим. Менты нервно курили в сторонке – все они тут друг другу родственники. Не доставляет при следствии хорошего настроения.
Военный прокурор толково и доходчиво пояснил мне интерес лейтенанта подвести меня к чистосердечному признанию в убийстве, без разницы, с какой мотивировкой. Убийцу в форме он передает военной прокуратуре, а сам себе галочку ставит за раскрытие.
- Не все такие крепкие как вы. Некоторые при соответствующем нажиме плывут, особенно не отойдя еще от перестрелки, - похвалил меня прокурор в чине военюриста 2 ранга. – Так что ваши подозрения о стачке местной милиции с бандой не нашли своего подтверждения. Хотя некоторые дальние родственные связи имеются. Проверка продолжается. Бандитизм в области с начала войны поднял голову. И первыми его жертвами стали эвакуированные ленинградцы.
Военный прокурор Тюмени был настолько любезен, что помог мне почистить браунинг, показав его неполную разборку. Я этим знанием до сих пор не озаботился. Но ТТ почистил сам.
- А что с солдатиком-наводчиком будет? – поинтересовался я, собирая пистолет.
- Стандартно. Для начала вылечим. Потом отдадим под трибунал. И получит он свои восемь или десять лет лесоповала. Он же не только наводчик, но и в налете на вас принимал участие.
- А что с моей судьбой? – интерес проявляю шкурный.
- От подозрений вы очищены. Ваши действия признаны правомерными. Вылет вашего самолёта мы задержали. Так что, полетите дальше проводить свой отпуск в Салехарде. Только вот бумаги все нам подпишете, покормим вас обедом и свободны.
В отличие от милиционеров прокурор был сама любезность. Даже особистов с оформлением бумаг при мне подгонял по телефону. И машину дал до аэродрома. Так что подкатил я прямо к двери в сало самолёта как нарком.
И вот лечу согласно литеру. Только в Салехарде будем также под вечер – темнеет тут рано. Севера.
Как бы опять в аналогичную передрягу не попасть. Мне же еще от Салехарда в Обдорск добираться. Но я заранее готов. Пистолеты вычищены. Запасные магазины снаряжены.
Народ в салоне весь был вида такого… партхозактив одним словом. Друг с другом не общаются, ко мне не пристают. Моторы сильно гудят – слов не слышно. Все в шапках уши опустили и завязали под подбородком. А то совсем можно слуха лишиться.

Народ в салоне весь был вида такого... партхозактив одним словом. Друг с другом не общаются, ко мне не пристают. Моторы сильно гудят - слов не слышно. Все в шапках уши опустили и завязали под подбородком. А то совсем можно слуха лишиться. Так и долетели до конца, не хороводясь компанией.
Около барака с вышкой, представляющего собой местный аэропорт стоял я и оглядывался, думал у кого спросить как мне попасть в Старый Обдорск.
- Алексей! Лёха, змей каленый! Да обернись ты. - Надрывался милиционер с саней, запряженных тройкой заиндевелых лошадей.
Не выдержав, милиционер соскочил с саней, подбежал ко мне и хлопнул своей лапой по плечу.
- Совсем зазнался, как стал в небе летать?
Передо мной стоял крупный мужчина лет двадцати пяти. Приятное широкое лицо с восточинкой в чертах. Черные глаза. Шрам у левой ноздри. Шапка-финка. Синяя шинель. На лазоревых петлицах по три синих шпалы. Ремни рыжие, как и кобура нагана. Серые валенки с серными галошами. Этот человек явно рад был меня видеть. А я его не знал или не помнил.
- А мы тут тоже не щи лаптем хлебаем. Как видишь, я тоже уже капитан. Начальник милиции в Лабытнанги. Как ты сам, Лёха, рассказывай.
- Простите, но я не Алексей. Меня зовут Ариэль. Капитан Ариэль Фрейдсон. К вашим услугам.
- Ты чё, Лёха. Контуженый что ли?
- Есть такое дело. После клинической смерти я ничего не помню, что было до 1 января 1942 года. Такова вот моя хромая судьба. Вы мне не подскажете, как мне до Старого Обдорска добраться отсюда. Дом матери хочу найти.
- Долбиться в кружечку. Это тебя так война покорёжила?
Я кивнул.
- Я тебя на своих санях довезу. Заодно к Засипаторовне на ночлег напрошусь. А то собрались в ночь через речку по зимнику переправиться - не самое умное решение. Заедем только в одно место, я знаю, где самогоном хорошим торгуют. Такую встречу не отметить грех. - Частил милицейский капитан. - Пошли. Я тебя в санях тулупом укрою, а то ты не по сезону к нам одетый - в сапогах и коже. Пижон.
- А ты кто? - оторопел я на измене. Небось, еще одна банда промышляет тут по ''жирным бобрам'' из столиц.
- Я Ваня-хант, одноклассник твой. До седьмого класса мы вместе учились, а потом мои переехали в Лабытнанги и меня увезли из Обдорска. Не помнишь? А Лёшкой тебя вся школа звала.
- Извини, не помню. Мать и то, боюсь, не узнать.
- Поехали. Тётя Маша рада будет. И Лизка тоже.
- Кто такая тётя Маша?
- Как кто? Мать твоя. Мария Засипаторовна Фрейдсон. А Лизка сеструха тебе.
- Ладно, поехали, - решился я. - Но сначала к матери, а за самогоном потом.
- Как скажешь. Ты - гость. - Согласился капитан.
Санями правил сержант милиции - два кубаря в петлицах и сосульки в усах. На шинель у него накинут огромный тулуп. Такой же выдали мне, закутали.
Я тишком под тулупом кобуру расстегнул. Береженого - бог бережет. И вообще: пусть лучше судят трое, чем несут шестеро.
- Куда едем? - спросил сержант.
- В Обдорск, - приказал капитан. - К Фрейдсонихе. Адрес не забыл?
- Забудешь тут это дело о заготконторе. Но-о-о-о-о... залётные!
Сани резко дернулись и тройка лошадей, быстро набирая скорость, выкатилась с территории аэродрома.

- В Обдорск, - приказал капитан. - К Фрейдсонихе. Адрес не забыл?
- Забудешь тут это дело о заготконторе. Но-о-о-о-о… залётные!
Сани резко дернулись и тройка лошадей, быстро набирая скорость, выкатила нас с территории аэродрома.
$
Я очень боялся, что меня девчонка горящим керосином обольёт. Потому как после того как капитан, стуча в ставни, кричал:
- Тёть Маш, Лизка, смотрите, какую я вам радость привез!
Лиза – девчонка лет четырнадцати-пятнадцати, сначала недоверчиво вышла из калитки подсветить керосиновой лампой: кого же им чёрти принесли на ночь глядя, пока Мария Засипаторовна прикрывала ее старенькой курковой двустволкой. А узнав, бросилась ко мне на шею, с визгом: ««Лёшка, Лёшка, приехал!»» не выпуская лампу из рук и эта ««летучая мышь»» билась мне по спине.
Поцелуйный обряд в полный рост. В двух экземплярах. Не сходя с места, в воротах затискали насмерть.
Суета. Бестолковый переполох.
Въехать тройке во двор мешали сугробы. И пока капитан мотался за своим самогоном и пельменями из оленины, мы с сержантом активно помахали лопатами, откапывая ворота. И всё равно капитан еле-еле в них въехал.
Но засады на этом не кончились. Капитальная конюшня была навечно превращена в дровяник, а в хлеву, утеснив козу, места для тройки не хватило даже впритык. Коренника пришлось ставить в сенях, накрыв попоной.
Дом был капитальный. Одноэтажный крестовой сруб из полуметровых брёвен. Под шатровой крышей. Четыре окна на улицу – рамы тройные. Общие сени с хлевом. Двор небольшой – так, пара саней встанет, хотя места вокруг не меряно, и народ строился, как хотел.
Удивило меня то, что под снегом во дворе оказалась деревянная мостовая.
- Откуда тут столько дерева? – спрашиваю сержанта, опираясь на лопату. – Округа же совсем лысая. Я с самолёта видел.
- По Оби сплавляют с верховий, - отвечает он, доставая кисет с курительной трубкой. – До того доходит, что устье забивают топляком. Потом все это льдом так схватит, что по весне бомбардировщик вызываем, а то подтопит – мама не горюй.
- Хватит вам двор откапывать, - капитан, обиходив лошадей, появился на крыльце. – К столу зовут. А покурить и в сенях можно – не так холодно будет.
Печь в дому стояла по центру, разделяя здание на три комнаты и кухню. Кухня там, где у печи зев. Из сеней попадаешь в ««залу»», где сейчас сидим. Из залы двери в комнату и кухню. А из кухни еще одна дверь в дальнюю комнату. Большая печь отапливает разом все помещения. А хозслужбы вовне пристроены. Интересная планировка.
Было жарко натоплено. Так что сидели за спешно накрытым столом с расстегнутыми воротами, рассупоненные, без ремней и сапог. Валяных опорок и торбасов хватило на всех. Да и полы все были застелены вязаными крючком пёстрыми половиками из старых тряпок. В крайнем случае, можно и босым походить.
Бабы, закончив суету, сели за стол обочь меня и все хватали за руки, мешая держать ложку, не говоря уже о рюмке. Но не отталкивать же мне их? Главное, они Фрейдсона признали за своего. А мне эти простые женщины нравились. Даже слегка пожалел, что Лизка мне сестра.
- Так вы, что же, самого Сталина видели? – ахнул сержант, увидев у меня на груди Золотую звезду.
- Как вас, - отвечаю. – Даже ближе. Разок даже чокнулись бокалами.
- И какой он?
- Одним словом: простой.
- Это ж, сколько у тебя сбитых? – интересуется Ваня-хант, разливая самогон по граненым рюмкам.
Дежурный вопрос к любому лётчику-истребителю. Я уже к этому привык.
- Девятнадцать, - привычно отвечаю. – Восемь лично и одиннадцать в группе.
- За это надо выпить, – влезает сержант. – Непременно за героя. Нашего обдорского героя.
Оттаяв от сосулек, усы у него оказались пегие. Глаза болотно-зелёные в желтую крапочку. И стрижка ««под ноль»».
- За героя потом будете пить, - отказала фрейдсонова мать. – Выпьем за то, что живой мой Алёшенька, а то я на него в прошлый год вторую похоронку получила. Как думаете: легко такое матери пережить?
- А первую когда? – спросил Ваня-хант из вежливости.
- В сороковом, когда он с финнами воевал, - влезла Лиза.
- За то и выпьем, чтобы все похоронки ложными оказались, - подытожил сержант, и все сдвинули рюмки со звоном.
Налили даже мелкой. Видно Засипаторовна Лизавету за взрослую держит.
Закусили солёной семгой и копчёным хариусом. Мочёной морошкой и брусникой.
Фамилия капитана оказалась Питиримов, по имени попа, который его отца крестил. По национальности он по отцу был хант, а по матери русский.
Сержанта величали Евпатий Колодный. Тот был из чалдонов. Коренной.
Тут и пельмени поспели. Вкуснотища! В московских ресторанах так не сготовят, ни за какие деньги.
Потом и я из сидора московскую ««белоголовую»» бутылку вынул. Что тут на трёх здоровых мужиков какой-то литр? Да еще под такую шикарную закусь? Бабы пили мало.
Гулеванили за полночь, периодически выходя покурить в сени. Сержант не забывал каждый раз круто посоленную корочку захватить кореннику в угощение.
Разговоры, как всегда при таких гулянках, наполовину порожние. Тут, в глубоком тылу, на Полярном круге, война казалась людям чем-то таким далёким. Пока ещё чуждым. Обычного течения жизни она не нарушала.
$
Проснулся поздно. Никто и не подумал меня будить.
Милиционеры уже уехали в свои Лабытнанги.
Лизавета пекла блины. Сегодня оказывается второй день масленицы.
Ладная, крепкая девка. Грудь высокая торчком. На кофте две заплатки – нанка сиськами протёрта. Талия узкая и бёдра вполне зрелые. Глаза у нее зелёные. Волос блондинистый. Лицо простоватое, но очень милое и симпатичное.
- Где мать? – зеваю.
- На работе. Это я в школу не пошла. Какая может быть школа, когда брат-герой с войны приехал? А ты у нас в школе выступишь?
- Урок мужества, что ли провести?
- Ну, типа того.
- Проснемся – разберемся. Где тут умыться можно?
- В сенях. Как выйдешь направо умывальник. Держи утирку, - протянула она мне вафельное полотенце.
- Сколько этому дому лет? – спрашиваю, возвратившись, отдавая полотенце.
- Почти сто, - отвечает девушка. – Что ему будет? Он же из лиственницы. Отец твой его купил, когда на матери женился перед самой революцией. Его, говорят, сюда надолго сослали.
- С чем блины будут?
- С топлёным маслом и еще мама обещала сметаны принести.
- Балуете вы меня.
- А кого нам еще баловать, как не тебя, - смеётся.
Полез в свои сидор и чемодан – доставать пока продовольственные гостинцы. Выкладываю нас стол. Куча впечатляет. Одна банка тушенки в сидоре пробита пулей. Вслепую. Пуля так в банке и осталась.
- Ну и зачем всё это тащил? У нас тут не голодное Поволжье, а севера. Тут, чтобы с голоду помереть, надо совсем безруким быть. – Упрекает меня Лиза.
- Так что мне, в Москве все надо было бросить? Пропало бы.
- Прости, не подумала. А со стола убери все в угол на лавку. Мать придет, разберёт. Могу и сама разобрать, но ей это приятно будет.
Стопка блинов все росла.
- А за что ты звезду получил? А то меня все теребить будут, а я, как дурочка, ничего не знаю.
- Тебе как: своими словами или газету дать почитать?
- Так про тебя и в газете писали, - восхищается девушка. – Давай газету. Только не сейчас. После того, как блины поедим. А то руки жирные. А кого ты еще, кроме Сталина, видел из правительства?
Рассказываю, как нас награждали и про приём в Кремле. И кого из Политбюро и Правительства страны там видел.
И про сам Кремль, и про то, как его изуродовали маскировщики, чтобы немецкие бомбардировщики его не замечали.
И как меня, разутого и раздетого, обмундировывали в Центральном ателье для генералов.
Лизавета внимательно слушала. Вопросы задавала. Потом спросила:
- А помнишь?..
- Не помню. – Перебил я ее. - Ничего не помню, - развел я руками. – Понимаешь, я под новый год умер. На ровном месте. Я даже с неба без парашюта падал и то живой оставался. А тут… И через несколько часов, уже в 1942 году, воскрес. Но с тех пор ничего не помню, что было до нового года.
- Бедненький. Как мать-то расстроиться.
- Вот я и думаю, как ей все это сказать? Да и про школу… Ума не приложу, как там выступать мне? Там же спрашивать будут: как я учился? И прочее… А я не помню. Я даже как фашиста таранил, не помню. И летать мне врачи запретили.
- Выпьешь? – спросила Лизавета, ставя стопку блинов на стол. – Настойка есть клюквенная.
- Выпью, - согласился я.
Вот так вот. Путано. Не связанно. Провёл я репетицию разговора с матерью моего тела.
А блины мы ели с привезенной мною сгущенкой. Лиза, как все девочки, сладкоежка и была на седьмом небе от гастрономического удовольствия. Значит, не зря я этот хабар тащил. Не зря от бандитов отбивал.
$

Вот так вот. Путано. Не связанно. Провёл я репетицию разговора с матерью моего тела.
А блины мы ели с привезенной мною сгущенкой, той самой премиальной от политуправления. Лиза, как все девочки, сладкоежка и была на седьмом небе от гастрономического удовольствия. Значит, не зря я этот хабар сюда тащил. Не зря от бандитов отбивал. Стоило хотя бы ради того, чтобы посмотреть на это счастливое девчоночье лицо.
- Поели. Теперь поработать надо. - Откинулась Лиза спиной на стену.
- Что делать будем? - подхватил я с готовностью.
- Баню топить. Вчера не до того было. А вообще-то положено гостя сначала пропарить, и уже только потом поить-кормить, спать укладывать.
- Дрова колоть? - предположил я.
- Разве, что щепу на растопку. Еще осенью накололи полный дровяник.
- А веники есть?
- Только берёзовые. Речники летом с верховий привозят, спекулируют по малости. Так, что пошли: твоя очередь воду таскать.
- Откуда?
- Колодец у нас свой: во дворе. Ватник в сенях висит. И переоденься во что-нибудь. Или ты теперь и воду носить будешь при параде в геройской звезде? - смеётся.
Когда мать вернулась с работы, баня была раскочегарена на полную мощность. Лиза, правда, не голышом, в полотняной сорочке до колен, хлестала меня, растекошенного на липовом полке и только срам прикрывшего простынкой, двумя вениками сразу. Качественно хлестала, гоняя горячий воздух буквально в сантиметре от тела, но, не используя веник в качестве розги.
- А тебя отхлестать надо? - гляжу на ее потное лицо, чтобы не смотреть на мокрую рубашку, облепившую девичью грудь.
- Не боись, мать отхлещет, - смахивает Лиза ладошкой пот со лба. - Она у нас в банном деле мастерица. Не то, что я.
- Еще как отхлещу, - пригрозила мать, приоткрывая дверь в парную. - Выгоняй отсюда гостя. Я сейчас к тебе сама присоединюсь. А тебе, Лёша, там, в мыльне, мочалку приготовила и ушат с тёплой водой. А ''банное'' мыло это ты привёз? У нас такого не было.
$
Пили чай с настоянном на калине мёдом. Чай у матери в заготконторе продается без карточек, но только для тех, кто лисьи, да песцовые шкурки сдаёт. Чай тут на северах валюта. За чай расконвоированным зеки, что хочешь, сделают, а среди них разные умельцы попадаются.
Чувствовал себя после бани я как заново народившемся. Но не все коту масленица, бывает и Ильин день.
Хорошо, что все такие благостные поле бани. Легче было мне говорить самому родному для моего тела человеку горькие слова.
Мать после того, как я рассказал ей про свою амнезию, опечалилась.
- Что сказать? - промолвила она после недолгого молчания. - Скажу: слава богу, что живой остался и даже головкой не трясёшь, как другие контуженные. То-то вчера чуялось мне в тебе что-то чуждое. Будто и не родной ты мне. Но осмотрела я тебя в бане всего - мой это сын. Даже родинки в правой подмышке, которые вроде как целуются, когда ты рукой двигаешь, твои. С детства мне знакомые. И сердце твоё знакомо бьётся.
Вот так вот и решился основной вопрос философии в одной отдельной семье: что первично, а, что вторично. Материя, как то и положено в марксизме, победила.
- Откуда Лиза взялась, если в моей официальной биографии о ней не слова, ни полслова? - спросил я, когда Лизавета по каким-то делам вышла в сени.
Мать подпёрла голову ладонью, поставив локоть на стол, и поведала с интонацией сказителя былин.
- Действительно ничего не помнишь, - констатировала. - А ведь сам игрался с ней, когда в отпуск после училища приезжал кубарями хвастать. Сестрёнкой называл. Ну, слушай. Отправила я тебя в казённый дом - училище твоё лётное, а сама осталась одна. В тридцать три года. Молодая баба еще, если сзади посмотреть, - усмехается. - И так получилось, что сошлась я с Маркелом Татарниковым, мастером-наладчиком в доках. Он как раз овдовел перед тем за год. Стали жить вместе. А так как он ссыльный к нам попал как вредитель, то брак мы не оформляли, чтобы твоей карьере не помешать. Вредно тебе в родственниках лишенцев иметь. Детей совместно, как видишь, не нажили. А Лизка - дочка его от первого супружества. Мамой меня зовёт, но я не мать ей, хотя за дочку держу. И люблю как дочь.
- А где сам Маркел твой, почему не вижу?
- И не увидишь. По осени пошли они на Обь артелью царь-рыбу промыслить на перемёт. На зиму балыков наделать. Да перевернулась лодка. Было их в ней шестеро. Выплыло двое. А как я выла, как выла... С работы приду, клюковки дёрну и сижу, вою. ''Маркелушка, на кого ты меня покинул. Возьми меня под правое крылышко''. Вроде жила - не тужила, а, оказалось, любила. Крепко любила я этого малоразговорчивого мужика. Твоего отца так не любила. Замуж пошла потому, как позвал. Я с девочкиных лет в услужении по людям. Не девушка была. Кто меня из местных в жены возьмёт, не девушку? А отцу твоему не сколь баба, сколько бесплатная прислуга была нужна. Деньги у него водились. Дом вот этот купил. В школе инородцев арифметике учил. А так все больше писал что-то, керосин жёг. И всё письма посылал. Все жаловался, что ему тут поговорить не с кем. Чтобы на мне жениться, крестился он в Васильевской церкви. Я-то православная, а он жид. Сказали: низ-з-з-з-зя! Он и полез в купель. Был Лейба, стал Лев. Отчество осталось прежнее только - Агициевич. А я стала Фрейдсон. Налей клюковки, помянем Маркела и Леву заодно. Всё крещёные души. Пусть Господь упокоит их в райских тенётах, хоть и не по заслугам, а лишь по молитве нашей.
Пришла Лиза с корчагой козьего молока. Возмутилась.
- Клюковку дуете. Без меня. Пока я козу за сиськи тягаю, вы тут бражничаете.
- Садись, - мать похлопала ладошкой по табурету. - Как раз отца твоего поминаем.

Пришла Лиза с корчагой козьего молока. Возмутилась.
- Клюковку дуете. Без меня. Пока я козу за сиськи тягаю, вы тут бражничаете.
- Садись, - мать похлопала ладошкой по табурету. – Как раз отца твоего поминаем.
Выпили не чокаясь.
- Так что там про моего отца дальше? - спросил я, только чтобы Маркела не обсуждать при Лизе. – Какой он партии революционер был?
Мать поняла меня.
- Анархист какой-то вроде. Но в авторитете. Письма ему часто писали, советов спрашивали. Газеты присылали. Книги. Пару раз какие-то люди приезжали: деньги привозили, ружьё вот это, - показала она рукой на курковую ««тулку»», висящую на стене рядом с патронташем-берендейкой. - В посылках частых папиросы асмоловские, какие у нас не продавали, чай английский бергамотом духмянистый, орехи, сласти восточные. Мне больше всего нуга лимоная нравилась. Уважали его на материке.
- Мацу не слали?
- Нет. Он вообще в бога не веровал. Верил в коммунизм, но как-то на особь. Не так как большевики. Хорошо мы с ним жили, грех жаловаться. Ругаться он на меня ругался, но ни разу не ударил. А как я забеременела тобой, революция случилась. Царя сбросили. Тут Лёва весь покой и потерял. А как ледоход на Оби прошел, сорвался в Петроград первым пароходом. Оставил мне двести шестьдесят рублей на прожитьё и погнал. Он бы и раньше на собаках умчался. Да желающих везти его в верховья реки не нашлось. Пару открыток за все время прислал, керенок три ленты, да детское приданое на твоё рождение. Посылка эта еле к зиме до нас добралось. А потом и похоронка на него пришла, уже в восемнадцатом. Ты уже ползал и гукал вовсю.
Мать улыбнулась своим воспоминаниям.
- Наказал он мне строго: если сын - назвать Ариэлем. А если дочь то Эстер. Я его не ослушалась – муж же, как можно? Записали тебя по новому закону в управе Ариэлем, а крестили в церкви Алексеем, божьим человеком. Тебя все тут знают как Алексея.
Мать еще опрокинула рюмку клюковки и, не без внутренней борьбы, решилась.
- Я вам так скажу, дети мои. Вот вам мой наказ. Пока у Лёшки отпуск, делайте мне внука.
- А-а-а-а… - только рот открыл я от изумления.
- Да. – Хлопнула она ладонью по столешнице. – Тебя убьют, нам хоть внук останется. Родная кровь. А мне надоело на тебя похоронки получать. Крайний раз, только-только по Маркелу отвыла, оплакала. Бац. Несут: ««Ваш сын пал смертью храбрых…»». Чуть сама концы не отдала. Думаешь как это оно? Одно меня спасло – не верила я похоронкам. Ждала живого. Хоть безногого, хоть безрукого, хоть такого – беспамятного, но живого. А сейчас боюсь. Боюсь тебя обратно на войну отпускать. Но ведь не послушаешь же?
- Не послушаю. Моё место на фронте. А эта звезда только сильнее обязывает.
- Вот и я о том. Сделаешь Лизке ребёнка и вали.
- Да она мала еще.
- Мала-а-а-а?… Я тебя в шестнадцать родила. И ничё… Вон какой здоровый герой получился – даже смерть не берёт. Правда, Лёша, в том, что третьей похоронки, даже ложной, я не переживу. Как бог есть, не переживу. Сделайте, дети, как я прошу. Уважьте. Мне хоть жить будет ради кого.
- Тебе лет-то сколько? – спрашиваю похожую на соляной столп Лизавету.
- Пятнадцать в октябре, было, – отвечает как робот. Без эмоций. А сама, то бледнеет, то краснеет.
- Мать, я лётчик. Я и после войны в армии служить буду. Не вернусь я в деревню.
- У нас теперь город. – Лиза открыла рот.
- Да хоть столица.
- А столица и есть. Столица Ямало-ненецкого округа. Не хухры-мухры.
- У меня в Москве теперь квартира отдельная. Комнату мою фашист разбомбил, так товарищ Сталин сам распорядился найти мне жильё. Дали квартиру в хорошем доме в самом центре Москвы. Я думал тебя туда забрать, - говорю матери.
- Не поеду я в твою Москву. Тут у нас в голодный год хоть рыба будет. А в вашем муравейнике, случись чего – сразу зубы на полку. Да и Лизку я не брошу. Она мне старость скрасит. Внука давай, а больше от тебя ничего нам не надо. Приводи в свою фатеру московскую столичную фифу, нам ее отсюда не видать. Ребенка только признай, когда родиться, чтобы Фрейдсоном был, сыном и внуком героев.
- Давай, мать, не пороть горячку.
- А когда пороть? Седни нас в покое оставили – матери утешиться, а завтра народ попрёт в наш дом как на первомайскую демонстрацию. Знакомые, а их у меня много – все же в заготконторе работаю. Улица наша так точно. Домой шла уже спрашивали. Я и на работе три дня отпуска взяла. Так что в покое нас оставят только на ночь. Вот вам и время внука заделать. Иль тебе Лизка не по нраву?
- Лиза нравиться. Девка красивая. Не нравиться мне, что меня рассматривают только как быка-производителя.
- А ты о ней подумай, как следует. Сколько вас – ражих мужиков поубивает на войне. Не от кого рожать ей будет. Разве что от селькупа – их в армию не берут. Лизка, а ты, что стоишь столбом. Что молчишь?
- Мама, я вашей воле покоряюсь, но никогда не смотрела на Лёшу иначе как на брата.
- А теперь посмотри как на мужика. Всё. Решено. Спать будете вместе в дальней комнате за кухней. Идите. Мне поплакать нужно. Своих мужей помянуть.
$
$
$
15.