- Курить идем? – сменил я тему.
- Ты иди, - нахмурился политрук, - А я тут вызова жду. – Показал он глазам на дверь, за которой прокураторствовала тетя Гадя.
$
Заметив в коридоре доктора Туровского и поняв, что добежать до него я со своими костылями я не успеваю, крикнул.
- Солосич! Соломон Иосифович!
Доктор остановился и обернулся, глядя, как я стараюсь уверенно шкандыбать в его сторону. Блин горелый. Без костылей наверное получилось бы быстрее. На гипс я уже мог вполне уверенно опирать ногу.
- Соломон Иосифович, когда, наконец, с меня снимут этот чертов гипс? – выпалил я.
- Ну что за молодежь нынче пошла, - устало покачал головой доктор. – Никакого терпежу.
- Так когда?
- Как только, так сразу. Такой ответ устраивает?
- Нет.
- Товарищ капитан, будете выпендриваться вообще пропишу постельный режим. И палату – одиночку.
И понизив голос, добавил.
- Тут вас всем миром спасают, а вы с капризами лезете. Идите. Мне еще тут до партсобрания с генералом от интендантства разбираться. Матрасы, койки, подушки, клеенки на новый контингент у нас не предусмотрены. Выбивать придется. Хорошо еще сами к нам ездят, а не у себя в предбанниках держат.
Посмотрел на меня придирчиво. Оценивающе.
- Что ордена надел – молодец. А еще лучше тебе до собрания повторить Устав и Программу партии не мешает. Спрашивать же будут.
$
В палате веселье и дым коромыслом.
У нас новый постоялец. Без обеих рук. Веселый и хулиганистый.
Раков на гармошке наяривает, а новенький поет. Старшее поколение подпевает.
$
Вот и верь после этого людям!
Я прижалась к нему при луне,
А он взял мои девичьи груди
И узлом завязал на спине.
$
Слабый запах разбавленного спирта плыл по палате.
Я только рукой махнул на это безобразие. Взял брошюрки с Программой и Уставом и ушел в Большую курилку. Пока она практически пустая. Последние дни, как полагаю.
Что у меня хорошего, так это как бонус за потерю памяти, все что случилось или прочитал с Нового года, впечатывалось в голову намертво. Мог страницами цитировать.
$
Обед также был приличнее, чем обычно. Порадовали нас борщом с чесночными пампушками. Приличным куском рыбы и картофельным пюре.
Новенький в палате оказался младшим лейтенантом – сапером. Молодой еще пацан, который, похоже, еще ни разу в жизни не брился. Руки потерял в тылу, обучая солдатиков как надо устанавливать противопехотную мину. Он отчаянно завидовал Ракову, что у того руки целые и тот может на гармошке играть.
- Я у нас на поселке первый гармонист был, - заявил он мне, представляясь и поминутно цыкая зубом.
Звали его грозно – Платон Кречетов.
$
- Товарищи коммунисты, прежде чем мы перейдем к повестке дня нашего собрания я хотел бы спросить вас, есть ли какие-либо ходатайства или пожелания по повестке, - замполитрука, который по совместительству еще тянул лямку секретаря местной комячейки, был серьезен и даже несколько важен.
- Слушаю вас, - это он уже не ко всем, а к вставшему высокому видному мужчине лет сорока. Командиру в форме госбезопасности. По три шпалы в петлицах и значком почетного чекиста на правой стороне груди. И заметные седые виски при черной шевелюре.
- Товарищи, позвольте представиться: капитан госбезопасности Лоркиш Илья Яковлевич. Коммунист. Начальник шестого отдела Управления Особых отделов НКВД. Прошу товарищей коммунистов разрешить мне присутствовать на вашем собрании, так как на нем рассматривается персональное дело коммуниста Ананидзе. Я замещаю в настоящий момент начальника пятого отдела нашего управления - майора госбезопасности Прохоренко, который является прямым начальником уже упомянутого младшего лейтенанта госбезопасности Ананидзе. Товарищ Прохоренко, к сожалению, плотно занят по службе, а в Особом отделе Главсанупра# Красной армии только кандидаты в члены партии и комсомольцы. Так что пришлось приехать мне.
$
$
# Г Л А В С А Н У П Р - Главное санитарное управление.
$
- Товарищи, какие будут предложения в ответ на такую просьбу, - вопросил зал парторг.
Встала старшая операционная медсестра и заявила.
- Пусть присутствует. Путь послушает. Но только с совещательным голосом.
- Другие предложения есть? – замполитрука обвел взглядом зал поверх очков. – Нет. Прощу голосовать. Кто: за?… Против?… Воздержался?… Единогласно. Оставайтесь, товарищ Лоркиш.
Пока чекист усаживался замполитрука держал паузу.
- Довожу до сведения коммунистов, что на нашем сегодняшнем собрании присутствует член Комиссии партийного контроля Центрального Комитета нашей партии товарищ Чирва-Коханная. Поприветствуем ее.
Все зааплодировали.
Тетя Гадя встала, коротко кивнула на три стороны и снова села на свой стул.
- Прошу, Гедвига Мосиевна, к нам в президиум, – радушно пригласил ее комиссар госпиталя.
- Не уговаривайте, - ответила она с места этакой ласковой строгостью. – Мы не управление, а контроль. Контроль осуществляется всегда несколько со стороны, а не из президиумов. Так что я тут, в уголке под фикусом, посижу. Послушаю ваших коммунистов.
- Что у вас?
Встал комиссар авиаполка.
- Товарищи, моя фамилия простая и самая распространенная – Кузнецов. Старший батальонный комиссар. Я здесь представляю партийную организацию истребительного авиационного полка ПВО столицы, в котором служил коммунист Фрейдсон до того как попал к вам в госпиталь и встал на временный учет в вашу парторганизацию. Также я один из рекомендателей товарища Фрейдсона в члены ВКП(б). Прошу разрешения присутствовать.
Проголосовали и его. Естественно единогласно ««за»».
Потом призвав зал к порядку, замполитрука продолжил ведение собрания.
- Предложения по изменению повестки дня собрания есть? - замполитрука снова уверенно взял в свои руки бразды управления. – Нет?… Тогда переходим к первому пункту повестки. Обсуждение ноты товарища Молотова ко всему миру о зверствах немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях СССР. Слово для доклада имеет политрук госпиталя коммунист Коган.
И когда он только сумел так хорошо подготовиться? - удивился я, слушая доклад Саши, ведь только вместе со мной утром эту ноту по радио слушал впервые. Вот талант ««агитатора, горлана, главаря»», как писал Маяковский. Слушал я его и надеялся, что в этом мире у меня появился такой умный и пробивной друг. И жить тут лучше с таким другом, чем без него. Чем вообще без друзей.

- Каждый несет свой крест, - улыбнулся я. – Говорят, что Господь не дает его нам не по силам.
Коган на меня несколько странно посмотрел.
- Курить идем? – сменил я тему.
- Ты иди, - нахмурился политрук, - А я тут вызова жду. – Показал он глазам на дверь, за которой прокураторствовала тетя Гадя.
$
Заметив в коридоре доктора Туровского и поняв, что добежать до него я со своими костылями я не успеваю, крикнул.
- Солосич! Соломон Иосифович! Подождите меня.
Доктор остановился и обернулся, глядя, как я стараюсь уверенно шкандыбать в его сторону. Блин горелый. Без костылей, наверное, получилось бы быстрее. На гипс я уже мог вполне уверенно опирать ногу.
- Соломон Иосифович, когда же, наконец, с меня снимут этот чертов гипс? – выпалил я.
- Ну что за молодежь нынче пошла, - устало покачал головой доктор. – Никакого терпежу.
- Так когда?
- Как только, так сразу. Такой ответ устраивает?
- Нет.
- Товарищ капитан, будете выпендриваться я вообще пропишу вам постельный режим. И палату – одиночку.
И понизив голос, добавил.
- Тут вас всем миром спасают, а вы с капризами лезете. Идите. Мне еще тут до партсобрания с генералом от интендантства разбираться. Матрасы, койки, подушки, клеенки на новый контингент у нас не предусмотрены. Выбивать придется. Хорошо еще генералы сами к нам ездят, а не у себя в предбанниках нас часами держат.
Посмотрел на меня придирчиво. Оценивающе.
- Что ордена надел – молодец. А еще лучше вам до собрания повторить Устав и Программу партии не мешает. Спрашивать же будут.
$
В палате веселье и дым коромыслом.
У нас новый постоялец. Без обеих рук. Веселый и хулиганистый.
Раков на гармошке наяривает, а новенький поет. Старшее поколение охотно подпевает.
$
Вот и верь после этого людям!
Я прижалась к нему при луне,
А он взял мои девичьи груди
И узлом завязал на спине.
$
Слабый запах разбавленного спирта плыл по палате.
- Кто на партсобрание идет? – спросил заинтересованно.
- Никто, - мне весело ответил Данилкин. – Мы с Анастасом беспартийные, а молодежь – комса голимая.
И снова задорно хором запели.
$
Сидели мы у речки, у вонючки. И было то в двенадцатом часу.
Ты прислонилася ко мне корявой рожей и что-то пела, ковыряяся в носу.
$
Я только рукой махнул на это безобразие. Не… Данилкин-то, Данилкин… почитатель Есенина… Куда катиться мир?
Взял брошюрки с Программой и Уставом и ушел в Большую курилку. Пока она практически пустая. Последние дни, как полагаю. Потом там будет курительный клуб ««Мороженное мясо»».
Затянулся жутко крепким ««Нордом»» - жуть термоядерные папироски, и прикинул к носу что у меня хорошего? А хорошего у меня как бонус за потерю памяти, что все что случилось, или прочитал я с Нового года, либо вообще услышал, впечатывалось мне в голову намертво. Мог страницами цитировать. Тот же ««Краткий курс»».
$
Обед также был сегодня приличнее, чем обычно. Порадовали нас красным борщом с чесночными пампушками. Мяса в борще мало, так, волоконца, зато дали каждому приличный кусок речной рыбы с картофельным пюре на второе. Компот как всегда был из сухофруктов. По нынешним временам – лакомство. В гуще урюк попадается, груша… В урюке косточка со сладко-горьким ядрышком.
Новенького в палате с ложечки ласково кормила молоденькая некрасивая санитарка.
Он оказался младшим лейтенантом – сапером. Молодой еще пацан, который, похоже, еще ни разу в жизни не брился. Руки потерял в тылу, обучая солдатиков как надо устанавливать противопехотную мину.
Он отчаянно завидовал Ракову, что у того руки целые и тот может на гармошке играть. А что ног нет, то по сравнению с отсутствием рук это мелочь.
- Я у нас на поселке первый гармонист был, - заявил он мне, представляясь и поминутно цыкая зубом.
Звали его грозно – Платон Кречетов. И он отчаянно смущался, что его кормят как младенца. И оттого часто санитарке грубил.
Та все стоически терпела.
$
Парторганизация госпиталя была вполне себе представительная, учитывая сильно кадрированный личный состав учреждения. Оба врача, комиссар с политруком, три медсестры, комендант госпиталя – уже встречаемый мною старшина и замполитрука. Это постоянный состав. Из переменного состава всего восемь ранбольных.
Я тут с удивлением узнал, что на всю страну, на весть СССР не больше четырех миллионов коммунистов. На все полторы сотни миллионов человек населения. И это через четверть века после революции!
- Товарищи коммунисты, прежде чем мы перейдем к повестке дня нашего собрания я хотел бы спросить вас, есть ли какие-либо ходатайства или пожелания по повестке, - замполитрука, который по совместительству еще тянул лямку секретаря местной комячейки, был серьезен и даже несколько важен.
- Слушаю вас, - это он уже не ко всем, а к вставшему высокому видному мужчине лет сорока. Командиру в форме госбезопасности. По три шпалы в петлицах и значком почетного чекиста на правой стороне груди. Заметные седые виски при черной шевелюре.
- Товарищи, позвольте представиться: капитан госбезопасности Лоркиш Илья Яковлевич. Коммунист. Начальник шестого отдела Управления Особых отделов НКВД. Прошу товарищей коммунистов разрешить мне присутствовать на вашем собрании, так как на нем рассматривается персональное дело коммуниста Ананидзе. Я замещаю в настоящий момент начальника пятого отдела нашего управления - майора госбезопасности Прохоренко, который является прямым начальником уже упомянутого политрука Ананидзе. Товарищ Прохоренко, к сожалению, плотно занят по службе, а в уполномочившего его Особом отделе Главсанупра# только кандидаты в члены партии и комсомольцы. Так что пришлось приехать мне.
$
$
# Г Л А В С А Н У П Р - Главное санитарное управление.
$
- Товарищи, какие будут предложения в ответ на такую просьбу, - вопросил зал парторг.
Встала старшая операционная медсестра и заявила.
- Пусть присутствует. Путь послушает. Но только с совещательным голосом.
- Другие предложения есть? – замполитрука обвел взглядом зал поверх очков. – Нет. Прощу голосовать. Кто: ««за?»»… ««Против?»»… ««Воздержался?»»… Единогласно. Оставайтесь, товарищ Лоркиш.
Пока чекист усаживался замполитрука держал паузу.
- Довожу до сведения коммунистов, что на нашем сегодняшнем собрании присутствует член Комиссии партийного контроля Центрального Комитета нашей партии товарищ Чирва-Коханная. Поприветствуем ее.
Все зааплодировали.
Тетя Гадя встала, коротко кивнула на три стороны и снова села на свой стул.
- Прошу, Гедвига Мосиевна, к нам в президиум, – радушно пригласил ее комиссар госпиталя.
- Не уговаривайте, - ответила она с места этакой ласковой строгостью. – Мы не управление, а контроль. Контроль осуществляется всегда несколько со стороны, а не из президиумов. Так что я тут, в уголке под фикусом, посижу. Послушаю ваших коммунистов.
- Что у вас? – подал голос замполитрука.
Встал комиссар моего авиаполка.
- Товарищи, моя фамилия простая и самая распространенная – Кузнецов. Старший батальонный комиссар. Я здесь представляю партийную организацию истребительного авиационного полка ПВО столицы, в котором служил коммунист Фрейдсон до того как попал к вам в госпиталь и встал на временный учет в вашу парторганизацию. Также я один из рекомендателей товарища Фрейдсона в члены ВКП(б). Прошу разрешения присутствовать.
Проголосовали и его. Естественно единогласно ««за»».
Потом призвав зал к порядку, замполитрука продолжил ведение собрания.
- Предложения по изменению повестки дня собрания есть? - замполитрука снова уверенно взял в свои руки бразды правления. – Нет?… Тогда переходим к первому пункту повестки. Обсуждение ноты товарища Молотова ко всему миру о зверствах немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях СССР. Слово для доклада имеет политрук госпиталя коммунист Коган.
И когда только Саша сумел так хорошо подготовиться? - удивился я, слушая его доклад, ведь только вместе со мной утром эту ноту по радио слушал впервые. Вот талант ««агитатора, горлана, главаря»», как писал Маяковский. Слушал я его и надеялся, что в этом мире у меня появился такой умный и пробивной друг. И жить тут лучше с таким другом, чем без него. Чем вообще без друзей.
По первому вопросу приняли единогласно резолюцию, что каждый коммунист должен стать агитатором и распространять эту ноту и комментарии к ней по месту своего жительства среди соседей. Активно раскрывать глаза обывателям, что немец уже не тот, что в первую Мировую. Совсем не тот. А то у многих еще остались иллюзии, что немцы культурная нация. Как же? Нация Шиллера, Гёте, Канта и Маркса с Энгельсом.
По поводу гнойного отделения отчитывались Туровский и комендант госпиталя Шапиро. Шло постоянное перечисление кроватей, комплектов постельного белья, одеял, подушек, клеенок, как в наличии, так и в недостатке. Особенно перевязочного материала, которого потребуется в разы больше, чем при обычных клинических случаях.
- Я осмотрел все сам, - отчитывался комендант, - в Банно-прачечном отделении у нас хоть и стоит оборудование времен царя Гороха, но вполне ремонтопригодное и с возросшими объемами стирки оно справится. Надо только штат банно-прачечный расширить. Ну и над остальными комсомолками шефство взять. И теми, кто у нас уже есть и теми, кого заново призовут. Хозяйственно отделение также требуется расширить хотя бы на четыре бойца и одну полуторку, хотя этого явно мало, но хоть что-то. И дополнительно инструмент потребен: пилы, топоры и колуны... В Лужниках, в пойме за окружной ««железкой»», навалили с вагонов дрова кучами, но они все в виде узловатых корчеванных пней. Их рубить и колоть и пилить требуется на месте. Работка та еще – адова. Пень с корнями это не бревнышко ровное раскроить. И в отличие от отопления на баню и прачечную дрова требуются круглогодично. Соответственно на территории госпиталя нужен дровяной склад. С колес как сейчас работать уже не получится.
Туровский докладывался вторым.
- Все эти вопросы плюс вопросы по медицинскому персоналу я перед интендантством сегодня поставил. К нам целый генерал приезжал, видно сильно их сверху накрутили. Я ему корпус показал, где палаты пустые и сказал, что тут у нас будет ««генеральская»» палата. Вот как есть. И всех интендантов будем класть просто на пол. Внял. И вечером я еще встречаюсь с Лефортовским райвоенкомом по поводу призыва к нам девчат и ребят шестнадцати-семнадцати летнего возраста. И мужчин за сорок. Чем такая встреча закончится – отчитаюсь. Я остро понимаю необходимость создания такого отделения у нас, но и сроки руководство ставит не реальные. Придется, если товарищи коммунисты одобрят, подавать наверх встречный план поэтапного развития такого отделения у нас. Потому как понимаем, что людей надо лечить уже здесь и сейчас. И даже ««вчера»».
Богораз вклинился.
- Кстати, товарищи коммунисты, надо учитывать, что весной-летом из Горького вернется сюда из эвакуации основной состав госпиталя. Так что операционные и процедурные законсервированные я под палаты не отдам.
- Тогда придется в коридорах койки ставить, - заметила старшая перевязочная сестра.
- Коридоры у нас широкие, - улыбнулся Богораз. – А обморожения вещь сезонная. Есть и приятная для нас новость. Штаб формирования эвакуационных санпоездов, фронтовых госпиталей и медсанбатов освобождает наше здание и перебирается под крылышко НКПС. Лазарь Коганович уже подписал соответствующее постановление по своему наркомату и с Главсанупрому РККА все согласовано. Из сформированных уже эвакуационных санитарных поездов нам оставляют один полный экипаж до лета. До того времени когда схлынет вал обмороженных бойцов. Потом заберут. И в порядке усиления, придают нам в качестве заведующего гнойным отделением опытного доктора из железнодорожной больницы - Эстер Сергеевну Баумкрайц .
- Ойц!… - воскликнул Коган. – Вот так прямо.
- А что вам не нравится, товарищ Коган? – подал строгий голос комиссар Смирнов.
- Да нет… - смутился политрук. - Против Эстер Сергеевны я ничего не имею… Но… Как ранбольные воспримут ее фамилию, которая в переводе с идиш означает ««деревянный крест»»?
Народ заулыбался. Захихикал в кулачки.
- Деревянные кресты на могилах ставят немецкие оккупанты. Чем больше таких деревянных крестов будет, тем радостнее это станет нашим ранбольным. Главное, чтобы не пришлось нам ставить наши пирамидки со звездами. – Заявил Смирнов и сменил тему. - Идея со встречным поэтапным планом создания ожого-гнойного отделения мне кажется плодотворной. Есть мнение поручить коммунисту Богоразу: составить такой план на основе предложений, которые прозвучали на нашем партийном собрании от коммунистов и выйти с ним наверх. Возражения есть? Нет. Товарищ Богораз придется вам поработать сверхурочно, по коммунистически.
- Я не против, - Богораз снова поднялся со стула. – Знаю, что мне все помогут, к кому я обращусь за конкретикой. Тем более что такое планирование, к сожалению, главная работа главного врача.
- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. – Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура – ранбольной Фредсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. - Товарищи не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.

- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. – Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура – ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. – Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я сел на предложенный стул.
- Ну… Эта… - от волнения перекладывая костили из руки в руку. - Не помню я ничего из того что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, - выдавил я из себя.
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
- Вот-вот… И я о том же… - вдруг ехидно заявил Ананидзе. – Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон.
- Ананидзе, вам слова пока не давали, - строго одернул его Смирнов.
- Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, - встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. – Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль, рассказать его биографию. Она вся нам известна - коротка и пряма, как и положено ««сталинскому соколу»».
- Прошу, - разрешил ему председательствующий замполитрука. – Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
- Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец – Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела армии, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова – слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
- В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум города Салехард, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал аэроклуб ОСОАВХИМ при аэродроме полярной авиации в Салехарде, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать летчиком полярной авиации. Но военный комиссариат города Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Оренбургское военное училище летчиков-наблюдателей. Вы позволите… - комиссар показал рукой на графин с водой.
- Пожалуйста, - замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
- По окончании училища – полноценного трехлетнего курса обучения – товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда в том же качестве был командирован в 1937 году после японской агрессии в Китай в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский истребитель ««Зеро»».
По возвращении из китайской командировки, товарищ Фрейдсон награжденный орденом ««Знак Почета»» и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в Оренбургском училище.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет – истребитель ««Фоккер»». Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от раны и обморожения.
В январе 1940 года на фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам. Окончил курсы повышения летной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку – обучал летчиков ночным полетам и переучивал их на новейший самолет МиГ-3. С начала октября прошлого года на боевой линии в должности адъютанта старшего истребительной эскадрильи нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А двадцать восьмого ноября израсходовав все боеприпасы, таранил вражеский бомбардировщик, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад он удостоен высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоит высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
- У меня все, товарищи, - Кузнецов сел на вое место.
- А как у него с семейным положением? – спросила из-под фикуса тетя Гадя.
- Товарищ Фрейдсон холост, - ответил комиссар полка, не вставая с места. – Понять его можно – то китайская командировка, то финская война… Некогда было невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве есть. Есть куда привезти жену.
Задали мне еще десяток ««каверзных»» вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили.
Проголосовали.
Единогласно - ««за»».
Но я бы сильно удивился, если бы заболотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ««высокой честью»».
Товарищ Чирва уверила меня, что утверждение в моей кандидатуры в ««верхней инстанции»» - политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
- Переходим к последнему вопросу нашей повестки – персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
- Я, - поднял руку капитан ГБ Локшиц.

$
$
6
Утром вся палата, включая пришедшего брадобрея, радостно, взахлеб, обсуждали окончательное освобождение Калуги от немцев.
Цирюльник наш только незлобно поругивался на нас за то, что смирно не сидим.
- Сами порежетесь о бритву, вертясь и челюстью щелкая, а ведь подумают, что это я квалификацию потерял.
А радоваться было чему. После, казалось бы, уже выдохшегося контрнаступления под Москвой всего два дня потребовалось Красной армии, чтобы вычистить этот город от оккупантов. Пленных взяли кучу, техники навалом... О чем своим неповторимым голосом поведал нам по проводам диктор Левитан.
- Левитан личный враг Гитлера, - просветил нас Арапетян. – Точно говорю. На нас немцы такую листовку с неба бросали. Сулили кучу денег тому, кто его приведет к ним. Один он двух дивизий стоит. Он и еще Илья Эренбург, который каждую свою статью начинает и заканчивает фразой: ««Убей немца!»».
А я подумал, что эти личные враги Гитлера также оказались русские национал-большевики. Причем перестроились они раньше ЦК партии и ГлавПУРа.
До завтрака еще, под радио-аккомпанемент из черной тарелки русского струнного оркестра народных инструментов, мне неожиданно выдали новый ненадеванный еще халат и новую смену белья. И теплые войлочные тапочки подшитые кожей. Высокие - до щиколоток. Что удивительно сразу пару. Значит, гипс все же планируют снимать.
По такому разведпризнаку я и сам догадался, что сегодня меня будет терзать очень большое начальство. Что также было активно обсуждено всей палатой. Только вот ведомственная принадлежность такового начальства вызвала разные мнения вплоть до экзотических.
- Стоп! А вот и не подеретесь, - прикрикнул я на раздухарившихся сопалатников. – Кто будет тот и будет. А если бы, как Коля предположил, что приедет к нам сам товарищ Сталин, то переодели бы всех, а не только бедного еврея Фрейдсона, которого одного во всем новом и хрустящем и поставят пред очи большого начальства.
- Резонно, - ухмыльнулся Арапетян.
- Согласен, - кивнул опытный Данилкин. Его версия была, что разбираться с Ананидзе приедет сам Берия, ибо тут рядом.
Тут нам и завтрак принесли. Плотный. Кроме овсяной каши с порцией сливочного масла был омлет из ««яиц Черчилля»». И дополнительно кусок умопомрачительно пахнувшей копченой конской колбасы на дополнительном куске хлеба. Что только утвердило нас всех в приезде сегодня в госпиталь ну очень высокого начальства. Которое выше просто высокого. Ибо самое высокое начальство за колбасу для раненых похвалит, а просто высокое ее отберет, так как ««не положено»» утвержденной раскладкой пищевого довольствия Санупра РККА.
В палату заглянул Коган. Нашел меня глазами и прикрикнул.
- Давай, собирайся и ноги в руки. А то нам маякнули, что тетя Гадя уже выехала.
- Кто-кто? – не понял я.
Остальные мои сопалатники тоже, смотрю, ничего не поняли.
- Чирва-Коханная. Гедвига Мосиевна, - четко выговорил политрук. – Член комиссии Партконтроля ЦК. Ласково – тетя Гадя.
- За что же так женщину плохо обозвали? – возмутился майор.
- Это не женщина, а стальной карающий топор партии, - ухмыльнулся Коган. – Чирва – ее фамилия. Коханная – партийная кличка еще дореволюционная. Так, с двадцатых годов ее и пишут через тире. Официально.
Ранбольные только головами покрутили. Но оставили справку без комментариев.
- Сначала покурить надо, – заявил я, выходя в коридор.
- У комиссара в кабинете покурим, - отмахнулся от меня политрук единственной рукой. – Чирва – это сурово. Считай, что весь политсостав госпиталя без выговора не останется. Безотносительно твоего дела с Ананидзе.
- Но комиссар же сказал давеча, что выговор не приговор, - напомнил я.
- Так-то оно так… - Коган взъерошил отрастающие волосы. – Да только вот… Не хотелось бы. Ты-то что… всего гипсом помахал, а я стрелял в госпитале. Из неучтенного ствола, между прочим.
В кабинете комиссара госпиталя уже сидели за столом не знакомые мне полковник и старший батальонный комиссар. Все в авиационной форме с вышитыми нарукавными знаками летчиков. Петлицы голубые, у полковника кант золотом вышит. А вроде как просветили меня уже раненые в курилке, что в действующей армии все должны по приказу перешить знаки различия защитного цвета.
Полковник уже в возрасте. Сходу года не определить, но ближе к полтиннику. На груди у него орден Красного знамени и медаль ««ХХ лет РККА»». Как меня просветил Данилкин, у которого была такая же медаль, что она совсем не юбилейная. И давали ее только тем, кто действительно прослужил в Красной армии двадцать лет. С 1918 года.
Старший батальонный комиссар был лет тридцати или сильно моложав. На груди ордена Красной звезды и Знак почета. Выше них маленький красный флажок депутата. На левом рукаве выше локтя вышитый золотом и серебром знак летчика. Ну и алые комиссарские звезды как полагается.
Оба комиссарских посетителя мне улыбались. Хорошо так.
««Поживем еще»» - подумал я, а то Коган по дороге успел засращать.
- Явились, не запылились, - госпитальный комиссар проглотил вырывающийся из глотки мат. – Тебя, Коган, только за смертью посылать. А вы старший лейтенант Фрейдсон никого из присутствующих здесь не узнаете? – сразу взял он быка за рога.
- Нет, - ответил я, - Никого кроме вас, товарищ полковой комиссар. А должен?
- А вы его узнаете? – повернулся Смирнов к авиаторам.
- Узнаю, – ответил старший батальонный комиссар. – Даже свидетельствую, что этот человек и есть капитан Фрейдсон Ариэль Львович. Адъютант старший второй эскадрильи нашего истребительного авиационного полка ПВО столицы.
- Я так же, как заведующий кадрами московского корпуса ПВО, подтверждаю, что этот человек Фрейдсон, - твердо сказал полковник.
Чую, у Смирнова с души камень свалился. Морщины на лице разгладились.
- Тогда товарищи подпишите акт опознания, - комиссар госпиталя подвинул им лист с отпечатанным на машинке текстом.
И повернулся к нам, сказав с облегчением.
- А вы, товарищи, садитесь. Можете курить.
Усевшись, я вытащил из кармана непочатую пачку ««Норда»» и неторопливо стал обрывать ей угол.
- Ариэль, а куда ты дел хорошие папиросы, которые мы тебе перед Новым годом привезли? – старший батальонный комиссар прищурил левый глаз.
- А вот это, товарищи, - взял слово Коган. – Мы и должны обязательно выяснить. Товарищ Фрейдсон после клинической смерти ничего не помнит. Но вы-то должны помнить, что вы привозили ему в гостинец. Потому как тут налицо мародерство, то есть кража у мертвого командира Красной армии.
Полковой комиссар Смирнов, молча, подвинул ко мне по столешнице раскрытую пачку ««Казбека»» и хрустальную пепельницу с тремя изломанными ««бычками»» в ней. А Когану сказал, что тот успеет еще выяснить, куда делись элитные папиросы из моей тумбочки.
Я не стал на этот раз кочевряжиться. Угостился.
У ««Казбека»» табачок оказался легкий и на вкус с кислинкой, которая щипала язык. Мне не понравилась. Но так как пачку от меня не убирали, то я, исполнившись нахальства, вторую папиросу просто прикурил от первой. Курить хотел. А с утра не удалось еще.
- Товарищи, а не напомните вы мне любезно, когда это я капитаном стал? – спросил я между двумя папиросами у военлётов. - В указе о присвоении мне звания Героя Советского Союза от двадцать седьмого декабря я именуюсь старшим лейтенантом. Двух недель не прошло.
Ответил старший батальонный комиссар.
- Просто по обычному летному бардаку. Представили тебя на капитана вместе с представлением на орден Красной звезды еще в середине ноября. За октябрьские бои. Потом был твой таран. Все летчики твоей эскадрильи как один подтвердили, что твой парашют сгорел в воздухе, и ты упал на землю. От такого не выживают. Так что и посмертное представление к Герою, которое мы направили наверх, и эти представления ходили по инстанциям одновременно. Но параллельно. Указ вышел раньше. А звание и орден пришли в полк первого января. Мы позвонили в госпиталь – нам сказали, что ты снова помер. И мы по тебе вторично поминки справили в полку. А теперь вот вызвали нас на опознание ««воскресшего Лазаря»». Так-то вот. Долго жить будешь, Ариэль, примета есть такая. Кого раньше времени похоронили – тот долгожитель. А тебя мы хоронили уже дважды. Конечно, надо бы перед строем полка у развернутого знамени, но… обстоятельства не за нас. Товарищ полковник… - повернулся комиссар к своему спутнику.
Тот положил на стол планшет, вынул из него бумаги и невзрачную картонную коробочку.
- Вот, Ариэль Львович, вам копия приказа о присвоении вам воинского звания ««капитан»». – И передал мне машинописный лист с печатями. – На основании него вам поменяют командирское удостоверение.
- А это от меня, - комиссар из своей сумки вывалил на стол полный комплект как голубых петлиц с уже прикрученными шпалами и крылышками. Так и зеленых, защитного цвета. И на гимнастерку и на шинель. Не забыл и нарукавные нашивки летчика. Золотой канителью шитые, не эрзац. И добавил, – Уголки на рукава, увы, отменили.
Я поднялся. Сказал внезапно охрипшим голосом.
- Служу Советскому Союзу.
- Не садись еще пока, - придержал меня полковник.
Потом сам как-то вытянулся. Посуровел лицом.
- От имени и по поручению Верховного Совета СССР вручаю вам, капитан Фрейдсон, заслуженную вами награду за защиту московского неба от немецко-фашистских стервятников осенью сорок первого года – орден Красной звезды.
И протяну мне через стол эту картонную коробочку.
Пожал мне руку.
- Поздравляю вас с высокой правительственной наградой.
Я опять обязался служить Советскому Союзу.
- А вот звезду Героя вам будут вручать в Кремле. Когда? Скажут заранее. Можете садиться.
- Вот еще, – старший батальонный комиссар протянул мне два длинных железных ключа с бородками на медном кольце. – Ты перед вылетом всегда оставлял дежурному по аэродрому ключи от своей комнаты. Держи.
- И где она – моя комната? – спросил я тупо, до боли, зажав эти слегка тронутые ржавчиной ключи в кулаке.
- В Москве. На улице Радио. Совсем недалеко отсюда. Вот точный адрес. – Он передвинул ко мне по столешнице сложенный вчетверо листок, вырванный из школьной тетрадки в косую линейку.
- Я знаю, где это, - встрял Коган, прочитав, что там написано.
- Вот ты его тогда и проводишь, - припечатал комиссар госпиталя.
Инициатива в армии всегда имеет самого инициатора.
В голове застучала мысль о том, что у меня есть жилье в Москве. То есть у Фрейдсона есть жилье в столице. И прописка московская. Вау!!! Это круто для летёхи. То есть уже капитана. Но получал он комнату в лейтенантских чинах.
А вообще я был всем этим настолько ошарашен, что даже не раскрыл коробочку с орденом. Спохватился, что пора полюбопытствовать хотя бы из вежливости. Под сверкающим новенькой красной прозрачной эмалью серебряным орденом в коробочке лежала бордовая орденская книжка. В ней написано красивым почерком на первой странице в три строчки ««Фрейдсон Ариэль Львович»».
На второй странице ««Красная звезда»» и номер. Номер совпадал с тем, что был выгравирован на самом ордене ниже винта. И дата награждения – 01.01.1942.
- А-а-а-а-а-… - протянул я.
- Старую твою орденскую книжку, куда были вписаны твои ««Веселые ребята»»## мы не нашли. А сюда их вписать никто номера не знал. Помнили, что только наградили тебя им в тридцать восьмом году, после командировки в Китай. Прости уж. – Развел комиссар руками.
- Она у него здесь, как и орден, - успокоил всех Коган.
$
$
# В Е С Е Л Ы Е Р Е Б Я ТА – жаргонное обозначение ордена ««Знак почета»».
$
- Ну что? Будем расходиться? – это комиссар госпиталя занервничал и стал смотреть на часы.
- Один момент, - показал ему открытую ладонь старший батальонный комиссар. – Ариэль, твой меховой комбинезон и унты мы отсюда забрали еще в начале декабря. Этим вещам летать надо, а не в госпитале пылиться. Вот там, у двери в вещмешке привез я тебе бурки, галифе и гимнастерку. Чтоб было в чем не стыдно из госпиталя выйти. Бурки черного фетра. Белых не нашли. А парадную шинель ты дома держал. Ключи я тебе отдал. Теперь все, - и протянул мне руку для пожатия.
Потом той же рукой хлопнул себя по лбу.
- Голова стала совсем дырявой. Про главное забыл.
Он снова залез в нагрудный карман гимнастерки и вынул оттуда два сложенных вчетверо листочка.
- Вот, держи. Тут рекомендации тебе в партию от меня и от комполка. У тебя позавчера кандидатский стаж вышел. Поздравляю. Не теряй.
- Спасибо, - я был глубоко тронут, что отцы-командиры не забыли даже такую мелочь. Хотя по текущим временам это вроде совсем не мелочь.
- Что спасибо? – удивился комиссар полка. - Заслужил. Не чему благодарить. В рекомендациях нами написана о тебе правда и только правда.
$
В ««предбаннике»» комиссарского кабинета Коган тормознул меня около своего стола, вынул из ящика ««спутник агитатора»» - складной швейцарский ножик о двух лезвиях с шилом и – главное - штопором. Ни слова не говоря, ловко орудуя одной рукой, проколол шилом мне левый лацкан халата.
- Теперь сам прикручивай орден. Мне одной рукой несподручно, - сказал, разглаживая на мне проколотый лацкан.
- Зачем? – спросил я, но коробку с орденом из кармана вынул.
- За надом, - буквально окрысился на мою тупость политрук. – Делай что говорят. Ты должен на тетю Гадю произвести хорошее первое впечатление. Что ты не только случайный герой, сослепу столкнувшийся ночью с вражеским самолетом, но зримо заслуженный орденоносец. Только одно я прошу тебя: не вздумай Чирве врать. Она ложь чует как легавая верхним чутьем. Лучше Мехлиса. Говори все как есть. Пусть лучше она тебя примет за туповатого мальчика, чем за прожженного махинатора, которого эта хохлушка подозревает в каждом еврее.
- Она украинка?
- Да. С польских земель. Мало того она еще из католической семьи. Даже не униатской. Может, ты этого не помнишь и не знаешь, а организаторами практически всех еврейских погромов до революции были католики.
- Ничего не понимаю, - сказал я, однако послушно привинчивая на лацкан орден. – Что же тогда русских во всем обвиняют?
- Тебе и не надо ничего понимать, – буквально прошипел Коган мне в ухо. - Не лезь в это во все. Ты должен быть прямой как твоя новая шпала в петлицах. Готовый выполнить любой приказ в любое время. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан. Все. Остальное потом, когда этот бардак тут закончится. Думай лучше о партсобрании на котором тебя в члены ВКП(б) принимать будут, а Ананидзе пропесочивать заодно персональным делом. Вот тогда, при всех госпитальных коммунистах, при всех проверяющих, ты сможешь Ананидзе задать свой прямой вопрос: где Соня Островская?
- Когда будет это партсобрание? – спросил я, воодушевившись.
- Сегодня после обеда.
- Как сегодня? – удивлению моему не было предела.
- А чего тянуть? Пошли. Надо еще второй твой орден на лацкан привернуть.
Я подхватил стоящий около двери приготовленный для меня однополчанами полупустой сидор с привязанными к нему бурками. Закинул его на плечо. Подхватил костыль.
- Я готов. Пошли.
Бурки и вправду были не ахти. Фетр черный – это полбеды, но вот кожаный набор на них светло-коричневый, как на белых бурках. Несимпатично как-то. Зато тепло. И не босиком же мне ходить по снегу. Тем более что у меня дом объявился. Наверняка не пустой.
В коридоре по дороге в свою палату я вдруг спросил Когана.
- Саш, а ты можешь поспособствовать, чтобы мне халат на пижаму поменяли?
- Зачем тебе?
- Ну-у-у-у… бурки теперь у меня есть. Тулупчик, надеюсь, в госпитале найдется какой-нибудь на время. Гипс снимут, так хоть по дворику госпитальному погулять без привязи, свежего воздуха глотнуть. А то эти окна крест-накрест заклеенные надоели уже.
$
Палата встретила неожиданной тишиной. Все мои сопалатники раскрыв рот, слушали раздававшийся из черной фибровой тарелке красивый женский голос.
- Шо такое? – спросил Коган.
На него шикнули, заткнули и только майор сжалился над нашим любопытством.
- Нота Молотова всему миру. Тихо.
Нашел в тумбочке свой орден, поколов еще дырку в лацкане, прикручивал его, прислушиваясь к радио.
««…имеющиеся в распоряжении Советского Правительства многочисленные документальные материалы свидетельствуют о том, что грабежи и разорение населения, сопровождающиеся зверскими насилиями и массовыми убийствами, распространены во всех районах, попавших под пяту немецких захватчиков. Непререкаемые факты свидетельствуют, что режим ограбления и кровавого террора по отношению к мирному населению захваченных сел и городов представляет собой не какие-нибудь эксцессы отдельных недисциплинированных военных частей, отдельных германских офицеров и солдат, а определенную систему, заранее предусмотренную и поощряемую германским правительством и германским командованием, которые сознательно развязывают в своей армии, среди офицеров и солдат самые низменные зверские инстинкты.
Каждый шаг германо-фашистской армии и ее союзников на захваченной советской территории Украины, Молдавии, Белоруссии и Литвы, Латвии и Эстонии, карело-финской территории, русских районов и областей несет разрушение и уничтожение бесчисленных материальных и культурных ценностей нашего народа, потерю мирным населением нажитого упорным трудом имущества, установление режима каторжного труда, голодовки и кровавых расправ, перед ужасами которых бледнеют самые страшные преступления, какие когда-либо знала человеческая история.
Советское правительство и его органы ведут подробный учет всех этих злодейских преступлений гитлеровской армии, за которые негодующий советский народ справедливо требует и добьется возмездия.
Советское правительство считает своим долгом довести до сведения всего цивилизованного человечества, всех честных людей во всем мире свое заявление о фактах, характеризующих чудовищные преступления, совершаемые гитлеровской армией над мирным населением захваченных ею территории Советского Союза.
Вы прослушали текст Ноты Народного комиссара иностранных дел Союза Советских Социалистических Республик товарища Молотова: ««О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных советских территориях»». Повтор нашего эфира слушайте сегодня после вечерней сводки Совинформбюро»».
И сразу большой многоголосый мужской хор на всю страну запел ««Вставай страна огромная…»» Проникновенно так запел как молитву.
- Вот тебе и праздник… - выдохнул я. - Давить их надо как гнойных гнид. А я тут валяюсь.
- Уже забыл, как неделю назад помер? – откликнулся Арапетян. – Долечись сначала, как положено. А то не долеченный боец – обуза подразделения.
- А что за праздник у тебя, Ариэль? - спросил Данилкин, слегка убавляя громкость тарелки, чтобы не забивала наши слова.
За меня ответил Коган, прибавив себе торжественности в голосе.
- Товарищи командиры, я представляю вам Фрейдсона Ариэля Львовича в связи с присвоением ему воинского звания ««капитан»». А также в связи с награждением его орденом Красной звезды.
- А мимо ««героя»» ты, значит, пролетел? – усмехнулся Раков.
- Почему пролетел? – удивился я.
- У нас так с комбатом было. За бои под Смоленском представили его к герою, а дали Красную звезду. И все.
- А указ был? – пристал к нему Коган. – Мало кого когда к чему представляют. И что все это и дают? Фигушки. Меня вон к Красному знамени представляли, а дали медаль. А некоторым представленным с нашего полка вообще ничего не обломилось. А на Арика указ был. Все его видели и все его читали. И сегодня полковник из штаба ВВС, когда орден ему вручал, сказал что ««звезду»» вручать будут отдельно. В Кремле.
- Вот это повезло, - завистливо протянул Раков. – Сталина живьем увидишь.
- Сталина там может и не быть, - предположил опытный Данилкин – Вручает звезды героев председатель президиума Верховного Совета СССР товарищ Калинин.
- Все равно повезло, - упорствовал Раков. – Я Кремль только снаружи видел. Внутрь туда так просто никого не пускают.
- Так. Ладно. Раз обмыть шпалы и звезды не получается, пошли, братцы, это перекурим. Арик, доставай, что там у тебя осталось вкусного, - Данилкин бодрился, а глаза были у него грустными.
$
Когда за мной пришел типичный мелкий чинуша с внешностью крысюка – мелкий, востроносый с глубоко посаженными черными глазками, представившийся инструктором из аппарата Партконтроля, звать меня на допрос к тете Гаде, я на своей койке читал ««Краткий курс»», что не осталось аппаратчиком не замеченным. Он моментом сделал мне замечание:
- А почему конспект не ведете?
- Так я же не по заданию, - отвечаю. - Для себя читаю.
Он даже бровь поднял от удивления, потом поманил за собой и пошел впереди, нисколько не сомневаясь, что я иду за ним следом.
По дороге в холле попалось на глаза объявление о партсобрании.
Блин, когда Коган все успевает? Ночами еще врачиху драть. Электровеник, блин.
Повестка дня была представлена интересная.

1. Обсуждение ноты народного комиссара СССР ко всему цивилизованному миру о зверствах немецко-фашистской военщины на оккупированных территориях СССР.
2. Задачи коммунистической организации госпиталя по обеспечению открытия в госпитале отделения ожого-гнойной хирургии.
3. Прием в члены ВКП(б).
4. Персональное дело коммуниста Ананидзе. А.Т.


$
Тетя Гадя оказалась миловидной старушкой за полтинник. Может больше. Точнее не сказать, ибо, как известно, маленькая собачка до веку щенок. Седину в волосах она не закрашивала, но эта масть - ««соль с перцем»» - ей очень шла. Росточку она была небольшого. Стройная, даже сухонькая. Фигура плоская. Лицо ««с остатками былой красоты»», как пишут в бульварных романах. Одета она была в длинную коричневую юбку и кремовую блузку скрепленную у горла камеей. На плечи накинут пуховый платок.
С шеи на цепочке свисали миниатюрные часы, циферблат которых он как раз рассматривала, когда я заходил в кабинет. Ну как кабинет. Пустая палата, в которую внесли стол со стульями, а кровати убрали.
««Вот ты какой, северный олень»» - пронеслись тараканы по внутренней стороне черепа. – ««Или вообще полярная лиса. То бишь – песец»». А что еще ждать от ««Девственницы Революции»»?
- Не стойте, молодой человек, присаживайтесь, - произнесла она, не поднимая на меня глаз. – А вы, Чечельницкий, свободны.
Это она уже своего аппаратного холуя выгоняет из помещения.
- Гедвига Мосиевна, - со вздохом произнес аппаратчик, увещевая ее, - этот молодой человек может быть очень опасен.
- Чем может быть опасен инвалид на костылях? – натурально удивилась Чирва-Крханная, добавив с раздражением. - И перестаньте тискать браунинг в кармане!
- Дык. Одного командира НКВД он уже сделал инвалидом. При этом был как раз в гипсе и на костылях, - привел аппаратчик свои ««неубиваемые»» аргументы..
- Я вам, товарищ Чечельницкий, не мешаю своим присутствием? – заелся я. – Успокойтесь. Я с женщинами не воюю. А вот с вами могу. Такой лоб и не на фронте… Окопался тут, в тылу, в тепле и при пайке повышенной калорийности, когда в Действующей армии в ротах политруков не хватает.
Ну да, с кем поведешься от того и наберешься. Коган на меня в этом смысле весьма благотворно действует.
Тетя Гадя неодобрительно покачала мне головой, а своему клеврету сказала.
- Идите, Чечельницкий, а то фронтовики нынче народ на язык резкий. За меня не бойтесь. Я же не боюсь. Кого мне тут бояться? Коммуниста?
Когда аппаратчик обиженно тихо прикрыл дверь, тетя Гадя сказала.
- Мне уже дали пару объяснительных записок и пяток доносов пришел самому товарищу Андрееву о том, что тут случилось. Но в них есть разночтения… Товарищ Андреев попросил меня разобраться… Хочу послушать вашу версию. Вы готовы?
$
$
# А Н Д Р Е Е В - Андреев Андрей Андреевич (1895-1971), старый большевик, революционер. В 1942 г. одновременно член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б), председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), член Оргбюро ЦК ВКП(б) и депутат Верховного Совета СССР.
$
- Как на духу! – ответил я.
- Вы крещеный? – тетя Гадя подняла брови вверх.
- Не помню, - пожал я плечами. - По крайней мере, не обрезанный.
- Тогда не будем тянуть время. Излагайте.
Я и изложил.
Все как было.
Все как с комиссаром госпиталя было оговорено в деталях.
Потом сухонький, но грозный член суровой комиссии Партконтроля попробовала пробить меня на воспоминания, но безуспешно. Амнезия, причем двойная, у меня самая настоящая. И моя. И Фрейдсонова. Так что даже играть ничего не пришлось. Был я искренен как дитё малое, чем видимо тетю Гадю я и подкупил.
Особенно после того как, горячась и сбиваясь в словах, стал заступаться за Островскую. Чувствую, что судьба девушки тронула Чирву, особенно если рассматривать с точки зрения здравого смысла, в чем обвинял ее Ананидзе.
По крайней мере, это было единственное за всю встречу, что она занесла в свой блокнот.
- Товарищ Фрейдсон, что вы хотите от жизни? – неожиданно спросила Чирва.
- Летать и бить врага, - не задумываясь, ответил я.
- А если вам врачи запретят летать?
- Возьму винтовку и пойду в пехоту. Давить фашистов надо как гнид, чтобы не плодились.
- Вы же не умеете командовать пехотинцами. Капитан в пехоте ротой, а то и батальоном командует. Держать же капитана рядовым бойцом политически неверно, да и накладно для казны.
- Тогда на пулеметчика, думаю, недолго выучиться. И с пулеметным взводом поверьте, Гедвига Мосиевна, я справлюсь.
- Вы храбрый человек, Ариэль, - покачала она седоватой головой. - Но с такими знаниями как у вас сейчас только в эсеровские бомбисты подаваться. Они у них были одноразовые.
Тут я и зашел с последних козырей.
- Считаю, что до крайностей не дойдет. Если вы про то, что я все забыл, чему меня учили, что умел сам, то снова выучить недолго. Научился один раз летать. Научусь и другой. Летчики, осваивая новый тип машин, считайте, что снова учатся летать.
- Хорошо, – улыбнулась старушка. По-доброму так улыбнулась. – Идите. Найдите там Чечельницкого и позовите его сюда, если вам не трудно.
- На фронт его отправьте с воспитательными целями. В ротах действительно политруков не хватает. Это я от многих слышал тут.
- Я подумаю над вашими словами, - кивнула Чирва, показывая, что аудиенция окончена.
Когда я уже открывал дверь, окликнула.
- И письменную объяснительную записку на мое имя отдайте комиссару госпиталя. А то от Вашеняка и Недолужко я такие бумаги имею, а от вас нет. Папочка будет неполной. А это нехорошо.
- Там еще Кузьмич свидетель, - напомнил я.
- Я знаю, - снова улыбнулась мне Чирва. – Идите. Не устраивайте в дверях сквозняка.
$
Коган и Чечельницкий в коридоре мило беседовали друг с другом, подпирая противоположную стенку.
Чечельницкому я просто большим пальцем через плечо указал на дверь и тот тут же за ней скрылся.
А Коган мне выговорил.
- Запомни на всю оставшуюся жизнь, Ари, если хочешь сделать нормальную карьеру. Умный умножает количество друзей, а не врагов. Враги и так сами собой заводятся, от сырости. Безо всякого твоего участия. Ты же как вчера родился…
- Я действительно, Саша, вчера родился. Ну, не вчера… неделю назад.
- Черт, я как-то выпустил это из виду. Извини.
- Да не за что. Понимаю, что выгляжу более старым. Более опытным. Но… что есть, то есть.
- Тяжело тебе в жизни будет, – вздохнул Коган.
- Каждый несет свой крест, - улыбнулся я. – Говорят, что Господь не дает его нам не по силам.
Коган на меня несколько странно посмотрел.
- Курить идем? – сменил я тему.
- Ты иди, - нахмурился политрук, - А я тут вызова жду. – Показал он глазам на дверь, за которой прокураторствовала тетя Гадя.
$
Заметив в коридоре доктора Туровского и поняв, что добежать до него я со своими костылями я не успеваю, крикнул.
- Солосич! Соломон Иосифович! Подождите меня.
Доктор остановился и обернулся, глядя, как я стараюсь уверенно шкандыбать в его сторону. Блин горелый. Без костылей, наверное, получилось бы быстрее. На гипс я уже мог вполне уверенно опирать ногу.
- Соломон Иосифович, когда же, наконец, с меня снимут этот чертов гипс? – выпалил я.
- Ну что за молодежь нынче пошла, - устало покачал головой доктор. – Никакого терпежу нет.
- Так когда? – настаивал я.
- Как только, так сразу. Такой ответ устраивает? – съехидничал врач.
- Нет, - честно ответил я.
- Товарищ капитан, будете выпендриваться я вообще пропишу вам постельный режим. И палату – одиночку.
И понизив голос, добавил.
- Тут вас всем миром спасают, а вы с капризами лезете. Идите. Мне еще тут до партсобрания с генералом от интендантства разбираться. Матрасы, койки, подушки, клеенки на новый контингент у нас не предусмотрены. Выбивать придется. Хорошо еще генералы сами к нам ездят, а не у себя в предбанниках нас часами держат.
Посмотрел на меня придирчиво. Оценивающе.
- Что ордена надел – молодец. А еще лучше вам до собрания повторить Устав и Программу партии не мешает. Спрашивать же будут.
- Про Соню что-нибудь известно?
- Опять за рыбу деньги! – вплеснул руками Туровский. – С тобой еще не до конца все порешали. Давай будем действовать постепенно. Мне Соня все же ближе чем тебе, но я же не тороплю события, хотя девочку жалко до слез. Все. Иди…
В конце коридора показалась доктор Шумская, и Туровский поспешил к ней, избавившись таким образом от меня.
$
В палате веселье и дым коромыслом.
У нас новый постоялец. Без обеих рук. Веселый и хулиганистый.
Раков на гармошке наяривает, а новенький поет. Старшее поколение охотно подпевает.
$
Вот и верь после этого людям!
Я прижалась к нему при луне,
А он взял мои девичьи груди
И узлом завязал на спине.
$
Слабый запах разбавленного спирта плыл по палате.
- Кто на партсобрание идет? – спросил заинтересованно.
- Никто, - мне весело ответил Данилкин. – Мы с Анастасом беспартийные, а молодежь – комса# голимая.
$
$
# К О М С А – (жарг.) комсомольцы.
$
Анастас не обращая на меня внимания, терзал Ракова.
- ««Девочку Надю»» умеешь?
- А то! – подбоченился танкист.
- Давай! – махнул майор рукой.
Раков растянул меха баяна, а Арапетян запел речитативом с легким кавказским акцентом, пожалуй даже нарочитым несколько, для юмора.
$
Карапет мой ягода,
Люби менэ два года.
А я тебя три года.
Тибэ прямой вигода.
$
И опять ржут всем автобусом. А оторжавшись снова запели хором.
$
Сидели мы у речки, у вонючки. И было то в двенадцатом часу.
Ты прислонилася ко мне корявой рожей и что-то пела, ковыряяся в носу.
Ты пела так, что выли все собаки, а у соседа обвалился потолок.
И мне хотелся без шума и без драки тебя обнять, поднять и шмякнуть об пенек.
$
Я только рукой махнул на это безобразие. Не… Данилкин-то, Данилкин… почитатель Есенина… Куда катиться мир?
Взял брошюрки с Программой и Уставом и ушел в Большую курилку. Пока она практически пустая. Последние дни, как полагаю. Потом там будет курительный клуб ««Мороженное мясо»».
Затянулся жутко крепким ««Нордом»» - жуть термоядерные папироски, и прикинул к носу что у меня хорошего? А хорошего у меня как бонус за потерю памяти, что все что случилось, или прочитал я с Нового года, либо вообще услышал, впечатывалось мне в голову намертво. Мог страницами цитировать. Тот же ««Краткий курс»».
$
Обед также был сегодня приличнее, чем обычно. Порадовали нас густым красным борщом с чесночными пампушками, даже каплей сметаны. Мяса в борще мало, так, волоконца, зато дали каждому приличный кусок речной рыбы с картофельным пюре на второе. Компот как всегда был из сухофруктов. По нынешним временам – лакомство. В гуще урюк попадается, груша… В урюке косточка со сладко-горьким ядрышком. Праздник!
Новенького в палате с ложечки ласково кормила молоденькая некрасивая санитарка.
Он оказался младшим лейтенантом – сапером. Молодой еще пацан, который, похоже, еще ни разу в жизни не брился. Руки потерял в тылу, обучая солдатиков как надо устанавливать противопехотную мину. Ту самую, про которую генерал Карбышев говорил: ««К чему мне здоровые фугасы. Ты врагу пятку оторви и этого достаточно»».
Мамлей отчаянно завидовал Ракову, что у того руки целые и тот может на гармошке играть. А что ног нет, то по сравнению с отсутствием рук это - по его мнению - мелочь.
- Я у нас на поселке первый гармонист был, - заявил он мне, представляясь и поминутно цыкая зубом.
Звали его грозно – Платон Кречетов. Такие имя-фамилие бы летчику-штурмовику, а не минеру.
Он отчаянно смущался, что его кормят как младенца. И оттого часто санитарке грубил. Та все стоически терпела.
$
Парторганизация госпиталя была вполне себе представительная, учитывая сильно кадрированный личный состав учреждения. Оба врача, комиссар с политруком, три медсестры, комендант госпиталя – уже встречаемый мною старшина и замполитрука. Это постоянный состав. Из переменного состава всего восемь ранбольных. Еще некоторые отсутствовали по уважительной причине – были без сознания или лежали в палатах пластом без движения.
Я тут с удивлением узнал, что на всю страну, на весть СССР не больше четырех миллионов коммунистов. На все полторы сотни миллионов человек населения. И это через четверть века после революции!
- Товарищи коммунисты, прежде чем мы перейдем к повестке дня нашего собрания я хотел бы спросить вас, есть ли какие-либо ходатайства или пожелания по повестке, - замполитрука, который по совместительству еще тянул лямку секретаря местной комячейки, был серьезен и даже несколько важен.
- Слушаю вас, - это он уже не ко всем, а к вставшему высокому видному мужчине лет сорока. Командиру в форме госбезопасности. По три шпалы в петлицах и значок почетного чекиста на правой стороне груди. Заметные седые виски при черной шевелюре.
- Товарищи, позвольте представиться: капитан госбезопасности Лоркиш Илья Яковлевич. Коммунист. Начальник шестого отдела Управления Особых отделов НКВД. Прошу товарищей коммунистов разрешить мне присутствовать на вашем собрании, так как на нем рассматривается персональное дело коммуниста Ананидзе. Я замещаю в настоящий момент начальника пятого отдела нашего управления - майора госбезопасности Прохоренко, который является прямым начальником уже упомянутого политрука Ананидзе. Товарищ Прохоренко, к сожалению, плотно занят по службе, а в уполномочившем Ананидзе Особом отделе Главсанупра# только кандидаты в члены партии и комсомольцы. Так что пришлось приехать мне.
$
$
# Г Л А В С А Н У П Р - Главное санитарное управление.
$
- Товарищи, какие будут предложения в ответ на такую просьбу, - вопросил зал парторг.
Встала старшая операционная медсестра и заявила.
- Пусть присутствует. Путь послушает. Но только с совещательным голосом. Чтобы не было тут…
Что ««тут»» она не договорила.
- Другие предложения есть? – замполитрука обвел взглядом зал поверх очков. – Нет. Прощу голосовать. Кто: ««за?»»… ««Против?»»… ««Воздержался?»»… Единогласно. Оставайтесь, товарищ Лоркиш.
Пока чекист усаживался замполитрука держал паузу.
- Довожу до сведения коммунистов, что на нашем сегодняшнем собрании присутствует член Комиссии партийного контроля Центрального Комитета нашей партии товарищ Чирва-Коханная. Поприветствуем ее.
Все зааплодировали.
Тетя Гадя встала, коротко кивнула на три стороны, показала рукой что аплодисменты излишние и снова села на свой стул. Скромная.
- Прошу, Гедвига Мосиевна, к нам в президиум, – радушно пригласил ее комиссар госпиталя.
- Не уговаривайте, товарищ Смирнов, - ответила она с места этакой ласковой строгостью. – Мы не управление, а контроль. Контроль осуществляется всегда несколько со стороны, а не из президиумов. Так что я тут, в уголке под фикусом, посижу. Послушаю ваших коммунистов.
- Что у вас? – подал голос замполитрука.
Встал комиссар моего авиаполка.
- Товарищи, моя фамилия простая и самая распространенная – Кузнецов. Старший батальонный комиссар. Я здесь представляю партийную организацию истребительного авиационного полка ПВО столицы, в котором служил коммунист Фрейдсон до того как попал к вам в госпиталь и встал на временный учет в вашу парторганизацию. Также я один из рекомендателей товарища Фрейдсона в члены ВКП(б). Прошу разрешения присутствовать.
Проголосовали и его. Естественно единогласно ««за»».
Потом призвав зал к порядку, замполитрука продолжил ведение собрания.
- Предложения по изменению повестки дня собрания есть? - замполитрука снова уверенно взял в свои руки бразды правления. – Нет?… Тогда переходим к первому пункту повестки. Обсуждение ноты товарища Молотова ко всему миру о зверствах немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях СССР. Слово для доклада имеет политрук госпиталя коммунист Коган.
И когда только Саша сумел так хорошо подготовиться? - удивился я, слушая его доклад, ведь только вместе со мной утром эту ноту по радио слушал впервые. Вот талант ««агитатора, горлана, главаря»», как писал Маяковский. Слушал я его и радовался, что в этом мире у меня появился такой умный и пробивной друг. И жить тут лучше с таким другом, чем без него. Чем вообще без друзей.
По первому вопросу приняли единогласно резолюцию, что каждый коммунист должен стать агитатором и распространять эту ноту и комментарии к ней по месту своего жительства среди соседей, в очередях, в транспорте. Активно раскрывать глаза обывателям, что немец уже не тот, что в первую мировую. Совсем не тот. А то у многих еще остались иллюзии, что немцы культурная нация. Как же? Нация Шиллера, Гёте, Канта и Маркса с Энгельсом.
По поводу гнойного отделения отчитывались Туровский и комендант госпиталя Шапиро. Шло постоянное длинное перечисление кроватей, комплектов постельного белья, одеял, подушек, клеенок, как в наличии, так и в недостатке. Особенно перевязочного материала, которого потребуется в разы больше, чем при обычных клинических случаях.
- Я осмотрел все сам, - отчитывался комендант, - в Банно-прачечном отделении у нас хоть и стоит оборудование времен царя Гороха, но вполне ремонтопригодное и с возросшими объемами стирки оно справится. Надо только штат банно-прачечный расширить. Ну и над остальными комсомолками шефство взять. И теми, кто у нас уже есть и теми, кого заново призовут. Печки в крыльевых корпусах в порядке – заселяйся и топи, если есть чем. Центральный корпус у нас, как вам всем известно, на центральной котельной и водяном отоплении – также в порядке. Но хозяйственно отделение требуется расширить хотя бы на четыре бойца и одну полуторку, хотя этого явно мало, но хоть что-то. И дополнительно инструмент потребен: пилы, топоры и колуны... В Лужниках, в пойме за окружной ««железкой»», навалили с вагонов дрова кучами, но они все в виде узловатых корчеванных пней. Их рубить и колоть и пилить требуется на месте. Работка та еще – адова. Пень с корнями это не бревнышко ровное раскроить. И в отличие от отопления на баню и прачечную дрова требуются круглогодично. Соответственно на территории госпиталя нужен дровяной склад расширить. С колес как сейчас работать уже не получится.
Туровский докладывался вторым.
- Все эти вопросы плюс вопросы по медицинскому персоналу я перед интендантством сегодня поставил. К нам целый генерал приезжал, видно сильно им сверху хвоста накрутили. Я ему корпуса показал, где палаты пустые и сказал, что тут у нас будет ««генеральская»» палата. Вот как есть. И всех интендантов будем класть просто на пол. Внял. Обещал открыть линию снабжения. Вечером я еще встречаюсь с Лефортовским райвоенкомом подполковником Накашидзе по поводу комсомольского призыва к нам девчат и ребят шестнадцати-семнадцати летнего возраста. И мужчин за сорок. Этих на военную службу. Чем такая встреча закончится – отчитаюсь. Я остро понимаю необходимость создания такого отделения у нас, но и сроки руководство ставит не реальные. Придется, если товарищи коммунисты одобрят, подавать наверх встречный план поэтапного развития такого отделения у нас. Потому как понимаем, что людей надо лечить уже здесь и сейчас. И даже ««вчера»».
Богораз вклинился.
- Кстати, товарищи коммунисты, надо учитывать, что весной-летом из Горького вернется сюда из эвакуации основной состав госпиталя. Так что операционные и процедурные законсервированные я под палаты не отдам.
- Тогда придется в коридорах койки ставить, - заметила старшая перевязочная сестра.
- Коридоры у нас широкие, - улыбнулся Богораз. – А обморожения вещь сезонная. Есть и приятная для нас новость. Штаб формирования эвакуационных санпоездов, фронтовых госпиталей и медсанбатов освобождает наше здание и перебирается под крылышко НКПС#1. Каганович#2 уже подписал соответствующее постановление по своему наркомату и с Главсанупром РККА все согласовано. Из сформированных уже эвакуационных санитарных поездов нам оставляют один полный экипаж до лета. До того времени когда схлынет вал обмороженных бойцов. Потом заберут.
$
$
#1 Н К П С – Народный комиссариат путей сообщения.
#2 Лазарь Моисеевич К А Г А Н О В И Ч – революционер, партийный и хозяйственный деятель СССР. В 1942 году - член Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б), народный комиссар путей сообщения.
$
Шумно выдохнул, пару раз втянул воздух носом и вынув из кармана большой клетчатый платок вытер испарину на лбу.
Все терпеливо ждали, когда он закончит эту процедуру.
- И последнее - в порядке усиления, придают нам в качестве заведующего гнойным отделением опытного доктора из железнодорожной больницы - Эстер Сергеевну Баумкрайц . У меня все.
- Ойц!… - воскликнул Коган. – Вот так прямо.
- А что вам не нравится, товарищ Коган? – подал строгий голос комиссар Смирнов.
- Да нет… - смутился политрук. - Против Эстер Сергеевны я ничего не имею… Но… Как ранбольные воспримут ее фамилию, которая в переводе с идиш означает ««деревянный крест»»?
Народ заулыбался. Захихикал в кулачки.
- Деревянные кресты на могилах ставят немецкие оккупанты. Чем больше таких деревянных крестов будет, тем радостнее это станет нашим ранбольным. Главное, чтобы не пришлось нам ставить наши пирамидки со звездами. – Заявил Смирнов и сменил тему. - Идея со встречным поэтапным планом создания ожого-гнойного отделения мне кажется плодотворной. Есть мнение поручить коммунисту Богоразу: составить такой план на основе предложений, которые прозвучали на нашем партийном собрании от коммунистов и выйти с ним наверх. Возражения есть? Нет. Товарищ Богораз придется вам поработать сверхурочно, по коммунистически.
- Я не против, - Богораз снова поднялся со стула. – Знаю, что мне все помогут, к кому я обращусь за конкретикой. Тем более что такое планирование, к сожалению, главная работа главного врача.
- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. – Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура – ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. – Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.
- Ну… Эта… - от волнения перекладывая костыли из руки в руку. - Не помню я ничего из того что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, - выдавил я из себя. – Может быть…
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
- Вот-вот… И я о том же… - вдруг ехидно заявил Ананидзе. – Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться…
- Ананидзе, вам слова пока не давали, - строго одернул его Смирнов.
Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.
- Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, - встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. – Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна - коротка и пряма, как и положено у ««сталинского сокола»».
- Прошу, - разрешил ему председательствующий замполитрука. – Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
- Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец – Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова – слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
- В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите… - комиссар показал рукой на графин с водой.
- Пожалуйста, - замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
- По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году после японской агрессии в Китай в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.
По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ««Знак Почета»» и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет – истребитель ««Фоккер»». Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.
В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам.
Окончил курсы повышения летной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку – обучал летчиков ночным полетам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоит высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
- У меня все, товарищи, - Кузнецов сел на свое место.
- А как у него с семейным положением? – спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.
- Товарищ Фрейдсон холост, - ответил комиссар полка, не вставая с места. – Понять его можно – то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полеты… Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, - усмехнулся старший батальонный комиссар.
Задали мне коммунисты еще десяток ««каверзных»» вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили.
Проголосовали.
Единогласно - ««за»».
Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ««высокой честью»». В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?
Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ««верхней инстанции»» - политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
- Переходим к последнему вопросу нашей повестки – персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
- Я, - поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.
Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться…
- Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, - перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал что она член партии), - не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ««сшить»» шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.
И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом.

- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. - Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура - ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. - Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.
- Ну... Эта... - от волнения перекладывая костыли из руки в руку. - Не помню я ничего из того что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, - выдавил я из себя. - Может быть...
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
- Вот-вот... И я о том же... - вдруг ехидно заявил Ананидзе. - Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться...
- Ананидзе, вам слова пока не давали, - строго одернул его Смирнов.
Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.
- Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, - встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. - Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна - коротка и пряма, как и положено у ''сталинского сокола''.
- Прошу, - разрешил ему председательствующий замполитрука. - Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
- Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец - Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова - слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
- В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВИАХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите... - комиссар показал рукой на графин с водой.
- Пожалуйста, - замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
- По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году после японской агрессии в Китай в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.
По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ''Знак Почета'' и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет - истребитель ''Фоккер''. Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.
В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам.
Окончил курсы повышения летной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку - обучал летчиков ночным полетам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета Союза ССР его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоин высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
- У меня все, товарищи, - Кузнецов сел на свое место.
- А как у него с семейным положением? - спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.
- Товарищ Фрейдсон холост, - ответил комиссар полка, не вставая с места. - Понять его можно - то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полеты... Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, - усмехнулся старший батальонный комиссар.
При волшебном слове ''жилплощадь'' женская часть партсобрания нездорово оживилась. Но без внешней аффектации.
Задали мне коммунисты еще десяток ''каверзных'' вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили. Тут я был подкован на ''ять'' - не зря в библиотеке торчал.
Проголосовали.
Единогласно - ''за''.
Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ''высокой честью''. В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?
Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ''верхней инстанции'' - политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
- Переходим к последнему вопросу нашей повестки - персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
- Я, - поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.
Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться...
- Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, - перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал что она член партии), - не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ''сшить'' шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.
И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом, обвиняя Ананидзе во всех смертных грехах.
Когда бабоньки хоть немного успокоились, точнее выдохлись, Ананидзе не нашел ничего лучшего чем тушить огонь керосином.
- А что я могу поделать, если они сами мне на шею вешаются? - заявил этот мелкий живчик.
Лучше бы он промолчал. А так все затихли от неожиданности, глядя на оборзевшего особиста. Новый базар, который могло превратиться партсобрание, умело оборвала Васильевна. Встала и сказала то, о чем думали многие, но не решались сформулировать.
- Я предлагаю исключить Ананидзе из рядов нашей партии.
- С какой формулировкой? - спросил ее комиссар госпиталя.
- За дискредитацию высокого звания коммуниста, бытовое разложение и наплевательское отношение к своим служебным обязанностям. Занятый стряпанием липовых дел он совсем запустил свою настоящую работу.
- Другие предложения будут? - тут же подорвался замполитрука. - Нет? Ставлю на голосование. Кто за предложение коммуниста Ивлевой Анастасии Васильевны?
Лес рук. В том числе и моя.
- Кто - против? Нет. Кто - воздержался? Двое. Итак, товарищи, подавляющим большинством наша партийная ячейка проголосовала за исключение товарища Ананидзе из партии. Прошу внести в протокол. Товарищ Ананидзе сдайте партбилет. Вы больше не коммунист.
- Не сдам, потому как, решение вашего собрание не утверждено высшей инстанцией - парткомом Главсанупра. - гордо вскинулся чекист, обводя всех злыми глазками.
Тут из-за фикуса показалась головка тети Гади.
- Сдайте партбилет. Потому что утверждать это решение партсобрания будет не партийный комитет Главсанупра, в котором недостаток кворума, а Комиссия партийного контроля ЦК ВКП(б), потому как тут явное нарушение партийной этики. И ваш партбилет я сама передам товарищу Андрееву.
- Частное определение еще надо послать в вышестоящую инстанцию Особого отдела, - подал предложение интендант Шапиро.
Тут встал капитан госбезопасности. И на лице Ананидзе появилась надежда.
- Товарищи, нисколько не умаляя ваше решение, я хочу вас ознакомить с приказом начальника Управления Особых отделов товарища Абакумова о разжаловании политрука Ананидзе в рядовые и отправке его на фронт в истребительный батальон НКВД охраны тыла Западного фронта. Пусть настоящих шпионов половит. Также разжалованы в рядовые сержанты госбезопасности Недолужко и Вашеняк. По выписки из госпиталя они также будут направлены на фронт. В стрелковую дивизию НКВД.
- Вы нам дадите копию такого приказа, - осторожно спросил комиссар Смирнов.
- Обязательно, товарищ полковой комиссар, - Лоркиш подошел к столу президиума, вынул два машинописных листа из полевой сумки и авторучкой при всех поставил на них сегодняшнее число и оставил их на столе. - Если вы не против, то я заберу Ананидзе с собой. Как раз у нас формируется маршевая рота для пополнения истребительных батальонов.
- Пусть сдаст партбилет, и забирайте, - сказал замполитрука как председатель собрания.
Смирнов на него косо посмотрел, но ничего не возразил на это предложение.
- Все же есть на свете справедливость, - всхлипнула одна из медсестер.
- Партия всегда справедлива, - снова выглянула из-за фикуса тетя Гадя.
- Тихо, товарищи, - призвал замполитрука всех к порядку. - Товарищи Лоркиш и Ананидзе могут быть свободны. Ананидзе только после сдачи партбилета, - напомнил.
Смотрю, о Сонечке никто и не вспомнил, даже доктор Туровский, который вроде как друг ее семьи. А особисты уже собрались уходить.
- Товарищ Лоркиш, - стал я на костыли. Обращаться к Ананидзе я посчитал бесполезным. - Один вопрос: куда Ананидзе дел санитарку Островскую, которую он вынудил написать признание о том, что она по заданию иностранной разведки украла мой труп.
- Не понял? - поднял брови капитан госбезопасности.
Я четко по-военному доложил всю историю.
- Я разберусь, товарищ Фрейдсон, - лицо капитана госбезопасности стало наливаться гневом, но он сдержался. - Напомните мне еще раз как ее фамилия.
- Островская Софья, - напомнил я. - Несовершеннолетняя. Школьница еще. Комсомолка.
- Вот именно, - поддержала меня Васильевна, - раньше он только к блуду девчонок совращал, а теперь они еще и пропадать начали.
- Я разберусь, - снова пообещал он.
- Разберитесь уж пожалуйста, - тетя Гадя вышла из-за своего фикуса. - А я вам обещаю, что буду держать это дело на контроле.
- Я понял, - кивнул Лоркиш. - До свидания, товарищи.
Когда чекисты ушли то собрание со всеми формальностями - соглядатай же у нас пасется высокопоставленный, распустили.
Тетя Гадя, забрав партбилет и учетную карточку Ананидзе также откланялась, сказав.
- По итогам проверки вашей парторганизация поставила вам 'удовлетворительно'.
Тяжелый воз с плеч. Причем у всех.
Глядя на удаляющуюся фигурку сурового партийного контролера, замполитрука коснулся моего рукава.
- Товарищ Фрейдсон, вот вам первое партийное поручение: призовите к порядку вашу палату, а то они так расхулиганились, что на вашу палату постоянно жалуются. Как еще проверка на нее не наткнулась... - И стал как ни в чем ни бывало собирать бумаги со стола.
Потом складывать красное сукно партийной скатерти.
В актовом зале остались только комиссар, Коган и я.
Некоторое время молчали, переглядываясь. Никто не хотел говорить слова, которые могли бы повредить в будущем. Наконец Коган разродился.
- А почему от Мехлиса никого не было?
- Потому что самого Мехлиса в Москве нет, - ответил комиссар. - Он на фронте у Василевского. Но когда вернется, я доложу ему обо всем. Как тетя Гадя?
- Я с ней еще не говорил. Да и говорить с ней буду не я, - ответил политрук.
Комиссар кивнул. Потом обернулся ко мне.
- Ну как ты себя чувствуешь, после того как тебя пропустили через бюрократические жернова?
- Спасибо, херово.
- Нет, Саша, ты только посмотри на него. Его можно сказать от расстрела спасли, а он нам такое ''спасибо'' говорит.
- Что ты он него хочешь? - улыбнулся Коган - Еврей. Этим все сказано.
Посмеялись и разошлись.
Палата меня встретила весело.
Раков терзал гармонь, а остальные хором пели. Задорно так, с огоньком.
$
Гоц-тоц, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, шо тебе я подарил?
Иль я тебе не холил?
Илья тебя не шкворил,
Иль я тебе, паскуда, не люби-и-и-и-и-ил.
$
Теперь понятно, зачем мне дали такое партийное поручение.
$
$
10.
Утром с меня сняли гипс. Радости полные штаны. Кто на костылях не шкандыбал, тому не понять. Впрочем, предупредили, чтобы ногу я сильно не нагружал и каждое утро на ЛФК бегал. Больше меня не лечили ничем. Не считать же лечением мензурку дежурной успокоительной микстуры на ночь.
Доктор Туровский меня избегает, и в глаза не смотрит. Чую связано это с его поведением на партсобрании. Сидел он там как мышь под веником в присутствии кота и за Соню не заступился.
В госпиталь стали завозить сильно обмороженных бойцов. Пока еще немного, но правое крыло здания моментально пропахло гноем и мазью Вишневского. Толи еще будет?
Возможно, с этим связано то, что ходячим разрешили прогулки в заснеженном госпитальном парке. Количество гуляющих ограничивалось наличием свободных бараньих тулупов, огромных таких с большим запахом, длиной до земли. Их, как сказали, часовым выдают зимой, чтобы свободно на шинель одевались. Стоять в них хорошо, а вот ходить в полах запутываешься. На лавочке сидеть самое оно. Широкий воротник поднял и только нос наружу торчит. Главное, дышать свежим воздухом ничего не мешало.
Вот туда в парк военврач Костикова принесла мне пакет, который как сказала, привезли с нарочным.
В пакете было приглашение от Президиума Верховного Совета Советского Союза в Кремль на торжественное награждение. Форма одежды предписывалась парадная. И во мне сразу заиграл синдром невесты - где это все взять?
Выручил как всегда Коган.
- Ари, у тебя в Москве комната. Неужто, там нет в шифоньере парадного комплекта формы? Ни за что не поверю.
$
Крашеная мелом на клею госпитальная ''эмка'' неторопливо переехала мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй выехала на улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель - пожилой старшина, чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали его, кстати, Василий Иванович.
Москва выглядела странно. Высокие сугробы перемежались с не менее высокими баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между рядами сваренных из обрезков рельсов ''ежей''. У моста и на площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были обложены по кругу мешками с песком.
Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками бумаги.
Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Большинство в очередях женщины.
У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было. Зато стоял на входе швейцар, как в ресторан.
- Коммерческий, - кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. - Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.
Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.
- В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пешие патрули с истребительного батальона народного ополчения, - пояснил нам водитель, - чем их только не вооружали. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны. Вроде приехали, товарищ старший политрук.
- Точно, - подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома со своей шпаргалкой. - Давай в арку, во двор заезжай. Нам первый подъезд нужен.
Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду. Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.
- Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, - прикинул шофёр.
- Сапожник без сапог, - без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.
- Я так понял что я больше не москвич? - спросил я.
- Почему это? - переспросил меня Саша.
- Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жили богато, не хрен начинать.
- Прописка осталась, - подсказал водитель. - Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит.
- Пошли искать домоуправа, - сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. - А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.
Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома. Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери.
Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.
Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя все внимание.
Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.
- Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?
На что Коган, не удержавшись, подколол.
- Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.
Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.
- Извините. Но я ничего не помню из того что было до того как я очнулся от клинической смерти, - проблеял я. Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.
- Может это и к лучшему, - загадочно произнесла она. - Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.
Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А.Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.
- Слушай, Арии, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? - Коган склонил голову к левому плечу.
- Если бы я сам помнил, - отмахнулся я. - Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.
- Может, вы раньше жили вместе. А? - подмигнул Саша.
- Тогда бы она бросилась бы мне на шею, - предположил я.
- Скромная женщина, - вздохнул политрук. - Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.
- В том-то и дело что ничего, - я с шумом вздохнул носом. - К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым. Странно. И выпить хочется до смерти.
- А вот этого как раз и не надо, - наставительно произнес политрук. - Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.
$
Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Что-то долго писал в толстую тетрадь американской самопиской.
Наконец он разродился выводами.
- Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть набор описанных случаев и более ничего.
- А с чем едят эту вашу фугу, - заинтересовался я.
- Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет - не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.
- Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.
- Вы помните, как управлять самолетом?
- Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.
- Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полете вспоминаете прошлое. И моментально забываете все что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?
- Бой продолжит летчик Фрейдсон. Возможно даже лучше чем новый я.
- Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую светлую палату посередине заброшенного парка. И будете коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.
- Разве я опасен для общества?
- Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы им задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький но шанс. Вы поняли меня?
- Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.
- Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня еще другие дела есть.
Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.

Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.
Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.
Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир, нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.
В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.
- О! На ловца и зверь бежит.
- Кто зверь? Я зверь? - прибавил я кавказского акцента для прикола.
Коган усмехнулся.
- Лучше подержи, пока я разденусь.
И пошел, скинув мне чертежный тубус и вещмешок. Раздеваться направился, однако, в ближний гардероб, а не в свою каморку в дальнем корпусе. Чтобы мне долго не ждать. Воспитанный молодой человек и вежливый.
Вскрыли тубус и прямо рядом с траурным объявлением о смерти полковника Семецкого повесили плакаты.
Первый был с бравым солдатом, подтягивающим сапог и оптимистической надписью: ''Дойдем до Берлина!''
Второй с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН - ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам - грозе фашистским стервятникам''.
- Нравиться? - склонил Коган голову к левому плечу.
- Нет, - буркнул я. - Таран это... Это... Как заживо умереть. А вот солдатик с сапогом нравиться. Оптимистично.
Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки брошюрку и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''
- А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, - политрук подмигнул. - Таково тебе второе партийное поручение. А теперь пошли обедать. Ты теперь у нас ходячий, так что в столовку общую направились.
- Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том что у меня есть в Кремль на награждение идти, - пожаловался я.
- Что бы ты без меня делал? - политрук подмигнул левым глазом, - Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был все согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?
$
После обеда у меня отобрали халат и выдали, как ходячему, байковую бежевую пижаму. Еще подумалось, что она с покойного полковника Семецкого. Но вовремя вспомнил, что тут все стирают и дезинфицируют. Перевинтил на нее ордена с халата.
Обулся в черные бурки на босу ногу. Хорошо, тепло, но некрасиво. Былабы кожаная отделка - было бы в самый раз, а так...
Сдавая халат сестре-хозяйке, выпросил портянки. Выдала, ношеные, но чистые.
И с чистой совестью пошел в курилку, пока она пустая, а то за разговорами с Коганом так покурить и не успел.
Скоро обмороженные ходить начнут, забьют курилку напрочь. И провоняют весь госпиталь своими мазями. А их все несут и несут. Санитары с ног сбились.
Накурившись, спросил палату, где обмороженные вменяемые к восприятию. Путь на поправку имеют.
Вошел, духан гнойный как доской по носу ударил. Не удержался, открыл форточку свежему морозному воздуху.
- Одеялами закройтесь, товарищи.
Выгул выданную политруком брошюрку. В. Горбатов О жизни и смерти. Воениздат, 1941 год. Посмотрел из любопытства в исходные данные. Выпустили в середине декабря. Свеженькая агитация. Но оказалось даже не агитация, а художественное слово.
Бойцы затихли, ожидая.
Раскрыл наугад и стал читать.
'Товарищ. Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты. Полк стоял большим квадратом, небо было сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся.
Бойцы в палате превратились в одно ухо и даже шушукаться, как школьники прекратили. А продолжил, не напрягая голоса, читать скупо, скучно, не как артист, и даже не как Коган умеет.
- Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин, и его глаза подло бегали по сторонам, нам а глаза не смотрели. Он нас боялся, товарищей. Ведь он нас продал.
Хотел ли он победы немцу? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а сердце хорька. Он тоже вероятно, размышлял о жизни и смерти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: ''Моя судьба - в моей шкуре''.
Ему казалось, что он рассуждает хитро: ''Наша возьмёт - прекрасно. А я как раз шкуру сберёг. Немец одолеет, - ну, что же, пойду в рабы к немцу. Опять же моя шкура при мне''.
Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться! Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дрались и умирали товарищи, а не он сам.
Эх, просчитался Антон Чувырин! Никто за тебя драться не станет, если ты отойдешь в кусты. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и судьбу Родины! Не отдерёшь, слышишь, не отдерёшь нас от родины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судьба - наша судьба. Ее гибель - наша гибель. Ее победа - наша победа. И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал? Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!
Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый - человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он берёг свою шкуру для собачьей жизни и нашёл собачью смерть.
А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдём в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, умрём. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже отчизны.''
Вдруг их угла палаты раздался слабый голос.
- Тот, кто это писал, не лежал по четыре часа на льду под пулеметным огнем - головы не поднять. Когда наши зашли с фланга и немецкий пулемёт сковырнули, никто со льда уже подняться не мог. Восемьдесят два человечка с роты там навсегда и остались лежать. Не пуля их убила, а холод и лёд. И глупость комбата.

$
Парторганизация госпиталя была вполне себе представительная, учитывая сильно кадрированный личный состав учреждения. Оба врача, комиссар с политруком, три медсестры, комендант госпиталя - уже встречаемый мною старшина и замполитрука. Это постоянный состав. Из переменного состава всего восемь ранбольных. Еще некоторые отсутствовали по уважительной причине - были без сознания или лежали в палатах пластом без движения.
Я тут с удивлением узнал, что на всю страну, на весть СССР не больше четырех миллионов коммунистов. На все полторы сотни миллионов человек населения. И это через четверть века после революции!
- Товарищи коммунисты, прежде чем мы перейдем к повестке дня нашего собрания я хотел бы спросить вас, есть ли какие-либо ходатайства или пожелания по повестке, - замполитрука, который по совместительству еще тянул лямку секретаря местной комячейки, был серьезен и даже несколько важен.
- Слушаю вас, - это он уже не ко всем, а к вставшему высокому видному мужчине лет сорока. Командиру в форме госбезопасности. По три шпалы в петлицах и значок почетного чекиста на правой стороне груди. Заметные седые виски при черной шевелюре.
- Товарищи, позвольте представиться: капитан госбезопасности Лоркиш Илья Яковлевич. Коммунист. Начальник шестого отдела Управления Особых отделов НКВД. Прошу товарищей коммунистов разрешить мне присутствовать на вашем собрании, так как на нем рассматривается персональное дело коммуниста Ананидзе. Я замещаю в настоящий момент начальника пятого отдела нашего управления - майора госбезопасности Прохоренко, который является прямым начальником уже упомянутого политрука Ананидзе. Товарищ Прохоренко, к сожалению, плотно занят по службе, а в уполномочившем Ананидзе Особом отделе Главсанупра# только кандидаты в члены партии и комсомольцы. Так что пришлось приехать мне.
$
$
# Г Л А В С А Н У П Р - Главное санитарное управление.
$
- Товарищи, какие будут предложения в ответ на такую просьбу, - вопросил зал парторг.
Встала старшая операционная медсестра и заявила.
- Пусть присутствует. Путь послушает. Но только с совещательным голосом. Чтобы не было тут...
Что ''тут'' она не договорила.
- Другие предложения есть? - замполитрука обвел взглядом зал поверх очков. - Нет. Прощу голосовать. Кто: ''за?''... ''Против?''... ''Воздержался?''... Единогласно. Оставайтесь, товарищ Лоркиш.
Пока чекист усаживался замполитрука держал паузу.
- Довожу до сведения коммунистов, что на нашем сегодняшнем собрании присутствует член Комиссии партийного контроля Центрального Комитета нашей партии товарищ Чирва-Коханная. Поприветствуем ее.
Все зааплодировали.
Тетя Гадя встала, коротко кивнула на три стороны, показала рукой что аплодисменты излишние и снова села на свой стул. Скромная.
- Прошу, Гедвига Мосиевна, к нам в президиум, - радушно пригласил ее комиссар госпиталя.
- Не уговаривайте, товарищ Смирнов, - ответила она с места этакой ласковой строгостью. - Мы не управление, а контроль. Контроль осуществляется всегда несколько со стороны, а не из президиумов. Так что я тут, в уголке под фикусом, посижу. Послушаю ваших коммунистов.
- Что у вас? - подал голос замполитрука.
Встал комиссар моего авиаполка.
- Товарищи, моя фамилия простая и самая распространенная - Кузнецов. Старший батальонный комиссар. Я здесь представляю партийную организацию истребительного авиационного полка ПВО столицы, в котором служил коммунист Фрейдсон до того как попал к вам в госпиталь и встал на временный учет в вашу парторганизацию. Также я один из рекомендателей товарища Фрейдсона в члены ВКП(б). Прошу разрешения присутствовать.
Проголосовали и его. Естественно единогласно ''за''.
Потом призвав зал к порядку, замполитрука продолжил ведение собрания.
- Предложения по изменению повестки дня собрания есть? - замполитрука снова уверенно взял в свои руки бразды правления. - Нет?... Тогда переходим к первому пункту повестки. Обсуждение ноты товарища Молотова ко всему миру о зверствах немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях СССР. Слово для доклада имеет политрук госпиталя коммунист Коган.
И когда только Саша сумел так хорошо подготовиться? - удивился я, слушая его доклад, ведь только вместе со мной утром эту ноту по радио слушал впервые. Вот талант ''агитатора, горлана, главаря'', как писал Маяковский. Слушал я его и радовался, что в этом мире у меня появился такой умный и пробивной друг. И жить тут лучше с таким другом, чем без него. Чем вообще без друзей.
По первому вопросу приняли единогласно резолюцию, что каждый коммунист должен стать агитатором и распространять эту ноту и комментарии к ней по месту своего жительства среди соседей, в очередях, в транспорте. Активно раскрывать глаза обывателям, что немец уже не тот, что в первую мировую. Совсем не тот. А то у многих еще остались иллюзии, что немцы культурная нация. Как же? Нация Шиллера, Гёте, Канта и Маркса с Энгельсом.
По поводу гнойного отделения отчитывались врач Туровский и комендант госпиталя Шапиро. Шло постоянное длинное перечисление кроватей, комплектов постельного белья, одеял, подушек, клеенок, как в наличии, так и в недостатке. Особенно перевязочного материала, которого потребуется в разы больше, чем при обычных клинических случаях.
- Я осмотрел все сам, - отчитывался комендант, - в Банно-прачечном отделении у нас хоть и стоит оборудование времен царя Гороха, но вполне ремонтопригодное и с возросшими объемами стирки оно справится. Надо только штат банно-прачечный расширить. Ну и над остальными комсомолками шефство взять. И теми, кто у нас уже есть и теми, кого заново призовут. Печки в крыльевых корпусах в порядке - заселяйся и топи, если есть чем. Центральный корпус у нас, как вам всем известно, на центральной котельной и водяном отоплении - также в порядке. Но хозяйственно отделение требуется расширить хотя бы на четыре бойца и одну полуторку, хотя этого явно мало, но хоть что-то. И дополнительно инструмент потребен: пилы, топоры и колуны... В Лужниках, в пойме за окружной ''железкой'', навалили с вагонов дрова кучами, но они все в виде узловатых корчеванных пней. Их рубить и колоть и пилить требуется на месте. Работка та еще - адова. Пень с корнями это не бревнышко ровное раскроить. И в отличие от отопления на баню и прачечную дрова требуются круглогодично. Соответственно на территории госпиталя нужен дровяной склад расширить. С колес как сейчас работать уже не получится.
Туровский докладывался вторым.
- Все эти вопросы плюс вопросы по медицинскому персоналу я перед интендантством сегодня поставил. К нам целый генерал приезжал, видно сильно им сверху хвоста накрутили. Я ему корпуса показал, где палаты пустые и сказал, что тут у нас будет ''генеральская'' палата. Вот как есть. И всех интендантов будем класть просто на пол. Внял. Обещал открыть линию снабжения. Вечером я еще встречаюсь с Лефортовским райвоенкомом подполковником Накашидзе по поводу комсомольского призыва к нам девчат и ребят шестнадцати-семнадцати летнего возраста. И мужчин за сорок. Этих на военную службу. Чем такая встреча закончится - отчитаюсь. Я остро понимаю необходимость создания такого отделения у нас, но и сроки руководство ставит не реальные. Придется, если товарищи коммунисты одобрят, подавать наверх встречный план поэтапного развития такого отделения у нас. Потому как понимаем, что людей надо лечить уже здесь и сейчас. И даже ''вчера''.
Богораз вклинился.
- Кстати, товарищи коммунисты, надо учитывать, что весной-летом из Горького вернется сюда из эвакуации основной состав госпиталя. Так что операционные и процедурные законсервированные я под палаты не отдам.
- Тогда придется в коридорах койки ставить, - заметила старшая перевязочная сестра.
- Коридоры у нас широкие, - улыбнулся Богораз. - А обморожения вещь сезонная. Есть и приятная для нас новость. Штаб формирования эвакуационных санпоездов, фронтовых госпиталей и медсанбатов освобождает наше здание и перебирается под крылышко НКПС#1. Каганович#2 уже подписал соответствующее постановление по своему наркомату и с Главсанупром РККА все согласовано. Из сформированных уже эвакуационных санитарных поездов нам оставляют один полный экипаж до лета. До того времени когда схлынет вал обмороженных бойцов. Потом заберут.
$
$
#1 Н К П С - Народный комиссариат путей сообщения.
#2 Лазарь Моисеевич К А Г А Н О В И Ч - революционер, партийный и хозяйственный деятель СССР. В 1942 году - член Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б), народный комиссар путей сообщения.
$
Шумно выдохнул, пару раз втянул воздух носом и, вынув из кармана большой клетчатый платок, вытер испарину на лбу.
Все терпеливо ждали, когда он закончит эту процедуру.
- И последнее - в порядке усиления, придают нам в качестве заведующего гнойным отделением опытного доктора из железнодорожной больницы - Эстер Сергеевну Баумкрайц . У меня все.
- Ойц!... - воскликнул Коган. - Вот так прямо.
- А что вам не нравится, товарищ Коган? - подал строгий голос комиссар Смирнов.
- Да нет... - смутился политрук. - Против Эстер Сергеевны я ничего не имею... Но... Как ранбольные воспримут ее фамилию, которая в переводе с идиш означает ''деревянный крест''?
Народ заулыбался. Захихикал в кулачки.
- Деревянные кресты на могилах ставят своим солдатам немецкие оккупанты. Чем больше таких деревянных крестов будет, тем радостнее это станет нашим ранбольным. Главное, чтобы не пришлось нам ставить наши пирамидки со звездами. - Заявил Смирнов и сменил тему. - Идея со встречным поэтапным планом создания ожого-гнойного отделения мне кажется плодотворной. Есть мнение поручить коммунисту Богоразу: составить такой план на основе предложений, которые прозвучали на нашем партийном собрании от коммунистов и выйти с ним наверх. Возражения есть? Нет. Товарищ Богораз придется вам поработать сверхурочно, по-коммунистически.
- Я не против, - Богораз снова поднялся со стула. - Знаю, что мне все помогут, к кому я обращусь за конкретикой. Тем более что такое планирование, к сожалению, главная работа главного врача.
- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. - Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура - ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. - Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.
- Ну... Эта... - от волнения перекладывая костыли из руки в руку. - Не помню я ничего из того что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, - выдавил я из себя. - Может быть...
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
- Вот-вот... И я о том же... - вдруг ехидно заявил Ананидзе. - Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться...
- Ананидзе, вам слова пока не давали, - строго одернул его Смирнов.
Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.
- Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, - встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. - Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна - коротка и пряма, как и положено у ''сталинского сокола''.
- Прошу, - разрешил ему председательствующий замполитрука. - Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
- Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец - Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова - слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
- В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВИАХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите... - комиссар показал рукой на графин с водой.
- Пожалуйста, - замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
- По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году после японской агрессии в Китай в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.
По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ''Знак Почета'' и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет - истребитель ''Фоккер''. Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.
В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам.
Окончил курсы повышения летной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку - обучал летчиков ночным полетам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета Союза ССР его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоин высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
- У меня все, товарищи, - Кузнецов сел на свое место.
- А как у него с семейным положением? - спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.
- Товарищ Фрейдсон холост, - ответил комиссар полка, не вставая с места. - Понять его можно - то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полеты... Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, - усмехнулся старший батальонный комиссар.
При волшебном слове ''жилплощадь'' женская часть партсобрания нездорово оживилась. Но без внешней аффектации.
Задали мне коммунисты еще десяток ''каверзных'' вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили. Тут я был подкован на ''ять'' - не зря в библиотеке торчал.
Проголосовали.
Единогласно - ''за''.
Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ''высокой честью''. В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?
Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ''верхней инстанции'' - политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
- Переходим к последнему вопросу нашей повестки - персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
- Я, - поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.
Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться...
- Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, - перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал что она член партии), - не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ''сшить'' шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.
И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом, обвиняя Ананидзе во всех смертных грехах.
Когда бабоньки хоть немного успокоились, точнее выдохлись, Ананидзе не нашел ничего лучшего чем тушить огонь керосином.
- А что я могу поделать, если они сами мне на шею вешаются? - заявил этот мелкий живчик.
Лучше бы он промолчал. А так все затихли от неожиданности, глядя на оборзевшего особиста. Новый базар, который могло превратиться партсобрание, умело оборвала Васильевна. Встала и сказала то, о чем думали многие, но не решались сформулировать.
- Я предлагаю исключить Ананидзе из рядов нашей партии.
- С какой формулировкой? - спросил ее комиссар госпиталя.
- За дискредитацию высокого звания коммуниста, бытовое разложение и наплевательское отношение к своим служебным обязанностям. Занятый стряпанием липовых дел он совсем запустил свою настоящую работу.
- Другие предложения будут? - тут же подорвался замполитрука. - Нет? Ставлю на голосование. Кто за предложение коммуниста Ивлевой Анастасии Васильевны?
Лес рук. В том числе и моя.
- Кто - против? Нет. Кто - воздержался? Двое. Итак, товарищи, подавляющим большинством наша партийная ячейка проголосовала за исключение товарища Ананидзе из партии. Прошу внести в протокол. Товарищ Ананидзе сдайте партбилет. Вы больше не коммунист.
- Не сдам, потому как, решение вашего собрание не утверждено высшей инстанцией - парткомом Главсанупра. - гордо вскинулся чекист, обводя всех злыми глазками.
Тут из-за фикуса показалась головка тети Гади.
- Сдайте партбилет. Потому что утверждать это решение партсобрания будет не партийный комитет Главсанупра, в котором недостаток кворума, а Комиссия партийного контроля ЦК ВКП(б), потому как тут явное нарушение партийной этики. И ваш партбилет я сама передам товарищу Андрееву.
- Частное определение еще надо послать в вышестоящую инстанцию Особого отдела, - подал предложение интендант Шапиро.
Тут встал капитан госбезопасности. И на лице Ананидзе появилась надежда, но быстро полёкла.
- Товарищи, нисколько не умаляя ваше решение, я хочу вас ознакомить с приказом начальника Управления Особых отделов товарища Абакумова о разжаловании политрука Ананидзе в рядовые бойцы НКВД и отправке его на фронт в истребительный батальон НКВД Управления охраны тыла Западного фронта. Пусть настоящих шпионов половит. Также разжалованы в рядовые бойцы НКВД сержанты госбезопасности Недолужко и Вашеняк. По выписки из госпиталя они также будут направлены на фронт. В стрелковую дивизию НКВД.
Я только головой покачал. О, мля... Уметь надо так переобуваться в прыжке. Причем обувку новую заранее заготовить. Да... не захочешь, зауважаешь. Профи.
- Вы нам дадите копию такого приказа, - осторожно спросил комиссар Смирнов.
- Обязательно, товарищ полковой комиссар, - Лоркиш подошел к столу президиума, вынул два машинописных листа из полевой сумки и авторучкой при всех поставил на них сегодняшнее число и оставил их на столе. - Если вы не против, то я заберу Ананидзе с собой. Как раз у нас формируется маршевая рота для пополнения истребительных батальонов Западного фронта.
- Пусть сдаст партбилет, и забирайте, - сказал замполитрука как председатель собрания.
Смирнов на него косо посмотрел, но ничего не возразил на это предложение.
- Все же есть на свете справедливость, - всхлипнула одна из медсестер.
- Партия всегда справедлива, - снова выглянула из-за фикуса тетя Гадя.
- Тихо, товарищи, - призвал замполитрука всех к порядку. - Товарищи Лоркиш и Ананидзе могут быть свободны. Ананидзе только после сдачи партбилета, - напомнил.
Смотрю, о Сонечке никто и не вспомнил, даже доктор Туровский, который вроде как друг ее семьи. А особисты уже собрались уходить.
- Товарищ Лоркиш, - стал я на костыли. Обращаться к Ананидзе я посчитал бесполезным. - Один вопрос: куда Ананидзе дел санитарку Островскую, которую он вынудил написать признание о том, что она по заданию иностранной разведки украла мой труп.
- Не понял? - поднял брови капитан госбезопасности.
Я четко по-военному доложил всю историю.
- Я разберусь, товарищ Фрейдсон, - лицо капитана госбезопасности стало наливаться гневом, но он сдержался. - Напомните мне еще раз как ее фамилия.
- Островская Софья, - напомнил я. - Несовершеннолетняя. Школьница еще. Комсомолка.
- Вот именно, - поддержала меня Васильевна, - раньше он только к блуду девчонок совращал, а теперь они еще и пропадать начали.
- Я разберусь, - снова пообещал Лоркиш.
- Разберитесь уж пожалуйста, - тетя Гадя вышла из-за своего фикуса. - А я вам обещаю, что буду держать это дело на контроле.
- Я понял, - кивнул Лоркиш. - До свидания, товарищи.
Когда чекисты ушли то собрание со всеми формальностями - соглядатай же у нас пасется высокопоставленный, распустили.
Тетя Гадя, забрав партбилет и учетную карточку Ананидзе также откланялась, сказав.
- По итогам проверки вашей парторганизации я поставила вам 'удовлетворительно'.
Тяжелый воз с плеч. Причем у всех.
Глядя на удаляющуюся фигурку сурового партийного контролёра, замполитрука коснулся моего рукава.
- Товарищ Фрейдсон, вот вам первое партийное поручение: призовите к порядку вашу палату, а то они так расхулиганились, что на вашу палату постоянно жалуются. Как еще проверка на нее не наткнулась... - И стал, как ни в чем ни бывало, собирать бумаги со стола.
Потом складывать красное сукно партийной скатерти.
В актовом зале остались только комиссар, Коган и я.
Некоторое время молчали, переглядываясь. Никто не хотел говорить слова, которые могли бы повредить в будущем. Наконец Коган разродился.
- А почему от Мехлиса никого не было?
- Потому что самого Мехлиса в Москве нет, - ответил комиссар. - Он на Волховском фронте у Мерецкова. Но когда вернется, я доложу ему обо всем. Как тетя Гадя?
- Я с ней еще не говорил. Да и говорить с ней буду не я, - ответил политрук.
Комиссар кивнул. Потом обернулся ко мне.
- Ну как ты себя чувствуешь, после того как тебя пропустили через бюрократические жернова?
- Спасибо, херово.
- Нет, Саша, ты только посмотри на него. Его можно сказать от расстрела спасли, а он нам такое ''спасибо'' говорит.
- Что ты он него хочешь? - улыбнулся Коган - Еврей. Этим все сказано.
Посмеялись и разошлись.
Палата меня встретила весело.
Раков терзал гармонь, а остальные хором пели. Задорно так, с огоньком.
$
Гоц-тоц, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, шо тебе я подарил?
Иль я тебе не холил?
Илья тебя не шкворил,
Иль я тебе, паскуда, не люби-и-и-и-и-ил.
$
Теперь понятно, зачем мне дали такое партийное поручение.
$
$
10.
Утром с меня сняли гипс. Радости полные штаны. Кто на костылях не шкандыбал, тому не понять. Впрочем, предупредили, чтобы ногу я сильно не нагружал и каждое утро на ЛФК бегал. Больше меня не лечили ничем. Не считать же лечением мензурку дежурной успокоительной микстуры на ночь.
Доктор Туровский меня избегает, и в глаза не смотрит. Чую связано это с его поведением на партсобрании. Сидел он там как мышь под веником в присутствии кота и за Соню не заступился.
Доктор Богораз обходы утренние сократил до минимума на грани приличия. Понятно. В госпиталь стали завозить сильно обмороженных бойцов. Пока еще немного, но правое крыло здания моментально пропахло гноем и мазью Вишневского. Толи еще будет?
Возможно, с этим связано то, что ходячим разрешили прогулки в заснеженном госпитальном парке. По часу. Количество гуляющих ограничивалось наличием свободных бараньих тулупов, огромных таких с большим запахом, длиной до земли. Их, как сказали, часовым выдают зимой, чтобы свободно на шинель одевались. Стоять в них хорошо, а вот ходить в полах запутываешься. На лавочке сидеть самое оно. Широкий воротник поднял и только нос наружу торчит. Главное, дышать свежим воздухом ничего не мешало.
Вот туда в парк военврач Костикова принесла мне пакет, который как сказала, привезли в госпиталь с нарочным.
В пакете было приглашение от Президиума Верховного Совета Советского Союза в Кремль на торжественное награждение. Форма одежды предписывалась парадная. И во мне сразу заиграл синдром невесты - где это все взять?
Выручил как всегда Коган.
- Ари, у тебя в Москве комната. Неужто, там нет в шифоньере парадного комплекта формы? Ни за что не поверю.
$
Крашеная мелом на клею госпитальная ''эмка'' неторопливо переехала мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй выехала на улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель - пожилой старшина, чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали его, кстати, Василий Иванович.
Москва выглядела странно. Неуютно. Высокие двухметровые сугробы перемежались с не менее высокими баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между рядами сваренных из обрезков рельсов ''ежей''.
У моста и на площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были обложены по кругу мешками с песком.
Пропустили на перекрестке десятка три молоденьких девчат в военной форме, которые несли, придерживая, чтобы не улетел серо-серебристый аэростат заграждения, похожий на толстую рыбу к месту его запуска в небо. Сбоку от них вышагивал командир - слегка хромающий и опирающийся на толстую самодельную трость. Девки все от мороза румяные казались красавицами в самом цветении юности.
- Повезло мужику, - ухмыльнулся Василий Иванович, когда они прошли перекресток и освободили нам путь. - В цветнике-малиннике служит.
- Кто-то же должен и тут служить. Почему не он? - философски отозвался Коган.
Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками белой бумаги.
Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных. Большинство в очередях женщины.
У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было совсем. Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.
- Коммерческий, - кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. - Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.
Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.
- В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного ополчения, - пояснил нам водитель. - Чем их только не вооружают. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший политрук.
- Точно, - подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. - Давай в арку, во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.
Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.
Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за интимной жизнью своих соседей. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.
- Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, - прикинул шофёр.
- Сапожник без сапог, - без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.
- Я так понял, что я больше не москвич? - спросил я.
- Почему это? - переспросил меня Саша.
- Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.
- Прописка осталась, - подсказал водитель. - Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит. Думаю, герою не откажут.
- Пошли искать домоуправа, - сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. - А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.
Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который обнимал уютный двор буквой ''П'', как бы раньше сказали 'покоем'.
Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не фотография, а картина маслом.
Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.
Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя все внимание.
Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.
- Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?
На что Коган, не удержавшись, подколол.
- Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.
Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.
- Извините. Но я ничего не помню из того что было до того как я очнулся от клинической смерти, - проблеял я.
Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.
- Может это и к лучшему, - загадочно произнесла она. - Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.
Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А.Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.
- Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? - Коган склонил голову к левому плечу.
- Если бы я сам помнил, - отмахнулся я. - Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.
- Может, вы раньше жили вместе. А? - подмигнул Саша.
- Тогда бы она бросилась бы мне на шею, - предположил я.
- Скромная женщина, - вздохнул политрук. - Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.
- В том-то и дело что ничего, - я с шумом вздохнул носом. - К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым перед ней. Странно. И выпить хочется до смерти.
- А вот этого как раз и не надо, - наставительно произнес политрук. - Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.
$
Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Я даже ЛФК пропустил. Что-то долго писал он в толстую тетрадь американской самопиской.
Наконец он разродился выводами.
- Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть некий набор описанных случаев и более ничего.
- А с чем едят эту вашу фугу, - заинтересовался я. Все же о моей судьбе речь идет.
- Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Амнезия может поражать различные виды памяти, фуга - исключительно личностные. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали до конца жизни. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет - не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.
- Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.
- Вы помните, как управлять самолетом?
- Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.
- Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полёте вдруг вспоминаете прошлое. И моментально забываете все, что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?
- Бой продолжит летчик Фрейдсон. Возможно даже лучше чем новый я. - заявил уверенно и твердо, глядя прямо в глаза академику.
- Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. - Покачал он своей шевелюрой. - Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую, светлую палату с решетками на окнах посередине заброшенного парка. И будете вы коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.
- Разве я опасен для общества?
- Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы врачам задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький, но шанс. Вы поняли меня?
- Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.
- Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня еще другие дела на сегодня есть.
Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.
Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.
Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир, нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.
В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.
- О! На ловца и зверь бежит.
- Кто зверь? Я зверь? - прибавил я кавказского акцента для прикола.
Коган усмехнулся.
- Лучше подержи, пока я разденусь.
И пошел, скинув мне чертежный тубус и вещмешок. Раздеваться направился, однако, в ближний гардероб, а не в свою каморку в дальнем корпусе. Чтобы мне долго не ждать. Воспитанный молодой человек и вежливый.
Вскрыли тубус и прямо рядом с траурным объявлением о смерти полковника Семецкого повесили плакаты, прижав к стенду канцелярскими кнопками. Политрук их целую коробку из планшетки вынул.
Первым плакатом изобразили казаков в кубанках, рубящих шашками бегущих фашистов на фоне полупрозрачного древнерусского витязя на вздыбленном коне. Вверху даты одна под другой: 1242 и 1942. Внизу лозунг: ''Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет'' Александр Невский''.
- Что я тебе говорил, - подмигнул Коган. - И орден Александра Невского будет. Все подготовлено. Ждут только решения Политбюро.
Второй с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН - ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам - грозе фашистским стервятникам''.
- Нравится? - склонил Коган голову к левому плечу.
- Нет, - буркнул я. - Таран это... Это... Как заживо умереть заранее. А вот казачки нравятся. Оптимистично. И связь времен налицо.
Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''
- А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, - политрук подмигнул. - Таково тебе второе партийное поручение. Первое ты выполнил. Теперь твоя палата жестокие романсы поет. Мещанство конечно, но все же не похабщина с уголовщиной. А теперь пошли обедать. Ты у нас нынче ходячий, так что в столовку общую направились.
- Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том, что у меня есть в Кремль на награждение идти, - пожаловался я.
- Что бы ты без меня делал? - политрук подмигнул для разнообразия левым глазом, - Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был все согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?
$
После обеда у меня отобрали халат и выдали, как ходячему, байковую бежевую пижаму. Еще подумалось, что она с покойного полковника Семецкого. Но вовремя вспомнил, что тут все стирают и дезинфицируют.
Перевинтил на нее ордена с халата.
Обулся в черные бурки на босу ногу. Хорошо, тепло, но некрасиво. Была бы кожаная отделка черной - было бы в самый раз. А так... коричневая только на белом войлоке смотрится. Но белый войлок по определению генеральский. Мне не по чину.
Сдавая халат сестре-хозяйке, выпросил портянки. Выдала, ношеные, но чистые.
И с чистой совестью пошел в курилку, пока она пустая, а то за разговорами с Коганом так покурить и не успел.
Скоро обмороженные бойцы, те, что выздоравливающие, ходить начнут, забьют курилку напрочь. И провоняют весь госпиталь своими мазями и махоркой. А их все несут и несут. Немногочисленные санитары с ног сбились.
Накурившись, спросил у дежурной сестры палату, где обмороженные бойцы, вменяемые к восприятию. Путь на поправку имеют.
Вошел, духан гнойный как доской по носу ударил. Не удержался, открыл форточку свежему морозному воздуху.
- Одеялами закройтесь, товарищи бойцы.
Вынул выданную политруком брошюрку. В. Горбатов О жизни и смерти. Воениздат, 1941 год. Посмотрел из любопытства в исходные данные. Выпустили в середине декабря. Свеженькая агитация. Но оказалось даже не агитация, а художественное слово.
Бойцы затихли, ожидая.
Раскрыл наугад и стал читать.
- ''Товарищ. Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты. Полк стоял большим квадратом, небо было сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся''.
Бойцы в палате превратились в одно ухо и даже шушукаться, как школьники прекратили. А продолжил, не напрягая голоса, читать скупо, скучно, не как артист, и даже не как Коган умеет.
- ''Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин, и его глаза подло бегали по сторонам, нам в глаза не смотрели. Он нас боялся, товарищей. Ведь он нас продал.
Хотел ли он победы немцу? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а сердце хорька. Он тоже вероятно, размышлял о жизни и смерти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: ''Моя судьба - в моей шкуре''.
Ему казалось, что он рассуждает хитро: ''Наша возьмёт - прекрасно. А я как раз шкуру сберёг. Немец одолеет, - ну, что же, пойду в рабы к немцу. Опять же моя шкура при мне''.
Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться! Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дрались и умирали товарищи, а не он сам.
Эх, просчитался Антон Чувырин! Никто за тебя драться не станет, если ты отойдешь в кусты. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и судьбу Родины! Не отдерёшь, слышишь, не отдерёшь нас от Родины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судьба - наша судьба. Ее гибель - наша гибель. Ее победа - наша победа. И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал? Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!
Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый - человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он берёг свою шкуру для собачьей жизни и нашёл собачью смерть.
А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдём в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, умрём. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже отчизны.''
Я остановил чтение главы в густой тишине. Хоть ножом такую режь.
Вдруг их угла палаты раздался слабый голос, разбивая эту хрупкую тишину.
- Тот, кто это писал, не лежал по четыре часа на льду под пулеметным огнём - головы не поднять. Когда наши зашли с фланга и немецкий пулемёт сковырнули, никто со льда уже подняться не мог. Восемьдесят два человечка с роты там навсегда и остались лежать. Не пуля их убила, а холод и лёд. И глупость комбата.
Так... Началось в колхозе утро. Русский солдат пробует на зуб очередного агитатора. С неудержимой страстью русского мужика посадить в лужу интеллигента.
- Не могу судить, - отвечаю не без некоторой заминки. - Меня там не было. Во-вторых, я ничего не понимаю в наземной войне и тактике. Я летчик.
- Так чёж вы нам тада проповедь читаете про пяхоту? - это меня спросили уже с ближайшей койки.
- Попросили вам прочитать, вот и читаю. Я ни разу не политрук а такой же ранбольной как и вы. Разве что выздоравливающий уже.
Чувствую я себя под их взглядами просто обоссаным. Сижу на грубой табуретке и обтекаю. Неприятное ощущение.
- Не нравится вам. Не буду, - добавляю и встаю с табуретки.
В дверях сталкиваюсь с незнакомым мне старшим политруком.
Оборачиваюсь к обмороженным бойцам.
- Вот вам настоящий политрук, - указываю на него брошюркой, - у него и спрашивайте.
Обхожу эту нескладную фигуру и почесал по коридору в свою палату. Слыша за собой тоненький комариный голосочек.
- Партия..., Сталин... Все как один плечом к плечу... Священный долг...
$
Влетел в кабинет к Смирнову и сходу ему вопрос.
- Что за новый старший политрук по палатам ходит?
- Какой политрук? - вижу по глазам, что полковой комиссар ничего не понимает.
Рассказываю, как что было.
Вызванный в кабинет замполитрука сразу вошёл с заварочным чайником и стаканами в подстаканниках.
На вопрос о новом политруке доложил.
- Это, товарищ полковой комиссар, наш новый особист. Зовут его Гершель Абрамович Амноэль. Звание старший политрук. Кстати я слышал, что с энкаведешников политические звания скоро снимут. Вернут ихние.
- Амноэль... Амноэль... - вспоминал комиссар. - Не было печали, черти накачали. Только почему старший политрук, он же майором госбезопасности был? А это бригадному комиссару вровень.
- Не могу знать, - вытянулся замполитрука. - Кипяток нести?
- Неси.
Когда замполитрука вышел, комиссар мне сказал, понизив голос,.
- На язык замок повесь. Вспомнил я этого Амноэля. Он при Ежове карьеру сделал именно тем, что на своих же доносы писал. И не анонимные, а собственноручные. А сколько стороннего народа под вышку подвел нам не пересчитать. По марксисткой теории спорить с ним запрещаю. Он жуткий начетчик и талмудист в этом деле. Чуть что не так - сразу донос накатает. Лучше время потеряй его послушай. Попроси растолковать как правильно. Он это любит - поучать. Эх... не вовремя Мехлис на Волховский фронт укатил.
Тут замполитрука внес большой электрический чайник, парящий с носика.
- Что мне теперь с агитацией делать? - спросил я.
- То же, что Коган поручил - читать по палатам брошюрку Горбатова. По главе на палату. Потом сдвигаешь главы. Чай покрепче будешь?
- Если можно крепкий, - попросил я.
- Почему нельзя? - улыбнулся комиссар. - Чай не дефицит. Мы Китаю помогаем оружием, они нам чаем и рисом через Монголию. Индийский чай вот пропал, а я его вкус больше люблю. Раньше его морем в Одессу поставляли. Одесса теперь под румыном. Проливы у турок, что вот-вот могут в войну влезть на стороне Германии. На Кавказе приходится целый фронт держать против османов. А что поделать. Без Баку и его нефти нам очень плохо придется. И так вон авиабензин американский через Англию получаем. Пароходами.
Дождавшись, когда Смирнов стал прихлёбывать из стакана чай, спросил.
- Коган сказал, что вы с кем-то договорились о моей парадной форме для Кремля. На награждение. А то у меня ничего нет. Может можно как-нибудь в полк съездить. Товарищи, надеюсь, помогут.
- Не нужно. Сошьют тебе новую форму в ателье Центрального военторга. Оплатишь только работу. Тебе как раз жалование и за сбитый бомбер с полка деньги привезли. Получишь в кассе госпиталя. Они уже там. Мой совет. Не пожадничай и закажи себе, раз уж попадешь в генеральское ателье, зимние хромачи. Такие... с вкладными чулками из лисьих чрев.
- Из чего? - не понял я.
- Из лисьих брюшек. Мех короткий на них, но теплый. Тебе - летуну, и в воздухе в них не холодно будет

- Из чего? – не понял я.
- Из лисьих брюшек, - пояснил комиссар. - Мех короткий на них, но теплый. Тебе – летуну, и в воздухе в них не холодно будет.
$
С новым госпитальным особистом я встретился в тот день еще один раз в столовой на ужине. Он подсел за столик, за которым харчился я в одиночестве.
- Не помешаю, - пропищал.
Я напрягся внутренне, но не возразил – место-то мной не куплено.
- Садитесь. Приятного аппетита. Нас тут кормят хоть и бедно, но вкусно.
- Что поделать, - ответил он мне тоном доброго дядюшки. – С того момента как отогнали от Москвы фашиста на сто пятьдесят километров, все фронтовые надбавки сняли не только с пищевого довольствия но и с денежного. Таковы правила. Москва больше не прифронтовой город.
Протерев общепитовскую алюминиевую ложку чистым носовым платком он, понизив голос, сказал.
- Извиняюсь, что не в официальной обстановке, товарищ Фрейдсон, но чувствую, что в здешнем теперь уже моем кабинете будет хуже.
Я сильнее напрягся. Вот не было печали…
А Амноэль продолжил.
- Должен перед вами извиниться от лица всего Управления Особыми отделами НКВД за действия моего предшественника. Надеюсь, что вы как советский человек не распространяете действия одного отщепенца на всю структуру особых отделов в армии.
- Спасибо. Извинения приняты, – ответил я, проглотив торопливо пшёнку, которую перед этим запихал в рот, стараясь как можно быстрее закончить ужин в такой компании.
- Я рад, что вы все прекрасно понимаете. А от себя я поздравляю вас с приемом в члены партии. И само собой с высшей правительственной наградой.
Я поблагодарил его по второму кругу. Блин горелый, он что, в друзья ко мне набивается? Вроде как я по возрасту не подхожу – он почти в два раза старше меня. Глаза впалые, под глазами набухшие мешочки. Морщинистый весь, усы пегие, залысины при сохранившейся остальной шевелюре. Гимнастерка богатая – шевиотовая. Подворотничок белоснежный, хотя и фабричный, но точно по размеру. Никаких значков и наград. Толи нет, толи не носит принципиально. Ногти коротко обрезаны.
Я постарался быстрее закончить ужин и откланяться. Если я с ним вместе ужинать буду, то народ со мной начнет лозунгами разговаривать. Оно мне надо?
Даже курить ушел в туалет второго этажа. Но перекурить не удалось. В зажигалке кончился бензин.
В палате госпитальный старшина одаривал ранбольных табачным довольствием. Всем, даже майору, которому был положен ««Казбек»» выдали ««Беломорканал»». По пятнадцать пачек из расчета на весь январь месяц.
- Все. Фронтовая норма кончилась, - пояснил он нам. – Хорошо хоть ««Беломор»» удалось у интендантов выбить на средний и старший комсостав. Даже полковому комиссару ««Казбека»» не досталось. Чую погоним дальше немца, будут нам махорку выдавать. Выздоравливайте, товарищи командиры.
Дал нам расписаться в ведомости. Подхватил сидор с табаком на раздачу и пошел в другие палаты.
Ладно, у меня тумбочка и так куревом забита. Самым разным. Элитные папиросы правда закончились. А ««Беломорканал»» местный мне на вкус нравился. Не то что ««нордовские»» гвоздики.
Айрапетян вынул из тумбочки пачку ««Казбека»» оставшуюся у него от прошлых выдач.
- Налетайте, товарищи, пока еще есть.
Мамлей, показав нам свои культи, заявил.
- Я бросил курить. Не хочу быть зависимым от других в такой мелочи. Стыдно.
- Ты тогда своими папиросами девочек поощри, что за тобой ухаживают, - посоветовал Раков. Сам же без них даже писюн в утку заправить не можешь.
- Так они же не курят, - пожал плечами сапёр.
- На конфеты сменяют, - поддержал Ракова Данилкин. – Все жизнь им послаще будет. Разбирайте, братва, костыли, пошли в сортир курить.
- Подожди. Я только зажигалку заправлю, - посмотрел я на на просвет потолочной лампочки пузырек с бензином. Мало его осталось.
- Кончается, – посетовал я, заправляя зажигалку. - Надо было у однополчан заказать грамулечку авиационного. Не догадался.
- У старшины в следующий раз автомобильного попроси, - посоветовал Айрапетян, притягивая к себе подаренные мной костыли.
- Автомобильный воняет, - ответил я. Откуда-то я это знал.
$

- Автомобильный воняет, - ответил я. Откуда-то я это знал.
$
Утром после бритья всей палаты, наш цирюльник тихо попросил меня переговорить с ним наедине. Уговорились встретиться после завтрака в курилке на первом этаже. Брадобрея нашего, как оказалось, также кормили в нашей столовой завтраком, а на все остальные приемы пищи ему выдавался паёк.
- У меня для вас плохие новости, - сказал он после того как первый раз затянулся стрельнутой у меня папиросой. – Я не найду столько лезвий для жиллетовского станка. Может вас что-то другое удовлетворит?
- А сколько есть?
- Сотня родных фирмы ««Жиллет»». Три сотни британских фирмы ««Блюберд ревендж»» - эти даже получше американских будут, ими раз по пять-шесть подряд бриться можно. Ни и в разнобой там штук полста наскребу. Может еще есть места в Москве, где они есть, но я такие не знаю.
- Итого четыреста пятьдесят лезвий всего, - констатировал я. – А договаривались на две тысячи четыреста. Маловато будет.
- Дорожный гарнитур для бриться я бы предложил вместо лезвий. Станок. Стаканчик для мыла, помазок барсучий не пользованный, поднос, коробочка для лезвий. Все серебро. Несессер кожаный.
- Фаберже? - Усмехнулся я.
- Нет продукция Хлебникова. Она проще будет, чем у Фаберже, помещанистей, но вес серебра несколько больше.
Так… - задумался я. – Понимаю, что у вас есть наборы и попроще, но вы исходите из количества лезвий за этот гарнитур.
Брадобрей только руками развёл.
- Огласите, пожалуйста, весь списочек, - подпустил я некоторого ёрничанья.
Он вздохнул, угостился еще одной беломориной, прикурил от протянутой мной зажигалки, выпустил дым и поинтересовался.
- Товарищ Фрейдсон, вы сразу скажите, что вам нужно и от этого будем плясать.
- Иголки, - ответил я сразу. – Булавки английские. Нитки черные, белые, зелёные.
- Полотно белое, - продолжил брадобрей.
- Немного. На подшивку подворотничков. Мне фабричные не нравятся. Можно пару отрезов сурового полотна или бязевого. - Это я матери вышлю. Матери самого Фрейдсона, пронеслось в голове. Надо же чем-то компенсировать то, что тело ее сына отнял. А чем? Дефицитом конечно. – Что еще можете предложить? Я же вижу, что у вас за пазухой что-то есть такое эдакое.
Брадобрей решился.
- Пальто кожаное американское с подстежкой из шерсти гуанако. Воротник зимний пристежной также. Кожа тюленя. Непромокаемая. Цвет, правда, желтый. Но на ваш размер точно. Зима кончится можете подстежку снять и носить как демисезонный кожаный плащ.
- Что? Совсем желтый? – удивился я. – Как лимон?
- Нет, – усмехнулся наш парикмахер. – Желтой кожей называется коричневая. Желтые ботинки – коричневые по цвету. Традиция такая. У нас такие кожаные регланы шьют из черного хрома, правда зимний вариант не превращается в летний. Мех бараний там намертво пришит. Да и тяжелее они. А это пальто легенькое. Для себя искал такое да по размеру не подошло.
- Откуда такая роскошь?
- Американские самолеты перегоняют к нам в комплектации пилотской куртки, такого пальто и пистолета Кольт. Куртки до летчиков доходят, а вот такие пальто по дороге теряются. Если вам интересно, то я принесу его вам померить.
- За сколько лезвий?
- За тысячу.
- Приноси. Да… И иголки чтобы были разные по размеру.
- Цыганские, парусиновые?
- В том числе.
- Чай хороший есть?
- Вот чего нет, того нет. Можно плиточный достать. Он крепкий, но вкус не очень. Грузинский есть хороший. Цветочный. Тот, что не для народа, а для больших начальников. Но дорого. Потому как такового и коммерческой продаже нет.
- А сколько чай стоит в коммерческих магазинах?
- Стограммовая пачка грузинского чая, что до войны стоила восемь рублей, дешевле, чем за семьдесят пять не найти. И то качество стало хуже. Может, скинете число лезвий, а?
- Слово сказано, - покачал я головой.
- Слово сказано, - согласился он и больше не поднимал этот вопрос.
$
11.

- Слово сказано, - покачал я головой.
- Слово сказано, - согласился он и больше не поднимал этот вопрос.
И мы довольные разошлись. Что я был довольный понятно. Но вот чем был доволен брадобрей я не въехал. В чем-то он меня все-таки обул. Но вот в чём?
$
11.
В палате рассказывали анекдоты. Выступал Айрапетян, рассказывая с неповторимым кавказским акцентом.
- Дэвушка, у тэбэ сиськи ест? А как же! Пачему нэ носишь!
И ржут. Застоялись товарищи командиры как жеребцы на конюшне.
- Что у нас хорошего? – спросил я.
- Ко мне мастер приходил, - похвалился майор. – Мерки снимал. Обещал быстро протез сделать. А это такое дело… С протезом меня в армии оставят на нестроевой. Голова-то цела осталась, а для артиллериста голова – главное. Особенно для крупных калибров, где траекторию надо грамотно рассчитывать. А это уже даже не военкомат, а артиллерийское училище – опыт передавать. Но все равно выслуга остается. Мне до пенсии всего девять лет осталось, если считать с фронтовыми.
- А разве в Ереване есть военное училище? – спросил Данилкин.
- В Тбилиси точно есть артиллерийское училище. А это рядом, - гордо ответил Айрапетян.
- Ну да, два лаптя по карте, - усмехнулся Раков.
- В пределах Союза совсем рядом, - поддержал майора мамлей.
- Ну, да. Поезд меньше суток идет, - подтвердил Айрапетян.
- А как идет фронтовая выслуга, - спросил я.
Сначала на мен посмотрели как на ущербного, но потом опомнились, учитывая мои мозговые травмы.
- День за три, - просветил меня бывший комэка. – Это в действующей армии.
- А запасной полк считается?
- Смотря какой, - это уже Айрапетян вклинился. – Если в прифронтовой полосе то да. Точнее смотри список частей входящих в действующую армию. Лучше анекдот расскажи.
Что с ними делать?
- Поймал мужик золотую рыбку. Та ему русским языком: давай желание и отпускай в море. Мужик репу почесал и молвит: хочу чтобы у меня все было. Рыбка золотая кивает и говорит: что ж у тебя все было.
В палате недоуменное молчание.
Потом Раков заявил, выражая общее мнение:
- А где тут смеяться?
- Думайте, - усмехнулся я и вышел из палаты.
В спину донеслось приглушенное мнение.
- Опять у него какие-то жидовские штучки.
$

- Думайте, - усмехнулся я и вышел из палаты.
В спину донеслось приглушенное мнение.
- Опять у него какие-то жидовские штучки.
$
После обеда вылез на прогулку. Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось только одна дорожка, через которую госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа путаюсь.
Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.
Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу Сталина. Тут народ его действительно любит. И это было для меня потрясением. И не наносное это, глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.
Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.
- Соня! – крикнул я в спину проходящей девушке в армейской шинели и буденовке.
Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.
Подбежал. Схватил в объятия.
- Соня, как я рад что ты на свободе. Теперь все будет хорошо.
И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.
- Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! – уперлась она руками мне в грудь.
- Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, - оглаживал я ее плечи.
- Я изнутри грязная, - выкрикнула девушка с надрывом.
- Они изнасиловали тебя? – догадался я.
- Если вы беспокоитесь о моей целке, то она на месте. Девственность моя физиологически цела. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте Ариэль.
Девушка с силой вырвалась из моих рук. Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.
- Мы еще увидимся? – крикнул я ей вслед с карачек.
- Нет, - твердо сказала девушка, обернувшись, - Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.
Когда выбрался из сугроба. То Островской и след простыл.
Сука Ананидзе! Так легко отделался!

- Мы еще увидимся? – крикнул я ей вслед стоя в сугробе на карачках.
- Нет, - твердо сказала девушка, обернувшись, - Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.
Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.
Сука Ананидзе! Так легко отделался!
Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось – так меня трясло.
Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание ее нравственного падения. Какая уж тут любовь…
- Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, - раздалось за спиной.
Оборачиваюсь. Сержант НКГБ – петлицы краповые. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз…
- Я Фрейдсон. Что надо? – буркаю. И снова затягиваюсь.
- Не больно-то вы вежливы, - улыбается эта ««кровавая гебня»»
- Есть с чего, - смотрю на него исподлобья.
- Вы должны поехать со мной?
- На какой предмет?
- Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета СССР проводить вас в ателье Военторга. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.
Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого говора нет. Располагающая к себе внешность.
- А вы сами, откуда будете?
- Охрана Верховного Совета.
- Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения.
- Оно у меня есть.
- У вас есть, а у меня нет. Так что надо выписать увольнительную у комиссара.
- Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом, но ателье не работает круглосуточно.
Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.
- Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.
- Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут.
- А вам уже приходилось заниматься такой службой?
- Не один раз.
- И кого так возят?
- Таких как вы – героев. Народ с фронта, в чем только не приезжает. Так что Верховный Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделил.
К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой документ, а то у меня ничего с собой. Не дай, Карл Маркс, что случиться…
Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, еще полковое, на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.
- Почему на трое суток? – удивился я.
Смирнов усмехнулся и в ответ съязвил.
- Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случиться. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.
И засмеялись на пару с замполитрука.
Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со светлой головы.
В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал черный полушубок. Не дублёный, а крытый грубым материалом – чертовой кожей. Но чистый. Ушанку оставил ту что на мне на прогулке была.
И поехал я как есть: в пижаме с орденами.
$

$
11.
В палате рассказывали анекдоты. Выступал Айрапетян, рассказывая с неповторимым кавказским акцентом.
- Дэвушка, у тэбэ сиськи ест? А как же! Пачему нэ носишь!
И ржут. Застоялись товарищи командиры как жеребцы на конюшне.
- Что у нас хорошего? – спросил я.
- Ко мне мастер приходил, - похвалился майор. – Мерки снимал. Обещал быстро протез сделать. А это такое дело… С протезом меня в армии оставят на нестроевой. Голова-то цела осталась, а для артиллериста голова – главное. Особенно для крупных калибров, где траекторию надо грамотно рассчитывать. А это уже даже не военкомат, а артиллерийское училище – опыт передавать. Но все равно выслуга остается. Мне до пенсии всего девять лет осталось, если считать с фронтовыми.
- А разве в Ереване есть военное училище? – спросил Данилкин.
- В Тбилиси точно есть артиллерийское училище. А это рядом, - гордо ответил Айрапетян.
- Ну, да, два лаптя по карте, - усмехнулся Раков.
- В пределах Союза совсем рядом, - поддержал майора сапёрный мамлей.
- Рядом. Поезд меньше суток идет, - подтвердил Айрапетян.
- А как идет фронтовая выслуга? - спросил я.
Сначала они на меня посмотрели как на ущербного, но потом опомнились и учли мои мозговые травмы. Поняли и простили.
- День за три, - просветил меня бывший комэска. – Это в действующей армии.
- А запасной полк считается?
- Смотря какой, - это уже Айрапетян вклинился. – Если в прифронтовой полосе то да. Точнее смотри список частей входящих в действующую армию. Лучше анекдот расскажи.
Что с ними делать? Рассказываю.
- Поймал мужик золотую рыбку. Та ему русским языком говорит: давай желание по-быстрому и отпускай в море. Мужик репу почесал и молвит: хочу, чтобы у меня всё было. Рыбка золотая кивает и говорит: что ж, мужик, у тебя всё было.
В палате недоуменное молчание.
Потом Раков заявил, выражая общее мнение:
- А где тут смеяться?
- Думайте, - усмехнулся я и вышел из палаты.
В спину донеслось приглушенное мнение.
- Опять у него какие-то жидовские штучки.
М-м-м-м… да этот юмор, всплывший в моей голове, оказался чужд местному населению. И мое счастье, что все списывается пока на еврейскую хитромудрость. Моё еврейское счастье.
Все же кто я такой на самом деле?
То, что тушка у меня настоящего Фрейдсона давно понятно и доказано биохимией. Милая Берта Иосиповна Гольд это доказала на местном научном уровне – хоть в суд доказательства отдавай. А вот кто тот, кто в этой тушке сидит? То есть: кто я? Непонятно. Но явно не местный.
««Тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель»» - вот опять, откуда это?
Давно решил, что я тут живу как Фрейдсон. За себя и за того парня. Но все же любопытно, чёрт подери, откуда что всплывает в моей голове. И откуда я знаю точный день победы? И даже год - 1945. Местным я его не говорю потому, как они убеждены, что победят раньше.
Пропаганда вовсю гремит о победе над немцами под Москвой, напрочь забыв, что месяц назад еще гремела о полномасштабном наступлении от Баренцева до Черного моря и решимости выгнать агрессора с территории СССР уже в этом году. Не срослось. Только под Ростовым-на-Дону еще немцев потеснили. В других места Красная армия не смогла. Только силы и средства размазали по всему фронту, вместо того чтобы сконцентрировать их на прорывных операциях.
Так что впереди у СССР еще тяжелые испытания грядут.
Нелегко гибнуть, точно зная о победе. Еще тяжелее гибнуть в неизвестности: как оно там дальше будет? Тем сильнее я уважаю ежедневный подвиг этих людей, которые не сломались и не смирились, и бьют врага как могут. И мое место среди этих людей, кто бы я ни был.
В голове откуда-то всплыло, что право носить на День Победы георгиевскую ленточку еще надо заслужить. Тем более что Звезду Героя я тут получил авансом. За прошлые заслуги этого храброго еврея Фрейдсона.
$
После обеда вылез на прогулку. Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось только одна дорожка, по которой через парк госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа путаюсь.
Ладно, для моциона есть длинные и широкие коридоры старинного здания госпиталя.
Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Воротник поднял. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец крепкий - градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.
Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу Сталина. Тут народ его действительно любит. И это было для меня потрясением. И не наносное это, а глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.
Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.
- Соня! – крикнул я в спину проходящей мимо девушке в армейской шинели и буденовке.
Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.
Радость разлилась. Сердце как елеем облили.
Подбежал. Схватил в объятия.
- Соня, как я рад, что ты на свободе. Теперь все будет хорошо.
И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.
- Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! – уперлась она руками мне в грудь.
- Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, - оглаживал я ее плечи в грубом сукне.
- Я изнутри грязная, - выкрикнула девушка с надрывом.
- Они изнасиловали тебя? Да? – прорезала меня догадка.
- Если вы беспокоитесь о моей физиологической девственности, то она на месте. Я по прежнему целка. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте, Ариэль.
Слёзы брызнули из ее прекрасных глаз.
Девушка с силой вырвалась из моих рук и быстро пошла к госпиталю.
Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.
- Мы еще увидимся? – крикнул я ей вслед стоя в сугробе на карачках.
- Нет, - твердо сказала девушка, обернувшись, - Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.
Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.
Сука Ананидзе! Так легко отделался!
Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось – так меня трясло.
Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание ее нравственного падения. Какая уж тут любовь…
- Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, - раздалось за спиной.
Оборачиваюсь. Сержант НКГБ – петлицы краповые, по два кубаря наних. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз…
- Я Фрейдсон. Что надо? – буркаю.
И снова затягиваюсь.
- Не больно-то вы вежливы, - улыбается эта ««кровавая гебня»».
- Есть с чего, - смотрю на него исподлобья.
- Вы должны поехать со мной?
- На какой предмет?
Мля-я-я-я… Очко-то жим-жим. Научился я уже их бояться.
- Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета СССР, проводить вас в ателье Военторга. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.
Ростом сержант выше меня, что нетрудно. Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого провинциального говора нет. Располагающая к себе внешность.
- А вы сами, откуда будете? – интересуюсь.
- Охрана Верховного Совета, - отвечает.
И вроде не врёт. По крайней мере, в глазах врунчики не бегают.
- Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения, - тяну я время, прикидывая как мне к комиссару оторваться от этого конвоира.
- Оно у меня есть,
Сержант решителен, но и я не пальцем деланный. Заявляю.
- Это у вас есть, а у меня нет. Так что надо выписать увольнительную у комиссара.
- Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом, но само ателье не работает круглосуточно.
Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.
- Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.
- Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут, - информирует он меня.
- А вам уже приходилось заниматься такой службой?
- Не один раз.
- И кого так возят?
- Таких как вы – героев. Народ с фронта, в чем только не приезжает. Так что Верховным Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделены.
К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой-никакой документ, а то у меня ничего с собой. Не дай, Карл Маркс, что случится…
Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, еще полковое на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.
- Почему на трое суток? – удивился я.
Комиссар в ответ съязвил.
- Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случится. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.
И засмеялись на пару с замполитрука.
Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со светлой головы.
В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал черный полушубок. Не дублёный, а крытый дешевым грубым материалом – чертовой кожей. Но чистый не затасканный. Ушанку оставил мне ту, что на мне на прогулке была. А бурки у меня свои.
И поехал я, как есть: в пижаме с орденами.
$

И поехал я, как есть: в пижаме с орденами.
$
Ателье на последнем этаже центрального военторга меня не впечатлило. Обстановка казенная, простенькая. Зато люди приветливые, улыбчивые и ко всему привыкшие. На мой госпитальный прикид никакого внимания не обратили.
Молодых сотрудниц не было. Все дамы были в возрасте. Отнеслись ко мне по-матерински.
Захлопотали. Напоили чаем с довоенным чуть засахаренным малиновым вареньем и велели ждать какого-то Абрам Семёныча. И качая головами, робко касались пальчиками фрейдсоновских наград.
Абрам Семёныч оказался закройщиком. Невысокий пузатенький седой старик лет шестидесяти с торчащей во все стороны курчавой шевелюрой. С толстыми линзами на мясистом носу в золотой оправе. Бритый. Чем-то он смахивал на артиста Михоэлса в фильме ««Цирк»». Точнее на отца этого Михоэлса. Одет был в хорошо отглаженные серые фланелевые брюки в тонкую полосочку, черный креповый жилет на белую рубашку с крахмальным воротом. Галстуков он видно не признавал. Воротник был застегнут на золотую запонку. Такие же запонки на жестких двойных манжетах. На ногах мягкие черные туфли из шевро. Видно: любит себя человек.
Закройщик снял с шеи мягкий портновский метр из клеенки и без лишних разговоров стал меня обмерять, диктуя показания белобрысой ассистентке бальзаковского возраста с модной короткой прической с завивкой. Та записывала все в маленький блокнот.
- Нут-с, что желает молодой человек от нашей швальни? – спросил он, глядя мне в глаза.
Черные его глаза гротескно искажались в толстых линзах очков.
- Ничего особенного, - отвечаю. – Что положено... В чем положено быть на награждении в Кремле.
Сопровождающий меня сержант ГБ уже просветил меня, что денег с меня за обычный набор формы не возьмут. За все уже уплачено Верховным советом. Как вы мне в подарок.
- Род войск? – Абрам Семёныч утвердил свой портновский метр снова на шею.
- ВВС. Командный состав. Капитан, - отвечаю.
- Дополнительными средствами обладаете?
- Смотря на что, - усмехаюсь.
- Кант на петлицах вам делать стандартный из тонкого галуна или шитый золотой канителью? Соответственно нарукавные шевроны и знак авиатора на рукав.
- Давайте шитые. Я доплачу.
Ну, что там того золота… на две петлицы и шеврон.
- Материал на галифе обычный или чистошерстяная диагональ?
- Конечно диагональ. И гимнастерка габардиновая.
- Будет небольшая доплата.
- Согласен.
- Та-а-а-к-с… сапоги.
- Вот про сапоги я хотел поговорить отдельно, - подмигиваю. - Мне сказали, что вы здесь шьёте зимние сапоги с чулками из лисьего меха. Это так?
- Аид? – спрашивает меня с подозрением.
- Аид, - соглашаюсь. – Деньги есть.
Измерив мою ногу, Абрам Семёныч сказал.
- Новые мы вам пошить к сроку не успеем. Но…
И увидев мое разочарованное лицо, поспешил добавить. Понизив при этом голос до интимного шепота.
- Перед самой войной заказал нам такие сапоги один генерал из штаба Белорусского округа. Расплатиться не успел – его в июле расстреляли. Вроде как ваш размер. Если вам подойдут, то не побрезгуете?
- Чему там брезговать? Они же не ношеные. Или таки да?
- Что вы… Муха не сидела. Даже в тапочках. Так с лета в полотняном чехле на стеллаже и лежат.
Сапоги подошли как родные. На носок. А без лисьего чулка можно было их носить и на портянку. Вкладные чулки действительно оказались из бело-рыжего короткого лисьего меха. Роскошь необычайная. Мне их с ноги снимать не хотелось.
- Не пытайтесь собирать сапог в гармошку, - предупредил закройщик. - В задний шов сапога вшита пластинка китового уса. Так что они всегда будут трубой и не сомнутся. Знаете анекдот: у лейтенанта сапоги гармошкой, зато детородный член трубой, а у генерала сапоги трубой, зато член гармошкой.
Дамы в помещении угодливо захихикали.
- Ну как? Нравиться?
- Нравится, - честно ответил я. – Нога как в женских ручках.
Абрам Семёныч улыбнулся и гордо заявил.
- Фирма веников не вяжет.
Денег действительно пока с меня не взяли, но и не дали с собой ничего. Сказали примерную сумму, которую я должен иметь с собой в следующее посещение. За все, включая два комплекта шелкового исподнего, несколько пар хлопчатобумажных носков, носовые платки, пришивные подворотнички, иголки и три катушки уставных ниток. И еще фуражку, шитую на заказ. Шинель на пуговицах и шапка-ушанка серого каракуля прилагались вместе с портупеей - пряжка прорезная латунная со звездой. Шинель и портупея бесплатно, а вот за каракуль вместо серой цигейки пришлось солидно доплатить.
Посчитали, что платит Верховный Совет, что я за срочность и повышенное качество материалов, положенных только высшему комсоставу. Денег мне хватало. Впритык, но хватало. Решил не жадничать. Однова живем! Хотя шиш – уже во второй раз.
Все будет готово через день. Как раз в вечер перед награждением успеют.
Немного поспорили по поводу размера ««ушей»» галифе. Не люблю я слишком большие. Не тот рост.
На ужин в госпитале не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре.
Узнал, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался ее санитарный поезд.
В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз в любви не везёт?
$

На ужин в госпитале не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре.
Узнал, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался ее санитарный поезд.
В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз в любви не везёт?
$
Вечером, пожалуй уже ночью после отбоя, сидел на сестринском посту под настольной лампой, пришивал подворотничок и петлицы на хлопчатобумажную летнюю гимнастерку. Все же несколько стыдно ездить по городу в госпитальной пижаме. Сразу все тебя начинают жалеть, а это мне не нравится.
Мне.
А уж как Фрейдсоновская гордость выбивается – спасу нет. Все же целый герой всего Союза!
Молоденькая медсестричка все порывалась мне помочь по-женски. Но я отказался. Самому надо навыки восстанавливать. На фронте у красных командиров денщиков нет. Их даже в царской армии в конце девятнадцатого века отменили.
Красивая девочка. Истинно русской мягкой красотой. Небольшого росточка, волос русый, лицо овальное, глаза голубые, брови и ресницы тоже русые. Нет в ней яркости южных женщин или резкости тех же европеек. И имя чисто русское – Нина.
Только вот Соня все из души моей не выходит. Хоть волком вой. Все блазнятся ее большие серые глаза в обрамлении длинных черных ресниц. Ее черные косички вразлет. Ее длинные пальцы и узкие запястья. Ласковые пальчики.
А девочка мне свои беды дальше рассказывает.
- И вот я практически сразу после школы поступила в госпиталь. Собиралась в институт медицинский поступать на зубного врача, а тут война. Какой может быть институт. Всем классом поперлись в военкомат добровольцами записываться, а там нам отлуп – не до нас, мобилизация идет плановая. Девчатам сразу путь указали в медицину. Я и пошла, потому, как сама так хотела, а остальные в райком комсомола попёрлись за подвигами – они в снайпера желали. Кто-то им напел, что из женщин снайпера лучше получаются, чем из мужчин. Так что наши пути разошлись и я естественным образом в санитарки попала.
Нина ненамного задумалась, наверное, решала, рассказывать мне или нет, но потом решилась.
- Первые эвакуационные поезда были не специальные как сейчас, а обычные плацкартные. Коридор от двери узкий изломанный углами. Неудобный. Носилки не протащить. Разве что боком. А боком ранбольного носить никак нельзя. Жара. Июль на дворе. И вот раздеваемся мы, девчонки, до трусов и лифчика. Надевают нам на спину длинный клеенчатый фартук. Становишься на четыре кости в вагонном коридоре, а спину тебе бойца раненого кладут. И ты ползешь, ползешь по этим железнодорожным изгибам. Бойца на спине несешь, боишься уронить. Пока в тамбуре у лестницы не развернешься, и с тебя его не снимут и наружу не вынесут другие. А сама опять внутрь за другим раненым. С первого раза я все коленки в кровь разбила. Ничего. Перевязали и опять. А тут еще мне на косу наступили – коса у меня была толстая, длинная. До попы. Я такой косой всю школу гордилась. А тут ору я благим матом, вою, а никто понять не может, что случилось. Нас пробка образовалась у вагонного титана. И никто не видит мой беды. Потом когда из вагона раненых вынули, я, как есть, в трусах и лифчике, коленки перевязаны кровавыми бинтами, пошла к охранявшему нас бойцу, без спросу вынула у него с пояса штык такой ножевой и стала себе косу злобно резать под корень. А штык тупой как валенок. Ужас. Боец стоит, челюсть уронив. Потом подскочили. Одели в халат. Бойцу штык отдали. Я реву белухой, слезы размазывая. Так мне косы жалко.
- А дальше что? – интересуюсь. Вижу же, что девочке выговориться требуется.
- Дальше… Дальше… Доктор один – он сейчас в Горьком в эвакуации, мне коленки подлечил и отвел в нормальную парикмахерскую на вокзале, где мне прическу сделали короткую. Перед этим он всю очередь оттуда расшугал. Целый месяц мы так поезда с ранеными разгружали. Из теплушек было легче. А потом отправили меня на сестринские курсы при ««пироговке»». А когда я их в октябре закончила, госпиталь уже в Горький уехал. Я суда попала. Откуда направляли учиться туда и распределяли тогда, не то, что сейчас. Все еще очень удивлялись, что я приехала обратно уже в форме и с треугольником в петлицах. Мы присягу на курсах приняли. А по окончании нам всем младшего сержанта медицинской службы присвоили.
Посмотрела, как я мучаюсь с летным шевроном, предложила.
- Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак наметаю. Все быстрее будет.
И засмеялась, когда я пижаму снял.
- Ой, какая у вас грудь волосатая!
- Сам знаю, что бибизян. Арон-гутан. – Буркнул в ответ. Мне, почему этот ее смех стал неприятен.
Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.
$

Посмотрела, как я мучаюсь с летным шевроном, предложила.
- Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак наметаю. Все быстрее будет.
И засмеялась, когда я пижаму снял.
- Ой, какая у вас грудь волосатая!
- Сам знаю, что бибизян. Арон-гутан. – Буркнул в ответ.
Мне, почему этот ее смех стал неприятен.
Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.
Так что дошил эмблему на рукаве и ушел спать. Расстроенный. Что-то мне госпиталь уже надоел.
Хромать уже перестал, так что пусть меня доктора на врачебно-летную комиссию определяют. Нечего мне чужое место занимать.
В палате не спал только Анастас, остальные залихватски храпели.
- Что не спим? – поинтересовался я у него.
- Думаю, - ответил майор. - Понимаешь, какая вещь. Я полгода воевал, а ни одного немца так и не видел. Думаешь это нормально?
- Но, ты же по врагу стрелял? Большим калибром. Практически морским, - успокаиваю его.
- Стрелял. Квадрат дали. В него и пулял минимум за девяток километров. Корректировка по телефону. А спросят дома: ты врага убил? Я и не знаю…
- Ты, думаешь, я фрицев видел? Или они меня? Ползают по земле не больше муравьев. Или самолет целиком видишь. А чтобы вражеского летчика увидеть – надо с ним столкнуться.
- У тебя вот сколько сбитых? – интересуется.
- Восемь лично и одиннадцать в группе, - повторил я слова комиссара авиационного полка.
- Во-о-о-от! – майор поднял к потолку указательный палец. – А меня что? Только расход снарядов. На финской войне хоть видно было, как от гранитных скал куски отламываются. А тут ничего. Лес и лес. И ничего кроме леса. И наград нам не дают. За Финскую тоже не дали. На полк только назначили.
- Переходи в ИПТАП#, - посоветовал я. - ««Смерть врагу – пипец расчёту»». Им наград не жалеют. И оклад у них полуторный.
$
$
# И П Т А П - истребительно-противотанковый артиллерийский полк. 45мм противотанковую пушку бойцы на фронте называли ««Прощай Родина»», а 57мм противотанковую пушку именно так: ««Смерть врагу – пипец расчёту»».
$
- Поздно. Без ноги уже не возьмут. – Морда у Айрапетяна расстроенная. Жуть.
Утверждаю твердым тембром.
- Рано или поздно мы врага обратно погоним в Германию его вшивую. Он, отступая, по дороге укреплений настроит. Капитальных. И вот чтобы пацанов там сотнями при штурме не класть на подступах. Твое дело теперь научить других пацанов с твоих больших пушек стрелять точно, чтобы от этих укреплений только щебень оставался. До конца войны до полковника дослужишься. И жена рядом будет, под боком.
- Все что ты говоришь хорошо, правильно. Но, все же так хочется хоть одного врага лично зарезать! - отвернулся, засопел.
- Пошли, перед сном покурим, - предложил я.
Майор помолчал с минуту, потом поднялся с кровати.
- Пошли. Все равно сна ни в одном глазу.
В курилке первого этажа – я настоял, что в сортире уж больно хлоркой воняет, Айрапетян несколько отмяк и даже рассказал мне свежий анекдот. Ну как свежий? Довоенный еще.
- Пишет кавказец в горы письмо из армии. ««Дорогой отец, весна в этом году очень хорошая и ожидается неплохой отел овец. Отбери с отары лучшего барашка, назови его ««Сержант Пилипенко»», расти его холь, мой, корми лучше всех баранов. Даже шерсть с него не состригай. Пусть этот баран дождется меня из армии. Вернусь домой… Сам… Лично зарежу!»»
$

- Пишет кавказец в горы письмо из армии. ««Дорогой отец, весна в этом году очень хорошая и ожидается неплохой окот овец. Отбери с отары лучшего барашка, назови его ««Сержант Пилипенко»», расти его, холь как родного и лелей, обмывай, корми лучше всех баранов. Даже шерсть с него не состригай. Пусть этот баран дождется меня из армии. Вернусь домой… Сам… Лично зарежу!»»
$
На следующий день у меня состоялся обмен века. Японскую бритву на кучу барахла. (Куда я только его девать буду?). Ни кола же, ни двора.
Коган по такому случаю запустил нас в свою каморку. И деликатно удалился.
Что сказать… Лезвия, иголки, нитки, полотняные отрезы… Прочая мелочь типа порошкового мыла и компрессорных салфеток. И даже серебряный несессер (я все же выбрал золингеновский в чехле из нержавейки, а не хлебниковское серебро – он удобней и станок приятней в руке лежит) это все хорошо, но мелочь. А вот пальто из тюленьей кожи! Да еще фуражка кожаная к нему, стильная такая. И выглядит хорошо и сидит удобно. И в рукавах вязаные шерстяные манжеты, ветер не поддует. И подстежка меховая просто замечательная.
- Что за мех вы говорили? – спрашиваю, а самому эту подстежку из рук выпускать не хочется.
- Гуанако, - отвечает.
- А что это такое?
- Лама. Верблюд такой безгорбый, что живет в горах Южной Америки. Американцам он задешево достается. Ручной труд индейцев у них дёшев.
Ум-гу… Верблюд – это хорошо. Верблюжья шерсть теплая. А эта в отличие от нашего верблюда еще и не колется. Ласковая такая.
Что там говорить... Я просто влюбился в такое пальто. Надо же себя приукрасить, раз меня девочки не любят и пишут на меня доносы, что я гондурасский шпион, ворующий собственные трупы.
- Петлицы пришьете, в фуражку звездочку вставите, и будет вполне форменная одежда, – уговаривает меня брадобрей. – А вот вам воротник меховой из того же гуанако. Можно пристегнуть. И ходить зимой. Конечно, не в трескучий мороз.
Сам наш цирюльник ходит в длинном синем драповом пальто на вате с шалевым воротником из меха морского котика. На голове котиковый же ««пирожок»». Когда я спросил его: уши не мерзнут? То он, молча, вынул из кармана бурый пуховой плотный платок. Женский.
Улыбнулся, спрятал в правый карман. А из левого достал белую паутинку оренбургского платка.
- Вот. На расчет принес. Матери подарите или невесте. Его через кольцо пропустить можно.
Посмотрел на меня внимательно и вынул еще пузырек размером с ладонь.
- Вот, вежеталь еще лавандовый.
Усмехнулся я и с чистой совестью отдал ему японскую бритву вместе с оригинальным футляром.
- Куда я только все это дену? – почесал я затылок., глядя на разложено по столу и кровать богатство.
- В этот же американский сидор-переросток, - пнул брадобрей ботинком растекшийся по полу оливковый вещмешок. – Я свободен? Или вам еще что-нибудь нужно?
- Оставьте, как с вами связаться? Вдруг понадобитесь?
$
На примерку в ателье я приехал с американским пальто. И фуражку не забыл.
В этот раз я чувствовал себя уверенно, потому был хоть и в летней, но форме со всеми знаками различия. Выбивались из образа только бурки.
Попросил пришить на пальто петлицы, голубые с золотой каемкой. Со шпалой. И на фуражку что положено: ««крылышки»», кокарду, ««капусту»».
Златошвейка поцыкала зубом, покивала головой. Пощупала пальцами кожу. Сказала.
- Добротная вещь. Петлицы у меня есть. Но вот кожу на шитье придется подбирать для фуражки. Вы обладаете временем?
- Надолго?
- Дня на четыре – пять. Насколько я понимаю прямо сейчас вам ее не носить.
- Сколько это будет стоить? – спрашиваю.
- По деньгам, - отвечает со взмахом руки.
Но тут пришел Абрам Семёныч со своими ассистентками и меня закружили, завертели, задергали в разные стороны. Исчеркали мелом те полуфабрикаты, что на меня напялили. И унесли.
Когда оделся. Абрам Семёныч протянул мне листок из блокнота, на котором стояло два числа одно над другим.
Я вопросительно поднял бровь.
- Верхнее число - в кассу, - сказал негромко закройщик.
Верхнее число было в три раза меньше нижнего.
Тут принесли простроченный колпак на вате. Стали мерить его на голову.
В зеркале отражался какой-то болван в нитках.
- Не обращайте внимания, Ариэль Львович, - примирительно произнес закройщик, - Это дуракам полдела не показывают. А примерить просто необходимо, чтобы на голове сидело хорошо.
Надо же, откуда-то имя-отчество мое уже знает?
- Пара вопросов. Вам верх суконный и кожаный?
- Кожаный, - отвечаю. Тот практичнее.
- Вы шапку будете носить с завязанными ушами?
- Возможно. Аэродромы открыты всем ветрам.
- У-гу… Налобник подшить на колпак или будете опускать?
- Пожалуй, подшить, - соглашаюсь.
На всякий такой случай у меня летные очки есть, - усмехаюсь мысленно.
Оглядевшись и убедившись, что мастерицы разошлись по своим делам, тихо спрашиваю.
- Нижнее число кому?
- Мне, - отвечает. И уже громко. – Нут-с, молодой человек, ждем вас завтра к концу рабочего дня.
В машине сержант ГБ передал мне пачку талонов.
- По ним вас будут кормить в ресторане гостиницы ««Москва»». В день награждения машины за вами не пришлют. От гостиницы сами пройдете до Спасской башни – там покажут, куда и проводят. С собой иметь командирское удостоверение и именное приглашение на торжественное мероприятие.
- А где будет награждение?
- В Большом Кремлёвском дворце. В Георгиевском зале.
- Сталин будет?
- Нельзя сказать заранее. Калинин будет обязательно. Так вас в гостиницу везти или в госпиталь?
- В госпиталь, - отвечаю. – Чтобы в такую гостиницу заселяться я пока очень плохо одет.
$
$
$
12.

- А где будет награждение?
- В Большом Кремлёвском дворце. В Георгиевском зале.
- Товарищ Сталин будет?
- Нельзя сказать заранее. Калинин будет обязательно. Так вас сейчас в гостиницу везти или в госпиталь?
- В госпиталь, - отвечаю. – Чтобы в такую гостиницу заселяться я пока очень плохо одет.
$
$
$
12.
Товарищ Сталин, откровенно говоря, меня не впечатлил. Небольшого росточка. Лицо рябое – видно оспой переболел. Глаза желтые как у кота. Усы с проседью. Одет скромнее некуда. В полувоенный френч и галифе, заправленные в мягкие сапоги. Правда, материал – габардин. И на сапогах шевро. Никаких наград не носит.
Всю торжественную процедуру награждения Сталин держался в сторонке, смешавшись с толпой членов Политбюро ЦК ВКП(б) и Государственного комитета обороны, которых было больше награждаемых. Резко выделялись знакомые по фотографиям в прессе шикарные усы Кагановича, пенсне Молотова, украинская вышиванка Хрущёва, маршальские звезды в петлицах Ворошилова и Шапошникова. Остальных я как-то не узнавал в мешанине деловых костюмов, военной и полувоенной униформы.
Главной награждающей фигурой выступал товарищ Калинин – председатель Президиума Верховного Совета СССР. Ему это по должности положено. В потертом костюме-тройке на худой длинной фигуре. Брюки штопором. Совсем он не был похож ни на крестьянина, ни на рабочего, как о том писали в его биографиях. Очки. Козлиная седая бородка троцкиствующего интеллигента. Все подъёмом левой стопы почесывал икру правой ноги, не прекращая процесс награждения. И вообще больше похож был на Дон Кихота Ломанчского из иллюстраций советских книг. Вчера одну такую в библиотеке пролистал.
Награждаемых было не так уж и много. Старшина-пограничник, два сержанта-десантника. Один моряк. Старший сержант с восточным лицом. Петлицы чёрные вроде как с «вошками» связиста, что меня удивило. Полковник-танкист. Остальные летчики от сержанта до полковника.
Вручили нам кожаный бювар с грамотой Верховного совета. И две красные коробочки. В одной орден Ленина на винте. В другой – медаль героя, Золотая звезда.
Ладонь у Калинина сухая, несколько вялая. Нам перед тем, как построить в рядок, каждому прошептали на ухо чтобы руку Калинину не давили. Нас много, а он один.
Принял я фрейдсоновские награды, сказал положенные слова благодарности партии и правительству за высокую оценку моего скромного ратного труда. Пообещал бить врага еще беспощадней.
В отличие от Сталина и остальных вождей глаза у Калинина блёклые, показалось даже что равнодушные.
Тем разительнее был контраст со Сталиным, который каждому новоявленному герою лично пожал руку, а потом сказал короткую, но выразительную речь. Харизма из этого человека просто била. Глаза цепкие, но одновременно ласковые. Он нас всех любил и мы его все любили. Другого слова я не подберу.
Потом в соседнем зале состоялся фуршет. Без стульев. На столах на белых скатертях грузинский коньяк, водка, шампанское и красное вино. Тарелки, фужеры, рюмки, ножи-вилки. И закуски разнообразные. Никакого горячего.
Прежде чем начать разграблять это великолепие, отпустили нас на четверть часа в туалет, где все кололи гимнастерки-кителя и привинчивали на них новые награда. Хитромудрый Абрам Семёныч мне заранее такие дырки провертел и аккуратно обметал их, чтобы не обмахрились. Так что я управился быстро. И выглядел очень аккуратно и красиво. Сам себе в зеркале понравился. Все же в центральном военторге мастера в ателье. Мастера!
Сошлись в банкетном зале. Гул легкий. У меня голова кругом. Вожди тосты говорят. Награжденные герои спиртное фужерами хлебают.
Я откуда-то знал, что с шампанским лучше ничего не мешать и пил только ««самтрестовский»» коньяк, на голубой этикетке которого было указано ««ОС»» - особо старый. Хороший коньяк. Век бы такой пил, но, наверное, не по карману будет.
Со мной за столиком оказались сержанты-десантники и авиационный подполковник, который также налегал на коньяк. А сержанты, выдоив на двоих бутылку шампанского ««Абрау-Дюрсо»», активно налегли на ««Московскую особую»», полируя ее между делом красненьким ««Кинзмараули»» и довольно быстро окосели.
Подошедший к нам армейский комиссар 1 ранга, сделал неприметный жест и пограничников осторожно, и аккуратно охранники вывели из зала – протрезвлять. А комиссар занял за столом из место.
- Товарищ Гетман, налейте и мне коньяку вас поздравить с заслуженной наградой, - вклинился комиссар к нам в компанию.
- Не вопрос, товарищ Мехлис, - подполковник наливает комиссару свободную стопку.
- А вы, как я понимаю, товарищ Фрейдсон будете? Мастер беспарашютного спорта, - поворачивается Мехлис ко мне.
- Я киваю, - соглашаясь. – Он самый. Ариэль Львович.
- А я - Лев Захарович. Будем знакомы, - комиссар чокается с нами и вкусно пьёт коньяк.
Закусывает ломтиком лимона, присыпанным тертым кофе и сахарной пудрой. Вкусно закусывает. Я тоже так хочу.
Пробую – очень вкусно. Мне теперь, думаю, все закуски к выпивке потребуется с изначала изучать.
- Ариэль Львович, мне про вас комиссар Смирнов рассказывал, как только я в Москву с фронта прилетел. Вы найдите время завтра заскочить ко мне в Политуправление, а то мне скоро снова на фронт - Ставка посылает.
- Куда на этот раз, Лев Захарович? – Интересуется подполковник Гетман.
- На юг. В Крым. Ты представляешь, что там удумали: войска в Крыму, а штаб фронта в Тбилиси. Мало нам там Кулика было. Так теперь еще Козлов из-за моря руководит.
Вокруг стало шумно. Смотрю, по рядам идет Сталин с Калининым в окружении свиты. К каждому столику подходят, чокаются с награжденными своими фужерами с вином, но не пьют, а слегка так пригубляют. Но с каждым.
Когда дошло до меня, Сталин, со звоном стукнув ободком своего фужера о мою стопку, спросил.
- Товарищ Фрейдсон, мне сказали что ви вернулись с того света дважды. Это так?
- Так точно товарищ Сталин, - отрапортовал я. – Первый раз, когда сгорел мой парашют, я умудрился попасть на заснеженный склон глубокого оврага и не разбиться об землю, а только получить контузию и сломать ногу. А второй раз очнуться от клинической смерти в новогоднюю ночь.
- Долго жить будете. Примета такая, - улыбнулся вождь. – Просьбы, пожелания есть?
Набрался наглости и брякнул.
- Товарищ Сталин, пока я защищал московское небо, враг разбомбил мою квартиру на улице Радио. Так что, какие могут быть личные просьбы, если я свой дом защитить не смог.
Сталин повернулся к советскому президенту и полушутливо сказал.
- Товарищ Калинин, что ж так плохо живут наши соколы. Непорядок. Я прошу изыскать возможности и найти квартиру товарищу Фрейдсону.
И, повернувшись ко мне, снова спросил.
- Так будет хорошо? Еще какие пожелания?
- Только одно, товарищ Сталин, бить врага по настоящему, по большевистски.
- Вот это по-нашему, - улыбнулся Сталин. – Вот за это надо выпить.
И снова со всеми нами за столиком чокнулся фужером. Опустил в него губу. И не прощаясь, пошел к другим столам.
И я вдруг понял за что все так любят Сталина. За его не показное, а искренне участие в человеческих судьбах.

$
12.
Товарищ Сталин, откровенно говоря, меня не впечатлил. Небольшого росточка. Лицо рябое – видно оспой переболел. Глаза желтые как у кота. Усы с проседью. Одет скромнее некуда. В серый полувоенный френч и брюки, заправленные в мягкие сапоги. Правда, материал – габардин. И на сапогах шевро. Никаких наград не носит.
Всю торжественную процедуру награждения Сталин держался в сторонке, смешавшись с толпой членов Политбюро ЦК ВКП(б) и Государственного комитета обороны, которых было больше награждаемых. Резко выделялись знакомые по фотографиям в прессе шикарные усы Кагановича, пенсне Молотова, украинская вышиванка Хрущёва, большие маршальские звезды в петлицах Ворошилова и Шапошникова. Остальных я как-то не узнавал в мешанине деловых костюмов, военной и полувоенной униформы.
Главной награждающей фигурой выступал товарищ Калинин – председатель Президиума Верховного Совета СССР. Ему это по должности положено. В потёртом костюме-тройке на худой длинной фигуре. Брюки штопором. Совсем он не был похож ни на крестьянина, ни на рабочего, как о том писали в его биографиях. Очки. Козлиная седая бородка троцкиствующего интеллигента. Все подъёмом левой стопы почесывал икру правой ноги, не прекращая процесс награждения. И вообще больше похож был на Дон Кихота Ломанчского из иллюстраций советских книг. Вчера одну такую в библиотеке пролистал.
Награждаемых было не так уж и много. Старшина-пограничник, два сержанта-десантника. Один моряк. Старший сержант с восточным лицом. Петлицы чёрные вроде как с «вошками» связиста, что меня удивило. Полковник-танкист. Остальные летчики от сержанта до полковника.
Вручили нам кожаный бювар с грамотой Верховного совета. И две красные коробочки. В одной орден Ленина на винте. В другой – медаль героя, Золотая звезда.
Ладонь у Калинина сухая, несколько вялая. Нам перед тем, как построить в рядок, каждому прошептали на ухо, чтобы руку Калинину не давили. Нас много, а он один.
Принял я фрейдсоновские награды, сказал положенные слова благодарности партии и правительству за высокую оценку моего скромного ратного труда. Пообещал бить врага еще беспощадней.
В отличие от Сталина и остальных вождей глаза у Калинина блёклые, показалось даже что равнодушные.
Тем разительнее был контраст со Сталиным, который каждому новоявленному герою лично пожал руку, а потом сказал короткую, но выразительную речь. Харизма из этого человека просто била. Глаза цепкие, но одновременно ласковые. Он нас всех любил и мы его все любили. Другого слова я не подберу.
Потом в соседнем зале состоялся фуршет. Без стульев. На белых скатертях грузинский коньяк, водка, шампанское и красное вино. Тарелки, фужеры, рюмки, ножи-вилки. И закуски разнообразные. Никакого горячего.
Прежде чем начать разграблять это великолепие, отпустили нас на четверть часа в туалет, где все кололи гимнастерки-кителя и привинчивали на них новые награды. Хитромудрый Абрам Семёныч мне заранее такие дырки провертел и аккуратно обметал их, чтобы не обмахрились. Так что я управился быстро. И выглядел очень аккуратно и красиво. Сам себе в зеркале понравился. Все же в центральном ателье мастера. Мастера!
Сошлись в банкетном зале. Гул легкий. У меня голова кругом. Вожди тосты говорят. Награжденные герои спиртное фужерами хлебают.
Я откуда-то знал, что с шампанским лучше ничего не мешать и пил только ««самтрестовский»» коньяк, на голубой этикетке которого было указано ««ОС»» - особо старый. Хороший коньяк. Век бы такой пил, но, наверное, не по карману будет.
Со мной за столиком оказались сержанты-десантники и авиационный подполковник, который также налегал на коньяк. А сержанты, выдоив на двоих бутылку шампанского ««Абрау-Дюрсо»», активно налегли на ««Московскую особую»», полируя ее между делом красненьким ««Кинзмараули»» и довольно быстро окосели.
Подошедший к нам армейский комиссар 1 ранга, сделал неприметный жест и десантников осторожно, и аккуратно охранники вывели из зала – протрезвлять. А комиссар занял за столом их место.
- Товарищ Гетман, налейте и мне коньяку вас поздравить с заслуженной наградой, - вклинился комиссар к нам в компанию.
- Не вопрос, товарищ Мехлис, - подполковник наливает комиссару свободную стопку.
- А вы, как я понимаю, товарищ Фрейдсон будете? Мастер беспарашютного спорта, - поворачивается Мехлис ко мне.
Я киваю, соглашаясь.
– Он самый. Ариэль Львович.
- А я - Лев Захарович. Будем знакомы, - комиссар чокается с нами и вкусно пьёт коньяк.
Закусывает ломтиком лимона, присыпанным тертым кофе и сахарной пудрой. Вкусно закусывает. Я тоже так хочу.
Пробую – очень вкусно. Мне теперь, думаю, все закуски к выпивке потребуется с изначала изучать.
- Ариэль Львович, мне про вас комиссар Смирнов рассказывал, как только я в Москву с фронта прилетел. Вы найдите время завтра заскочить ко мне в Политуправление, а то мне скоро снова на фронт - Ставка посылает.
- Куда на этот раз, Лев Захарович? – Интересуется подполковник Гетман.
- На юг. В Крым. Ты представляешь, что там удумали: войска в Крыму, а штаб фронта в Тбилиси. Мало нам там Кулика было. Так теперь еще Козлов из-за моря руководит.
Вокруг стало шумно. Смотрю, по рядам идут Сталин с Калининым в окружении свиты. К каждому столику подходят, чокаются с награжденными своими фужерами с вином, но не пьют, а слегка так пригубляют. Но с каждым.
Когда дошло до меня, Сталин, со звоном стукнув ободком своего фужера о мою стопку, спросил.
- Товарищ Фрейдсон, мне сказали что ви вернулись с того света дважды. Это так?
- Так точно товарищ Сталин, - отрапортовал я. – Первый раз, когда сгорел мой парашют, я умудрился попасть на заснеженный склон глубокого оврага и не разбиться об землю, а только получить контузию и сломать ногу. А второй раз очнуться от клинической смерти в новогоднюю ночь.
- Долго жить будете. Примета такая, - улыбнулся вождь. – Просьбы, пожелания есть?
Набрался наглости и брякнул.
- Товарищ Сталин, пока я защищал московское небо, враг разбомбил мою квартиру на улице Радио. Так что, какие могут быть личные просьбы, если я свой дом защитить не смог.
Сталин повернулся к советскому президенту и полушутливо сказал.
- Товарищ Калинин, что ж так плохо живут наши соколы. Непорядок. Я прошу изыскать возможности и найти квартиру товарищу Фрейдсону.
И, повернувшись ко мне, снова спросил.
- Так будет хорошо? Еще какие пожелания?
- Только одно, товарищ Сталин, бить врага по настоящему, по большевистски.
- Вот это по-нашему, - улыбнулся Сталин. – Вот за это надо выпить.
И снова со всеми нами за столиком чокнулся фужером. Опустил в него губу. И не прощаясь, пошел к другим столам.
И я вдруг понял, за что все так любят Сталина. За его не показное, а искренне участие в человеческих судьбах. За то, что люди ему интересны.
Мехлис оставил мне на страничке, вырванной из блокнота пятизначный номер телефона.
- Завтра позвоните. За вами вышлют машину, – и, протянув нам с подполковником руку для пожатия, ушел догонять свиту Сталина.
- Кто ты такой, капитан? – спросил меня Гетман, разливая остатки коньяка.
- Летчик.
- Вижу, что не сапёр. Давай со знакомством. – Поднял он стопку. – Я командир штурмового авиаполка. Летаю на Ил-2. А ты?
- Ночной истребитель ПВО. Адъютант эскадрильи. Летал на МиГ-3.
- А что за беспарашютный спорт, о котором тут говорили?
Мы выпили. И я рассказал свою историю с тараном, как мне ее самому рассказали.
- Везучий ты, чертяка, - восхитился подполковник.
У него на груди кроме сегодняшних наград был такой же как и у меня орден ««Знак почёта»» и два ордена Красного знамени.
- Насколько везучий покажет военно-врачебная комиссия, - засомневался я. - Все говорят, что летать мне больше не дадут.
- С комиссией не поспоришь. Иди тогда ко мне начштабом в полк. Будешь руководить полётами с земли. Сейчас такая аппаратура поступает – блеск. И машины новые радиофицируют. Хотя лучше бы стрелка заднего впихнули с ««березиным»».#
$
$
# Б Е Р Е З И Н - сленговое обозначение 12,7-мм пулемета УБС конструкции Березина.
$
- Так у вас же ««илы»» бронированные, - удивляюсь.
- Ил бронированный, а хвост у него деревянный. Вот эти стервятники и повадились нам хвосты отстреливать. Пушка у ««худого»»# двадцать миллиметров. От хвоста только щепки летят. Одноместным наш штурмовик делали в расчете на истребительное прикрытие. А оно… не всегда бывает, в общем. Ты как насчёт еще на грудь принять? – покачал он пустую бутылку. – Меня в ««Москве»» поселили, там ресторан допоздна работает.
$
$
# Х У Д О Й – сленговая название немецкого истребителя Мессершмит-109.
$
Не успел я согласиться, как подошел к нам молодой человек в отглаженном до хруста сером костюме.
- Кто из вас будет товарищ Фрейдсон?
- Я. – Откликаюсь.
- Вас просит подойти помощник товарища Калинина. С документами.
- Не судьба нам догнаться, - поворачиваюсь я к подполковнику. – Номер полевой почты оставь, а то я пока временно в Лефортовском госпитале прописан. И то уже ненадолго.
Одного жаль – еще много закусок на столе осталось нетронутых нами. Вкусных.
Вот что значит просьба Сталина? Пусть и выраженная шутливо. Не знаю, сколько бы меня Моссовет с новой комнатой мурыжил, а помощник Калинина меня уже встречал с готовым ордером на однокомнатную квартиру в доме коридорного типа жилой площадью 37 квадратных метров, в который только и оставалось, что вписать мою фамилию.
Дом в самом центре Москвы в переулках параллельно улице Горького. Совсем рядом с памятником Пушкину, как сказали. Даже от Кремля пешком максимум двадцать минут мимо Центрального телеграфа.
Мое еврейское счастье оказалось в предусмотрительности. В том, что бумаги из бывшего моего дома я хранил на себе, в кармане гимнастерки. Их у меня забрали в обмен на готовый ордер из КЭЧ# Верховного Совета СССР. Ордер от сегодняшнего числа. Хочешь сразу заселяйся.
$
$
# К Э Ч - квартирно-эксплутационная часть.
$
Несмотря на то, что рядом, дали машину и сопровождающего. Предварительно еще и позвонили коменданту дома. Предупредили, что я скоро приеду.
Д-а-а-а-а… сервис на грани фантастики.
Прощай Кремль с разрисованными на площадях крышами домов. С рубиновыми звездами забитыми досками и обтянутыми мешковиной. С зенитками на каждом шагу. Большими зенитками. И обслуга у них мужская. Прощай мавзолей Ленина, превращенный в черт его знает что, но на себя не похожий, ни разу. И Красная площадь также вся разрисованная ««заснеженными»» крышами.
Белая ««эмка»» вынесла меня из Спасской башни и повезла вверх по улице Горького.

Несмотря на то, что рядом, дали машину и сопровождающего. Предварительно еще и позвонили коменданту дома. Предупредили, что я скоро приеду.
Д-а-а-а-а… сервис на грани фантастики.
Прощай Кремль с разрисованными на площадях крышами домов. С рубиновыми звездами забитыми досками и обтянутыми мешковиной на башнях разрисованных разными оттенками серого колера как военные корабли. С фанерными домами, присевшими на крепостные стены. С зенитками на каждом шагу. Большими зенитками. И обслуга у них из крепких мужиков. Прощай мавзолей Ленина, превращенный в черт его знает что, но на себя не похожий, ни разу. И Красная площадь также вся разрисованная ««заснеженными»» крышами.
Белая ««эмка»» вынесла меня из Спасской башни и через Красную площадь повезла вверх по улице Горького.
- В Гнездниковский переулок, - уточнил маршрут водителю мой сопровождающий, выделенный из секретариата Калинина.
- Какой номер?
- К ««тучерезу»».
- Понятно, - водитель слегка прибавил газу. – Десятый нумер.
- ««Тучерез»», - покатал я незнакомое слово на языке. – Очень высокий дом?
- Десять этажей, - ответил вместо сопровождающего водитель. – На крыше целая зенитная батарея стоит.
- Так что можете, товарищ Фрейдсон, не беспокоиться, этот дом не разбомбят, - ухмыляется мой сопровождающий.
Водитель развернул автомобиль на Пушкинской площади, немного проехал по Горького обратно в сторону Кремля и свернул в переулки.
««Тучерез»» по сравнению с окружающими строениями действительно казался небоскребом.
- Вас отсюда куда-нибудь завозить надо?- спросил чиновник, когда машина остановилась у подъезда?
- Да. В госпиталь, - отвечаю. – Там вещи мои остались.
- Тогда я товарища Пригоркина отвезу по месту службы и вернусь за вами сюда, - сказал водитель.
Комендантом дома оказалась холёная дама лет тридцати пяти, которой меня быстро сдали с рук на руки. Товарищ Коростылёва, как представилась.
- Этот доходный дом построил известный архитектор Нирнзее еще до империалистической войны, - читала мне экскурсионную лекцию комендантша, поднимаясь со мной пешком на третий этаж. – И его сразу прозвали ««Дом холостяков»». Все квартиры тут небольшие, однокомнатные. Максимальной площадью пятьдесят метров. Чем выше этаж, тем больше метраж. В подвале у нас есть столовая, прачечная и театр ««Ромэн»».
- Цыганский что ли? – спросил я.
- Он самый, - поджала губы дама. Чувствовалось, что цыган она не любит. – Вот ваши хоромы.
Дверь в мою квартиру была одна из многих в длиннющем широком коридоре. Во весь дом. Так что можно было войти в один подъезд, а выйти из другого. Дневной свет шел с торца.
Комендантша большим ключом открыла массивную дубовую дверь и жестом предложила мне войти в довольно просторную квадратную прихожую.
- Налево будет санузел: ванна, раковина, унитаз и газовая колонка. Так что от стороннего бойлера в горячем водоснабжении мы не зависим, - сказала, включая электрический свет.
Ванная комната впечатляла. Где-то три на два с половиной метра. С потолком уходящим ввысь. Стены, крашены масляной краской.
- Потолок четыре метра будет? – спросил я.
- На этом этаже три семьдесят.
От прихожей в саму комнату вел короткий коридор. А сама комната была огромная, светлая - панорамное окно во всю стену, по военной моде перечёркнутое белыми полосами бумаги. И абсолютно пустая. Разве что красивая бронзовая люстра висела на длинной цепи. В сторону входа находился альков, оформленный как бы аркой. И по всей окружности комната была обита темными дубовыми панелями по плечо взрослого человека. Забавно, что на окнах шторы не сохранились, а в алькове висят и в любой момент его можно отделить от самой комнаты, задёрнув их.
- Тридцать семь с половиной квадратного метра жилой площади, не считая прихожей и санузла. Все согласно вашему ордеру на вселение.
- Как вас зовут?
- Алевтина Кузьминична.
- Алевтина Кузьминична, мне все нравится, - снял я свою пафосную каракулевую шапку. В комнате было тепло. Под окном проходила длинная батарея водяного отопления. – А где кухня?
- Индивидуальные кухни проектом дома не предусмотрены. До революции здесь снимали квартиры холостые чиновники и лица свободных профессий не имеющие кухарок. После гражданской войны сотрудники Коминтерна, которые увидели в этом зачатки коммунистических отношений. Они же и устроили в подвале общую столовую. Здесь жило много видных старых большевиков. Сейчас союзный прокурор Вышинский проживает на девятом этаже. Но у него другой лифт. Если хотите я вам со склада выдам керосинку, сможете себе наскоро что-нибудь сготовить в нише коридора.
И повела меня смотреть то что я проскочил не глядя. Коридорная ниша была небольшая. В глубину – ровно ширина стола, который там стоял. Такой стол, ящиком с дверцами. Оставалось место еще для одного такого же. Над столом висели полки без дверей. Это была вся мебель в квартире.
- Вот сюда, товарищ капитан, керосинку поставите. А так питаться вы, наверное, на службе будете.
- Да. Но для начала надо изобрести, хотя бы на чем спать, - помыслил я вслух.
- Нет проблемы. Могу со склада выдать комплект мебели во временное пользование. Мне по телефону сказали, что вы Герой Советского Союза, так что входите в номенклатуру. Только на каждом предмете будет бирка с инвентарным номером. Вас это не смущает?
- Нет, не смущает. А выход из затруднений зримый. Я согласен.
Дальше мы обговорили необходимый мне комплект мебели, о бригаде уборщиц, которые все нынешнее запустение приведут в порядок. А я заселюсь завтра к вечеру.
Везла меня белая кремлёвская ««эмка»» в Лефортово. А я в уме решал задачу, как собрать воедино расползшееся по городу мое хозяйство, перескакивая на неожиданную вчерашнюю ночь. Яркие воспоминания, но неоднозначные.
$

Везла меня белая кремлёвская ««эмка»» в Лефортово. А я в уме решал задачу, как собрать воедино расползшееся по городу мое хозяйство, перескакивая на неожиданную вчерашнюю ночь. Яркие воспоминания, но неоднозначные.
И первая кто навстречу мне в госпитале попадается – Костикова. Легка на помине. Моргнула левым глазом, улыбнулась до ямочек на щеках и почесала мимо. Вот и думай…
Вчера привез новую форму. Спросил где завтра ее погладить можно будет. А то пока вез на себе – все замял.
- У тебя номер в ««Москве»» простаивает. Там все есть и утюг и кому за него подержаться, - сказал рассудительный Коган, когда мы у него в каморке сидели вчетвером – я, он и Шумская с Костиковой.
- А горячая вода там есть? – вдруг спросила Костикова.
- Где? – уставилась на нее Шумская.
- В гостинице. А то я баню пропустила на этой неделе. Обмороженных вал просто. А эта… ««деревянный крест»» которая, только сегодня на службу явилась.
Это да. Обмороженных действительно вал в связи с новым наступлением. Даже меня из палаты выжили. Сапёрный майор с руками и пехотный подполковник с ногами провоняли все вокруг мазью Вишневского. За один день.
Майор Борисов автобаты под Горьким формировал для Ленинградского фронта. Сам моторы чинил на морозе.
Подполковник Ратников в полынью провалился при форсировании речки Ржевки. Речка переплюйка, полынья попалась мелкая – по колено, а бурки льдом моментом схватило. Когда бой закончился, бурки с ноги снять не было никакой возможности. Пришлось резать. Пока бурки. И снегом ноги оттирать было уже поздно. Три пальца в с правой в медсанбате отчекрыжили. Теперь Богораз старается пальцы на левой ноге сберечь.
У сапёрного майора еще жена с дочкой мою койку оккупировали. Жена с ложечки майора кормит, а с четырёхлетней Наташкой вся палата играет. В детство впала.
Мамлей радостный ходит гоголем: ему на правой руке операцию сделали, и теперь у него от локтя два длинных «пальца»», а точнее – клешня. Пока еще забинтованная, но уже сдвигается-раздвигается. Хватало, в общем, такое получилось. Но лучше чем совсем без руки.
Все же доктор Богораз кудесник.
- Когда звезду покажешь? – спросил Данилкин.
- Завтра дадут, - ответил я. – А пока я от вас съезжаю.
- Куда?
- В гостиницу ««Москва»» определили.
- Тогда вам стоит поторопиться, а то скоро комендантский час начнется, - предупредила меня жена майора Борисова.
- Вот и я о том думаю, - присел я на корточки перед тумбочкой и стал вытряхивать оттуда все свое имущество в сидор.
Оставил курящим по пачке ««Беломорканала»» в утешение.
Мелкой мятная карамелька нашлась. Ледящая.
- Не поминайте лихом, товарищи, - склонил голову и пошел по направления к когановской каморке. Остальные мои вещи у него лежали в американской брезентовой ««колбасе»».
А там у него эта неразлучная парочка – Шумская с Костиковой, с разговором про баню.
Договорились с подачи политрука, что Костикова меня до гостиницы проводит – дорогу покажет, а то я один заблужусь. А я за это ее в отеле в ванну запущу.
- Могу даже ужином покормить в ресторане. У меня талоны со вчерашнего дня не отоварены, - заявляю.
Проводили Коган с Шумской нас до трамвая заснеженным парком. С веселым смехом и подначками.
Костикова с полотняной сумкой и моим сидором в руках. Я с американской ««колбасой»» за плечом.
Ехали долго. Трепались по дороге обо всем и ни о чём. Только что стихи друг другу не читали. За трамвайными стеклами снег пушистый шел. Темно. Ничего особо не видно.
В холле гостиницы дернулся я, было, в гардероб, но Костикова меня за локоть притормозила.
- Ключ от номера возьми, - шепчет. - Там разденемся.
И смеется глазами.
Получил по предписанию ключ от одноместного номера на восьмом этаже. Легко. Без вопросов. Видно новая шинель и каракулевая шапка так на халдеев влияют.
Прокатились на лифте.
В номере сел, не раздеваясь, в кресло, пытаясь отойти от роскоши окружения. Пафосный отель. Паркет, деревянные полированные панели, хрусталь светильников. Фрески на потолках. Окна странные – подоконники на уровне колена.
Костикова уже без шинели и будёновки, в распоясанной гимнастёрке. И уже в тапочках. Встала, руки в боки. Тряхнула кудряшками.
- В ресторан мы не пойдем, - заявила. – Я ванну надолго займу. Ари, ты ужин сюда в номер закажи. А меня на ключ закрой пока.
- Зачем?
- А чтоб не украли, - смеется заливисто.
- Вино к ужину брать? – кидаю я пробный шар.
- Обязательно. Я ««Кюрдамир»» люблю. И терпеть не могу ««три семерки»». Все. Иди. Я раздеваться буду. Куда! – повысила девушка голос. - Куда в шинели. Не на улицу же идешь. Да и по дороге наган мой прибери в тумбочку. Нехорошо ему так валяться на стуле.
На удивление у меня после ателье осталось еще приличная сумма денег. Хватило в коммерческом буфете и на это азербайджанское вино и на черную икру со сливочным маслом. И на бутерброды с севрюгой горячего копчения. Девушка у меня вроде как ночевать остается – надо соответствовать роли соблазнителя. Хотя тут не понять: кто кого соблазняет.
Вчерашний талон спокойно взяли вместе с сегодняшним. Обязались принести ужин в номер через час.
Таких как я - с пакетами и бутылками в руках, в коридорах гостиницы оказался каждый второй.
Когда я ввалился в номер, то поразился доносившемуся из ванной пению. Чистому высокому голосу. В голове всплыла где-то вычитанная фраза: ««Он поёт по утрам в клозете»».
Форма Костиковой аккуратно развешана на спинке стула. Сначала гимнастерка, потом юбка, на них голубые рейтузы с начёсом. Ее валенки в прихожей у вешалки под шинелью.
Сам снял сапоги, поставил лисьи чулки за штору – жарко в них стало. Посидел, потом посчитал, что в несвежих носках даму встречать неудобно и снова надел сапоги. Топят тут не жалея… чего они там не жалеют в котельной?
Принесли ужин. Точнее привезли на сервировочном столике. Тарелки накрыты серебряными сферами. На запивку – ««Боржоми»» в бутылках.
Официант как из дореволюционного кино: прилизанная блестящая причёска, белая куртка, полотенце через локоть.
Выдал официанту пакет из буфета, и он всю дополнительную снедь очень красиво сервировал. Прям натюрморт. И вскрыл вино.
На мою поднятую бровь сказал.
- Вино подышать должно перед употреблением. Чтобы лишние спиртовые пары выдохлись. Сколько вам кувертов ставить, товарищ капитан?
- Чего? – не понял я.
- Сколько персон будут ужинать?
- Две.
Моментально с нижнего уровня этого столика на колесах появились ножи-вилки-ложки, стаканы и рюмки для вина. И крахмальные до жестяного состояния салфетки.
Официант ушел а я сидел под тарелкой репродуктора и потихоньку исходил слюной, слушая Шостаковича.
Наконец, не прошло и пары часов, как Костикова выползла из ванны. Вся распаренная. Голова в мелких влажных кудряшках. В домашнем запашном халатике цветастого ситца.
- Что ты там так долго? – спросил я.
- А… - Махнула девушка рукой. – Пока все перестираешь.
Обратила внимание на стол. Сделал круглые глаза. Даже рот приоткрыла от удивления.
- Это все для меня? Арик, я бы тебе и так дала.
Утром я проснулся один.
И вот теперь бежит по госпитальному коридору и только подмаргивает, будто не шептала мне ночью: ««Арик, а ты оказывается сладенький»».

Утром я проснулся один. Правда довольно поздно. В половине десятого.
И вот теперь бежит Ленка Костикова по госпитальному коридору и только подмаргивает на бегу, будто не шептала мне ночью: ««Арик, а ты оказывается сладенький»».
Ладно, проясним мы эту сову. Потом.
Вваливаюсь к комиссару госпиталя как есть в новой шинели и каракулевой шапке. Как же не похвастаться?
Козыряю.
- Товарищ полкой комиссар, Герой Советского Союза капитан Фрейдсон. Представляюсь по поводу вручения мне ордена Ленина и медали Золотая Звезда.
Смирнов встает крепко жмет мне руку с дежурными поздравлениями.
- Раздевайся, показывай… Чай будешь?
- Обязательно, - отвечаю, одновременно расстегивая портупею.
С непривычки кобура с пистолетом сползает с ремня и бухается на пол с тяжелым стуком.
- Это что у тебя тут?
- Пистолет наградной.
- От кого?
- От Мехлиса.
- Садись, рассказывай.
Замполитрука уже принес чайные приборы в расчете на нас с комиссаром, на себя и Когана, за которым, как сказал, уже послали.
Разоблачился. Водрузил обратно портупею. И сел на предложенное место.
Комиссар из сейфа вынул редкую по нынешним временам бутылку водки ««Столичная»», разлил по четырем стаканам. Сказал, глядя прямо мне в глаза.
- Снимай орден.
- Зачем?
- Обмывать будем. Как Коган придет, так и начнём.
Свинтил я орден Ленина и булькнул в подставленный стакан.
- И звезду туда же, - подсказал появившийся Коган, запирая за собой дверь.
Пришлось свинчивать звезду. Винчу и приговариваю:
- Так ленточка же на колодке намокнет.
- Как намокнет, так и высохнет, - поучает меня комиссар. – Ничего ей с водки не будет. Тем более с такой хорошей. Спирт для ««Столичной»» из зерна гонят, потому сейчас ее мало выпускают. А вот ««Московскую»» из гнилой картошки, потому ее и много. Хотя и цена коммерческая такая, что каждый день не набегаешься. На фронте сто грамм и только в день боя. У вас вот летунов еще столько же за каждый сбитый самолет положено. Так что положенную порцайку с полка стребуй.
Черный хлеб и сало, порезанные замполитруком уже заняли свои места на столе. И еще блюдце Коган подставил с солеными огурцами, крепкими и хрустящими.
- Закусывать, товарищ капитан, не забывайте. Остатки довоенной роскоши, - хвалится замполитрука.
- Ну, за то чтобы не последняя у тебя звезда была, - поднимает Коган стакан единственной рукой.
Пью, не отрываясь до тех пор, пока по губам больно не ударяет Ленин. Тот вроде как против бражничества коммунистов был. Как вычитал я из старых газет водку снова стал продавать его сменщик на посту Предсовнаркома – Рыков. Вынимаю губами орден. Потом допиваю водку из стакана и также губами вынимаю Золотую звезду.
Занюхал рукавом.
- Сразу видно – герой, - ухмыляется комиссар. – Мануфактуркой закусывает.
Привинчиваю награды снова на их законные места. И только потом хрумкаю огурчиком попеременно с салом.
Хороша водка. Пьешь ее не чувствуешь ничего, а упала в желудок так жаром разорвалась.
- Теперь ««Красную звезду»» снимай, мы ее тоже не обмывали, - улыбается Коган во весь зубастый рот.
Лезу сам в командирскую сумку за бутылкой без этикетки, горлышко залито красным сургучом. Купил по дороге в коммерческом магазине на Разгуляе. Там еще пачку чая приобрел грузинского, для дома.
Поставил на стол и стал отвинчивать орден.
Смирнов, предварительно отбив ножом сургуч, снова разлил. Наверное, как старший в нашей компании. Разливал и приговаривал.
- Все как положено, сначала водку двойной очистки пьем, а потом ««сучок»».
Процедура повторилась, только на этот раз получил я по губе острым лучом ордена. Чуть ли не до крови.
Все правильно: не свои ордена обмываю, вот и получаю ими по морде.
И такой голод вдруг прорезался, что я в одно рыло почти все бутерброды умял.
- Ничего, - махнул рукой замполитрука. – Я еще подрежу. На здоровье.
- Теперь хвались пистолетом и рассказывай как прошла встреча с Мехлисом.
Как прошла… Обыденно.
Позвонил.
Договорились о времени визита.
Не обманул. Выслал за мной аж целый лимузин ЗиС-101.
Мехлис принял меня в своем кабинете на…

- Теперь хвались пистолетом и рассказывай, как прошла твоя встреча с Мехлисом, - настаивал Смирнов.
Как прошла… Обыденно.
Позвонил.
Договорились о времени визита.
Не обманул. Выслал за мной аж целый лимузин ЗиС-101.
Мехлис принял меня в своем кабинете в большом 12-этажном здании в Антипьевым переулке за Арбатом.
От Бюро пропусков проводили меня по лестнице в большую приемную и там усадили на стул – ждать. Шинель и шапку на вешалку пристроил. Вот что неудобно в военной форме так это постоянно перекидывание портупеи с верхней одежды на гимнастёрку и обратно.
В скором времени вышли из кабинета главного политрука человек пятнадцать политработников в высоких чинах (никого ниже одного ромба) и адъютант пригласил меня заходить.
Кабинет Мехлиса был просторным, но скромным. Мебель вся простая и функциональная. Единственная роскошь – большая картина кисти хорошего художника в простенке между окон. Сталин и Ворошилов гуляют по набережной Москвы-реки. И то рама не музейной золоченой лепнины, а просто полированного дерева.
Хозяин кабинета радушно встретил меня у длинного стола заседаний, крепко пожал руку, усадил за тот же стол через угол.
- Рассказывайте, Ариэль Львович, - ошарашил меня первым вопросов армейский комиссар 1-го ранга.
- Что рассказывать? – решил я уточнить.
- А все рассказывайте. В подробностях. Вкратце мне уже доложили.
Что мне особо рассказывать? Всего полмесяца прошло, как я воскрес.
Рассказываю, а сам комиссара разглядываю. Вчера в Кремле Лев Захарович был несколько лохмат, а сегодня у него свежая стрижка хоть и короткая, но не скрывает природной курчавости. В зачесанном назад жгучем черном волосе седина пробивается робко. Лоб высокий. Выбрит тщательно. Глаза чуть навыкате, взгляд карих глаз внимательный. Губы плотно сжаты. Уши слегка оттопырены. Руки спокойно лежат на столе. Гимнастерка шевиотовая, не очень хорошо сшитая (теперь я в этом разбираюсь) петлицы малиновые с черным кантом. На петлицах по четыре ромба с золотой вышитой звездочкой. На груди два ордена Ленина, орден Красного знамени, орден Красной звезды и медаль ««ХХ лет РККА»». Еще красный флажок депутата Верховного Совета СССР на клапане кармана гимнастёрки.
Слушал он меня внимательно, не перебивая и не задавая наводящих вопросов.
Когда я закончил рассказывать, Мехлис заметил.
- Что же ты своё геройство в госпитале так скромно осветил. Мне доложили, что ты на костылях и с ногой в гипсе с двумя сержантами НКГБ справился. И даже их разоружил.
Пришлось подробно рассказывать, как я со своей потерей памяти принял украинский язык за иностранный и вступил в борьбу с ««вражескими диверсантами»» и накостылял им.
- К тому же, как я считал, товарищ комиссар первого ранга, советский человек не может быть махровым антисемитом.
- Ты чувствуешь себя евреем?
- Нет. Я не знаю что это такое. Если раньше и знал, то теперь не помню.
- А кем ты себя чувствуешь?
- Коммунистом. Я в последнее время много читал, начиная с ««Краткого курса»». Мне эта линия нравится.
- А вот это правильно! – вскинулся Мехлис. – Все национальные различия при коммунизме отживут себя. Правильный ты человек, Ариэль Львович. Как ты видишь своё будущее?
- На фронте, товарищ армейский комиссар первого ранга. Только на фронте я себя вижу. Но боюсь, мне медкомиссия летать запретит, и поставят меня в тылу на пост какого-нибудь ««свадебного генерала»». А мне уже в госпитале безделье обрыло.
- Давай так, - Мехлис припечатал ладонью по столешнице. – Иди пока, как положено по инстанциям. Если действительно на фронт не пустят, то приходи сразу сюда – в Политуправление. Каждый военнослужащий имеет право обратиться к комиссару любого ранга вне служебной субординации по любому вопросу. Но сначала пройди по команде. Дисциплину нарушать не следует.
Зашел адъютант с подносом. Крепкий чай в железнодорожных подстаканниках. Колотый сахар. Горчичные сушки. Расставил на столе.
- Щербаков в приёмной, - сообщил.
- Давай его сюда, - поманил ладонью Мехлис.
Вошел невысокий толстый человек в круглых очках велосипедом. Одетый в полувоенную ««сталинку»» защитного цвета. В сапогах. В руках он держал странную угловатую кобуру толстой формованной кожи. Коричневого цвета, оттенка как мое американское пальто.
- Знакомьтесь, - представил нас Мехлис. – Капитан Фрейдсон Ариэль Львович, как видишь – герой. Настоящий коммунист. Наша смена. Нам о нём полковой комиссар Смирнов рассказывал. Щербаков Александр Сергеевич, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Московского горкома, начальник Совинформбюро и фактический мой заместитель пока я на фронте. Если меня не будет в Москве, то со своими бедами, Ариэль Львович, ты обратишься к нему. Он в курсе. Давай, - протянул он руку Щербакову.
Тот вложил в нее эту кобуру.
- Товарищ Фрейдсон, ваши подвиги на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками партия и правительство уже оценили. А это вам награда от нас, от армейских политработников. Носите с честью.
После рукопожатия, я принял подарок. В кобуре находился большой черный автоматический пистолет.
- Вынимай. Смотри. Хорошая надёжная машинка, - сказал Щербаков снисходительно. – Браунинг ««Хай пауэр»» канадской выделки. Их нам поставляют с арктическими конвоями из Англии. Магазин на тринадцать зарядов. Патрон люгеровский. Запасные магазины и патроны возьмешь в приёмной.
И крепко пожал мне руку.
- Служу Советскому Союзу и коммунистической партии, - отбарабанил я.
На деревянной щёчке рукоятки пистолета серебряная пластинка. На ней гравированная надпись: ««Капитану Фрейдсону А.Л. за героическую защиту московского неба осенью 1941 года. Арм. комиссар 1 р. Л.З. Мехлис. 14.01.1942.»»
- Приказ по ГлавПУРу о награждении возьмешь у адъютанта, - кивнул мне Мехлис.
- Но помните, что неназываемая причина этого награждения, - наставительно сказал Щербаков, - ваше геройское поведение в конфликте между политработниками и Особым отделом.

На деревянной щёчке рукоятки пистолета серебряная пластинка. На ней гравированная надпись: ««Капитану Фрейдсону А.Л. за героическую защиту московского неба осенью 1941 года. Арм. комиссар 1 р. Л.З. Мехлис. 14.01.1942.»»
- Приказ по ГлавПУРу о награждении возьмешь у адъютанта, - кивнул мне Мехлис.
- Но помните, что неназываемая причина этого награждения, - наставительно сказал Щербаков, - ваше геройское поведение в конфликте между политработниками и Особым отделом. И еще вы нам должны будете несколько выступлений перед рабочими московских заводов. Очень нам нужна в данный момент смычка армии и тыла. Рабочие должны видеть, для кого они горбатятся по двенадцать часов в день без выходных.
- А в родном полку можно будет выступить? – намекаю я так толсто.
- Думаю это решаемо, - резюмирует нашу встречу Мехлис.
Пока я это всё рассказывал пистолет ходил по рукам. Ну, прямо как дети. Только что не постреляли из него.
Подвел итог под моим рассказом комиссар.
- Повезло тебе, что со Щербаковым познакомился. Он круто в гору идёт. На хорошем счету у Сталина. По заводам поезди. Такими просьбами не манкируют.
Потом вынул бумаги из среднего ящика стола.
- Держи. Это твое отпускное свидетельство из госпиталя. Врачами также подписано. Продаттестат твой. Вещевой и денежный аттестаты заберешь из полка. Гуляй. Как понял – жить в гостинице будешь.
- Пока не выгонят, - смеюсь.
- Добро. Но послезавтрева как штык к двенадцати ноль-ноль на врачебно-медицинскую комиссию. Пока сюда. Будут решать общую твою годность к службе в армии. Потом будет у тебя еще одна комиссия – в госпитале ВВС, в Сокольниках. Там уже решат: будешь ты летать или нет. Все свободны.
В коридоре, по пути в когановскую каморку, он мне шепнул.
- Правильно делаешь, что уезжаешь отсюда.
- А что случилось? – немного я встребожился.
- Пока не случилось, но обязательно случится. Амноэль в свое время донос на брата нашего комиссара написал. Разобраться, как следует, не успели тогда, да и не разбирались особо – время такое было. Тогда все быстро делалось. Утром постановление тройки – вечером к стенке и никаких апелляций. А потом сам Амноэль присел как вредитель. Но как видишь, вышел. Непотопляемый гад. Только что разжаловали на четыре категории. И к нам его не просто так подсунули особисты, это месть такая нашему комиссару. Ну и нам всем прилетит походя.
- А кто у нас был брат у комиссара?
- Армейский комиссар первого ранга, - Саша торжественно поднял к потолку указательный палец. - Предшественник Мехлиса на ГлавПУРе. Самого нашего комиссара Мехлис тогда на расправу не отдал, а вот его старший брат – Петр Смирнов, проходил уже по флоту – первый народный комиссар МВФ. Молотов аресты утверждал, на таком уровне. Мехлис тогда чином не вышел еще. Так что уезжай – целее будешь.
- Машину дадите?
- Дам. Тебя в ««Москве»» искать?
- Сегодня и завтра. А потом я в выделенную мне квартиру заселюсь.
- А что не сразу? И новоселье зажал. Так, да? А еще друг называется.
- Так пустая она. Даже одеяла-простыни нет. Не говоря уже о прочем. Как меблируюсь так сразу и отметим. Когда хоть сидеть на чем будет. Во что водку налить.
- Так… - политрук на полминуты задумался, что-то решая в уме. - Ты пока собирайся. Держи вот ключ от моей каморки. А я пойду с Шапиро перетолкую: куда он списанное шмотье подевал?
Коган быстро удалился, а я развернулся и побрел обратно. В кассу надо зайти – обнулить тут мой депозит в госпитальной бухгалтерии. Выгрести, что из вещей моих еще осталось.
Как говориться обломался в полный рост.
Привезли меня сюда в унтах и меховом комбинезоне. Это ребята с полка уже прибрали обратно. Шлемофон остался у меня. Штаны форменные давно порезали, когда сломанную ногу мне обратно складывали. Гимнастёрку полушерстяную, правда, нашли – по петлицам, так как я тут один лётчик, - но после грубой госпитальной стирки и прожарки от вшей разве что дома ее одевать в парко-хозяйственный день.
Отдали табельный ТТ с кобурой и ремнём. В кобуре – запасной магазин. Патроны все на месте. Шестнадцать штук.
А вот денег я с собой в последний полет взял немало – больше четырех тысяч рублей. Это не считая того, что я раньше забрал - перевод из полка.
На обратном пути снова столкнулся с Костиковой. Та уцепилась за пуговицу на вороте и шепчет.
- Ты сегодня в госпитале останешься? Машка у Когана ночует, так что наша с ней комната, считай, пустая.
И глядит в глаза мутнеющим взглядом.
- Лучше, Лен, ты ко мне. Я сегодня еще в ««Москве»». И талоны в ресторан остались – звезду обмоем?
- Я на дежурстве… - голос упал у девушки. А пальчики золотую звезду гладят.
- Подменись.
- Попробую, - согласилась и убежала договариваться.
Шапиро уже сидел в каморке у Когана и, судя по его виду, уже принял на грудь граммов двести. И собирался еще добавить.

На обратном пути снова столкнулся с Костиковой. Та уцепилась за пуговицу на вороте и шепчет.
- Ты сегодня в госпитале останешься? Машка у Когана ночует, так что наша с ней комната, считай, пустая.
И глядит в глаза мутнеющим взглядом.
- Лучше, Лен, ты ко мне. Я сегодня еще в ««Москве»». И талоны в ресторан остались – звезду обмоем?
- Я на дежурстве… - голос упал у девушки. А пальчики золотую звезду гладят.
- Подменись.
- Попробую, - согласилась и ускакала сайгой договариваться.
Шапиро уже сидел в каморке у Когана и, судя по его виду, уже принял на грудь граммов двести. И собирался еще добавить.
$
$
$
14.
Утром Костикова опять напевая, стирала, только теперь уже мое бельё.
- Слышь, подруга, у тебя в родне енотов нет? – Спросил я с подколкой, опершись о косяк двери в ванную и позёвывая.
Ленка в одних трусах выглядела соблазнительно. Легкая полнота ей фигуры не портила, а придавала некий шарм. И побуждала погладить.
- А где ты стирающих енотов видал? – вернула мне вопрос, утирая со лба мыльную пену и вильнув задом.
- В Уголке Дурова, - ответил я.
И подумал, что сам дурак. Нечего было засвечивать ей хозяйственное мыло. Но с другой стороны где-то стирать все равно бы пришлось. Почему не здесь? Почему не ей?
- Ты лучше чаю нам закажи у коридорной, - попросила девушка. – И вообще, какая у нас программа на сегодня? Не целый же день в койке валяться.
- Почему бы и нет? – пожал я плечами.
На что получил.
- Злыдень писюкатый.
Вчера мы хорошо посидели в ресторане первого этажа гостиницы, где не только проживающие столовались, но и денежный народ со стороны гулял. Военных больше, чем гражданских. Чекистов больше, чем армейских. Но все с большим уважением отнеслись к фрейдсоновской геройской звезде. А Костикова в отблесках этой славы просто млела и всячески подчеркивала, что она со мной. Даже с другими не танцевала, хотя дамы, когда заиграл оркестр, у подвыпивших командиров стали нарасхват. Мало их было в зале.
Туфли и тонкие фильдеперсовые чулки Ленка принесла с собой. А валенки оставила в номере. Я ожидал, что она из своей полотняной сумки и платье нарядное вынет, но нет… осталась в форме.
- Шпалы в петлицах определенно мне к лицу, - заявила мне, крутясь перед большим зеркалом.
Особо на спиртное мы не налегали – у нас в номере с прошлого раза осталось еще полбутылки ««Кюрдамира»». Так что взяли триста грамм зелёного ликёра ««Шартрез»» и тянули его весь вечер. Я в преддверии ночных подвигов напиваться опасался, а девушка была просто малопьющая, хоть и медичка.
Военные набирались сильно. Некоторые по брови. Такой разгул в ресторане во время тяжелой войны и карточной системы на продовольствие меня удивлял. Казалось что такого не должно было быть. Но мудрое советское правительство даже ипподром в войну не закрывало – лишние деньги с населения надо было возвращать в бюджет. Итак, все дорожало от нехватки просто необходимого. Но всегда найдутся люди, что без необходимого обойдутся, а вот без лишнего себе жизни не представляют.
А потом мы поднялись в номер. И там так меня девушка оттарахала, что ««сладенькой»» я уже называл ее.
Ночью допивали «вчерашний ««Кюрдамир»». И Ленка рассказывала мне свою короткую небогатую на события жизнь. Родительский дом в Ухтомке в частном секторе. Оба работают на силикатном заводе. Сёстры. Сельская средняя школа. Комсомол. Медицинский институт на Пироговке, куда поступила чудом, протырившись между более подготовленных москвичей. Каждый день туда на пригородном поезде до Трех вокзалов, на метро и еще на автобусе, а то и пешком. Также обратно. Не все так плохо – было, где учебники зубрить. Общежитие давали только тем, кто живет от Москвы дальше 50 километров.
- Когда я домой приехала в будёновке со шпалой в петлице, то весь посёлок сбежался смотреть. Родные гордые были. Сестренки младшие заявили, что тоже в мед поступать будут. Как же мне повезло, Арик, отучиться до войны. Сейчас сколько хороших преподавателей разошлось по фронтовым госпиталям, а то и медсанбатам. Те, кто сейчас учатся, может практику получат и прекрасную, а вот знаний у них будет меньше.
Потом я научил ее общаться в позе наездницы, и ей понравилось амазонкой быть.
Правда она так и не созналась мне, с кем девственность потеряла, да я и не настаивал. Дело естественное. Противоестественно в двадцать пять лет девочкой оставаться. Главное не вешала мне лапшу на уши, что я всего второй мужчина в ее жизни.
Спали крепко.
Утром продолжили секс-марафон с подмахом и счастливым повизгиванием.
Потом опять заснули.
И вот я проснулся, а она стирает и ««поет по утрам в клозете»».
И требует культурной программы на день.
$

$
14.
Утром Костикова опять напевая, стирала, только теперь уже мое бельё.
- Слышь, подруга, у тебя в родне енотов нет? – Спросил я с подколкой, опершись о косяк двери в ванную и позёвывая.
Ленка в одних трусах выглядела соблазнительно. Легкая полнота ей фигуры не портила, а придавала некий шарм. И побуждала погладить.
- А где ты стирающих енотов видал? – вернула мне вопрос, утирая со лба мыльную пену и вильнув задом.
- В Уголке Дурова, - ответил я.
И подумал, что сам дурак. Нечего было засвечивать ей хозяйственное мыло. Но с другой стороны где-то стирать все равно бы пришлось. Почему не здесь? Почему не ей?
- Ты лучше чаю нам закажи у коридорной, - попросила девушка. – И вообще, какая у нас программа на сегодня? Не целый же день в койке валяться.
- Почему бы и нет? – пожал я плечами.
На что получил.
- Злыдень писюкатый.
Вчера мы хорошо посидели в ресторане первого этажа гостиницы, где не только проживающие столовались, но и денежный народ со стороны гулял. Военных больше, чем гражданских. Чекистов больше, чем армейских. Но все с большим уважением отнеслись к фрейдсоновской геройской звезде. А Костикова в отблесках этой славы просто млела и всячески подчеркивала, что она со мной. Даже с другими не танцевала, хотя дамы, когда заиграл оркестр, у подвыпивших командиров стали нарасхват. Мало их было в зале. Ну, кроме Гетмана.
А когда к нам за столик подсел Гетман со своей холёной дамой, то к нам вообще подходить перестали дам клеить на танцы. Гетман умел негромко так рыкнуть, что связываться с ним пропадала охота. Тем более, что два героя – не один герой. В случае драки второй - статусный свидетель.
Туфли и тонкие фильдеперсовые чулки Ленка принесла с собой. А валенки оставила в номере. Я ожидал, что она из своей полотняной сумки и платье нарядное вынет, но нет… осталась в форме.
- Шпалы в петлицах определенно мне к лицу, - заявила мне, крутясь перед большим зеркалом.
- Конечно шпалы к лицу женщине, когда они в петлицах, а не в руках, - съехидничал я.
Особо на спиртное мы не налегали – у нас в номере с прошлого раза осталось еще полбутылки ««Кюрдамира»». Так что взяли триста грамм зелёного ликёра ««Шартрез»» и намеревались тянуть его весь вечер. Я в преддверии ночных подвигов напиваться опасался, а девушка была просто малопьющая, хоть и медичка.
Гетман сразу коньяку заказал. Армянского ««поручика»». Пришлось с ним выпить. А ликер дамам отдали. И разговоры наши разделились по половому признаку. Разве, что на танцы отвлекались.
Генерал-лейтенант авиационный подходил к Гетману поздравлять со звездой. Плотный такой человек с головой бритой ««под Котовского»». На груди ордена Красного Знамени и Красной звезды, медаль ««ХХ лет РККА»».
Заодно и меня поздравил, прибавив, что помнит меня по Китаю и всегда считал, что я далеко пойду.
Выпил с нами, но присаживаться к нам не стал, поцеловал дамам ручки и отбыл. У него тут своя компания была.
- Кто это? – поинтересовался я.
- Ну, ты даёшь! – воскликнул подполковник. – Начальство надо знать в лицо. Жигарев это. Командующий ВВС Красной армии.
- Контузия, - ответил я кисло. – Амнезия.
- Я бы тебя на месте командования в академию определил. Так больше толку будет впоследствии, - заключил Гетман.
Вокруг сильнее хороводилось и военные набирались сильно. Некоторые по брови. Такой разгул в ресторане во время тяжелой войны и карточной системы на продовольствие меня удивлял. Казалось что такого не должно было быть. Но мудрое советское правительство даже ипподром в войну не закрывало – лишние деньги с населения надо было возвращать в бюджет. Итак, все дорожало от нехватки просто необходимого. Но всегда найдутся люди, что без необходимого обойдутся, а вот без лишнего себе жизни не представляют.
Когда оркестр закончил программу, распрощавшись с Гетманом и его подругой, поднялись в номер. И там меня девушка так оттрахала, что ««сладенькой»» я уже называл ее.
Ночью допивали «вчерашний ««Кюрдамир»». И Ленка рассказывала мне свою короткую небогатую на события жизнь. Родительский дом в Ухтомке в частном секторе. Оба работают на силикатном заводе. Сёстры. Сельская средняя школа. Комсомол. Медицинский институт на Пироговке, куда поступила чудом, протырившись между более подготовленных москвичей. Каждый день туда на пригородном поезде до трех вокзалов, на метро и еще на автобусе, а то и пешком. Также обратно. Не все так плохо – было, где учебники зубрить. Общежитие давали только тем, кто живет от Москвы дальше 50 километров.
- Когда я домой приехала в будёновке со шпалой в петлице, то весь посёлок сбежался смотреть. Родные гордые были. Сестренки младшие заявили, что тоже в мед поступать будут. Как же мне повезло, Арик, отучиться до войны. Сейчас сколько хороших преподавателей разошлось по фронтовым госпиталям, а то и медсанбатам. Те, кто сейчас учатся, может практику получат и прекрасную, а вот знаний у них будет меньше. Программа-то сокращенная, военного времени.
Потом я научил ее общаться со мной в позе наездницы, и ей понравилось амазонкой быть.
Правда она так и не созналась мне, с кем девственность потеряла, да я и не настаивал. Дело естественное. Противоестественно в двадцать пять лет девочкой оставаться. Главное не вешала мне лапшу на уши, что я всего второй мужчина в ее жизни.
Спали крепко. В обнимку.
Утром продолжили секс-марафон с подмахом и счастливым повизгиванием.
Потом опять заснули.
И вот я окончательно проснулся, а она стирает и ««поет по утрам в клозете»».
И требует культурной программы на день.
$
Сходили на экскурсию в ГУМ, где я отдал свои часы в чистку мастеру, который мне порекомендовал капитан Данилкин. Заодно нормальны растягивающийся стальной браслет прикупил у него же. А то с длинным рабочим ремешком в городе неудобно.
Ленка купила себе две пары чулок нитяных. Бежевых. Сказала: ««на весну»».
Зацепился глазом за коммерческий магазин белья и разорился подруге на фирменный пояс для чулок. В подарок. А то страшно глядеть, как она свои красивые ляжки уродует трехсантиметровыми резинками, сшитыми в кольца.

$
Сходили на экскурсию в ГУМ, где я отдал свои часы в чистку мастеру, которого мне порекомендовал капитан Данилкин. Заодно нормальный растягивающийся стальной браслет фирмы Omega прикупил у него же. А то с длинным рабочим ремешком в городе неудобно, да и выглядит неаккуратно.
Ленка купила себе две пары чулок нитяных. Бежевых. Сказала: ««на весну»».
Зацепился глазом за магазин белья артельного производства и разорился подруге на пояс для чулок, похожий на переросток держалок для мужских носков. В подарок. А то страшно глядеть, как она свои красивые ляжки уродует трехсантиметровыми резинками, сшитыми в кольца.
Культурная программа началась у нас с красивого здания музея Ленина, что напротив гостиницы. Там не знаю как, но удалось не ржать в полный голос. На листовке итальянских социалистов в поддержку русской революции, в обращении к Ленину, стояло несколько подписей. Одна из них была B. Mussolini. Но сдержался, так как не соответствовало политическому моменту. А девочку вообще не стоило сбивать с панталыку правильной комсомолки. В настоящий момент Муссолини нам враг. Целую армию пригнал под Харьков.
А вообще познавательно для меня – беспамятного.
Исторический музей тоже рядом стоит, но в нем экспозиция была усеченной. Многое вывезли в эвакуацию. Хотя для Ленки все было в новинку. Обучаясь в Москве на медицинском, она вообще не ходила по музеям, театрам и выставкам как другие московские студенты. Зубрила, зубрила и зубрила. Не до культуры ей было. Максимум – кино.
Мавзолей Ленина для посещений был закрыт. Намекнули, что и сам Ленин в эвакуации.
Манеж закрыт.
Остались прогулки по заснеженному Александровскому саду. Продрогли. Побежали в гостиницу греться. Благо рядом.
Прогрелись до множественных оргазмов.
Обедали в номере, ласково поглядывая друг на друга. Нам комфортно было вдвоем. Раздетым, без военной формы даже война на время забылась. Но все хорошее всегда кончается.
Отзвонился Коган и в пять вечера прибыла ««эмка»» из госпиталя.
Втроём за один раз перетащили все мое барахло из гостиницы в машину.
Припомнив, что дома вообще насчёт пожрать шаром покати. Купил в знакомом уже коммерческом буфете две кральки ««краковской»» колбасы. Сала. Сайку белого хлеба. Полбуханки ржаного. Соленых огурцов дюжину. И водки, что подешевле, бутылку.
Василий Иванович на мой вкусно пахнущий бумажный пакет только огорчённо покачал головой.
- Покажу недалеко от вас на Сретенском бульваре коммерческий один магазин, там цены более щадящие, чем в гостинице.
- Что, так? - удивился я.
- В буфете здесь еще ресторанная наценка есть.
Товарищ Коростылёва встретила меня с облегчением на лице. Тут же всучила мне счёт за бытовые услуги, который мне предстояло оплатить в ближайшей сберкассе, и повела нас показывать изменения в моём жилище.
Квартиру я не узнал. Все качественно отмыто и отдраено кроме окна. Но окна вроде как моют традиционно по весне. По первому теплу. Даже паркет блестит - натерт мастикой.
Единственно знакомым предметом обстановки оставалась большая бронзовая люстра, куда довертели недостающие электрические лампочки. Все остальные предметы мебели были хоть и от разных гарнитуров, но в пределах одного стиля. Явно под люстру подбирали. Конкретно – русский модерн. Но вот древесина была разной. Если полуторная кровать, тумбочка к ней и комод сработаны из розового дерева, то стол, стулья, буфет и платяной шкаф – из неопознанной мною темной древесины, под цвет стеновых панелей. В кухонном простенке появился второй стол. На нем медная керосинка, жестяной чайник и эмалированная кастрюлька. Шесть граненых стаканов, шесть глубоких тарелок самого общепитовского вида и по шесть алюминиевых вилок-ложек. Деревянная доска и кухонный нож.
- Алевтина Кузьминична, вы – кудесница, - восхищенно сказал я, глядя как Костикова заправляет кровать списанными из госпиталя драными простынями.
Все стало неплохо, только стены теперь казались пустоватыми – картин требовали.
Комендант, отодвинув новую штору с гардиной, показала, пропущенный в прошлый показ зимний холодильник с правой стороны от окна. Глубокая ниша с несколькими дырочками на улицу, дверца изнутри обита толстым войлоком и покрыта клеенкой. Я туда сразу затолкал колбасу и сало. Но, подумав, половину вынул обратно.
Нарезали закуску, и разлил я водку по пяти стаканам. Сказал немудрящий тост.
- Ну, други, с новосельем меня.
Костикова, перед тем как выпить брызнула водкой изо рта, как на тряпку перед глажкой, в каждый угол.
- Так положено, - сказала. – Чтобы дом стоял.
- Товарищ старший политрук, - обратился Василий Иванович к Когану. – Пока товарищ военврач уют наводит, пойдем, поднимем то, что в багажнике лежит.
И. надев головные уборы, они пошли на выход, по дороге захватив с собой комендантшу, которая вроде как уходить не собиралась.
Мы остались одни. Когда я взял Ленку сзади за талию, она с готовностью откинулась на меня, подставляя губы.
- Останешься? – спросил я.
- Нет. – Ответила девушка. – Дежурю в ночь. За вчера. Ты не обидишься, если я с нашими уеду? Неохота на трамвае трястись.
Поцеловались.
- День сегодня был замечательный. Спасибо тебе, Арик, за праздник. Но увы… праздник не бывает каждый день. Тем более на войне.
- Приедешь еще?
- Ты знаешь, где меня найти, - оставила женщина за собой последнее слово.
И снова меня поцеловала. Жадно. Зовуще.
Тут и Василий Иванович с Сашей притащили тюк, перевязанный веревками.
- Что не подойдёт – вернёшь обратно, - сказал Коган.
- Меня с собой возьмёте. Вы же сейчас в госпиталь поедите? – попросилась Ленка.
Коган вопросительно посмотрел на меня.
Я кивнул, соглашаясь.
- Конечно, дочка, возьмём, - растянул улыбку под усами шофёр.
И я остался один. В квартире, которую еще не осознавал как собственный дом.
Раскладывал свои вещи по шкафам и ящикам комода, насвистывая марш авиаторов. Думал о Соне и о Ленке. О том, какие они разные. Ну, да Соня – отрезанный ломоть. А вот Ленка, она какая? Умная или хитрая просто. Устроила мне секс-агитпункт с постирушками. Прикидывает, как за меня замуж выйти? Не может не прикидывать – натура женская такая. Да и возраст – рожать пора как из пушки. А тут еще звезда героя…
««Знаешь, где меня найти»»…
Гордость?
Хитрость?
Заставить меня самого сделать однозначные шаги?
Так ничего и не додумал до конца, мысли мои перебил звонок в дверь.
Вынув из кармана шинели ТТ, я с ним, взведенным, в левой руке осторожно открываю дверь правой.
Комендантша.
- Ариэль Львович я совсем захлопоталась и забыла вам отдать телефонный аппарат и жировки.
- Проходите, что в коридоре стоять.
- Вот: эта за квартплату, это за свет, эта за газ, эта за телефон, - раскладывала она небольшие книжечки бланков на столе и тараторила. – Электрический счетчик над входной дверью. Платить со вчерашнего дня – я тут написала: сколько ватт вчера было. На телефон сейчас мне напишите заявление на установку – придет мастер со станции, подключит. И вот сам аппарат. Куда вам его поставить?
Аппарат был стальной, высокий, черный. С диском набора. Внутри круг букв - белые на чёрном, снаружи в дырках круг цифр – чёрные на белом. Телефонная трубка на рогульках лежит.
Я оглянулся, ища место под него.
- А кресло и какой-нибудь столик или тумбочку под него еще можно у вас заказать? Вот здесь у окна поставить.
- Решаемо. – Ответила комендантша. – И совсем забыла, что вам надо список мебелей с инвентарными номерами подписать в получении. Госимущество как-никак.
- Не проблема, - улыбнулся я.
- Тогда до завтра, - попрощалась она.
Поставил чайник на керосинку и подумал, что самим керосином надо где-нибудь озаботиться.
Заваривал в стакане.
Чай пах веником. Зато веник ««первый сорт»» усмехнулся я.
Ужинал колбасой с белой сайкой, чуть не рыча от вкуса и запаха продуктов.
Потом развязав тюк, вынув из матрасов подушку и одеяло, выключил свет и улёгся спать. Ночью я совсем не выспался. Не дали. Точнее дали, но не спать.
Засыпая, размышлял, что я сам не урод, молод этим телом, поджар, могу и без Золотой звезды девушкам нравиться. Хотя, лётчики сейчас у девушек в моде – зарабатывают хорошо.
В полк надо съездить. Может еще, что про настоящего Фрейдсона узнаю…
$

Засыпая, размышлял, что я сам не урод, молод этим телом, поджар, могу и без Золотой звезды девушкам нравиться. Хотя, лётчики сейчас у девушек в моде – зарабатывают хорошо.
В полк надо съездить. Может еще, что про настоящего Фрейдсона узнаю…
$
Какое же это наслаждение бриться нормальным станком безопасной бритвы. Прежние жильцы оставили зеркало в ванной, за что им мое большое спасибо. И хотя госпитальный брадобрей брил все же лучше, что я сам себя, но наслаждения это не отменяло.
Свободный день я посвятил исследования округи моего нового жилища. Морозец отпустил, засыпав город крупным пушистым снегом. Так что решил прогулять свое новое американское пальто. На голову шлемофон - он на овчине, ибо нечего попусту каракуль таскать. На пояс наградной браунинг. Он мне теперь как мандат от чересчур въедливых комендачей.
На улице Горького и на Сретенском бульваре в шаговой доступности пара коммерческих продовольственных магазинов. На Тверском бульваре кафешка, также коммерческая. Заходить не стал, просто отметил в памяти. Как и комиссионку.
Гораздо интереснее, что среди переулков во дворах обнаружилось пара небольших стихийных барахолок, где за кусок ««банного»» мыла сменял сидор картошки. А за иголку стал обладателем полулитровой бутылки подсолнечного масла. Деньги у барахольщиков особым почётом не пользовались. Все искали что-то нужное из вещей. Но подсказали: за Белорусским вокзалом на Тишинском рынке есть большая барахолка, где и деньги берут охотно, но дорого.
В подъезде столкнулся с комендантшей. Узнал от нее, что по своему командирскому продаттестату могу прикрепиться к их столовой в подвале нашего же дома. Но сразу на месяц.
- Многие жильцы активно пользуются этой услугой. Сдают свои карточки и получают полноценное трехразовое питание, - агитировала она меня. – Можно судками в квартиру брать.
Но я пока решил подождать. Вряд ли мне дадут гулять целый месяц. Война идет.
К полудню пришел мастер с телефонной станции и подключил аппарат. Столик и кресло занесли как раз перед ним. И торшер в качестве премии.
Позвонил в госпиталь Смирнову и оставил номер своего телефона для связи.
- Вот это правильно, - заметил комиссар. – Связь на войне самое главное.
Выяснив, что комиссия будет завтра в полдень, стал варить картошку в мундире. Пришлось перебрать клубни – половина была подморожена. Надо будет сковородкой разжиться, пожарить их, а то выбрасывать больно жирно будет.
Навернул кортоплю с сольцой и маслом. Лепота. Я и забыл что это такая вкуснятина. В госпитале так не кормили.
Сковородку купил по госцене в обычном хозяйственном магазине, который только-только открылся на Маяковке напротив недостроенного здания Главного управления лагерей НКВД.# Нормальную сковороду чугунную с ручкой. Среднего размера. Там же еще приобрел сетку ««авоську»», чтобы было в чем нести. Пару стальных подстаканников с гербом СССР. Маленькую ложечку из нержавейки. Стеклянную солонку. Вот только соли не забыть завтра позычить в госпитале, а то у меня ее чуть-чуть, а в продаже ее не видно.
$
$
# Сейчас там гостиница и ресторан ««Пекин»».
$
Все. Домой. А то рука отсохла козырять встречным военным на этой улице Горького. Патруль привязался только один. От геройской книжки отскочили как ошпаренные. Даже не пришлось браунинг показывать.
У памятника Пушкину встречаются девушки и юноши. Война не война, любовь на это не смотрит. Свиданий требует.
А вот керосиновой лавки в округе мне что-то не попалось. Опять придётся комендантшу напрягать. И бидон под керосин в хозмаге не присмотрел, растяпа.
Вечер провел в приятных хлопотах обустройства дома под себя.
Тарелку трансляции подключил и с внимание прослушал, как 3-я Ударная армия прорвала тактическую оборону противника, продвинувшись на 20-25 километров. На Южном фронте наши войска форсировали реку Дон в районе станицы Цимлянской и потеснили немецкие войска до рубежа среднего течения реки Чир – Морозовская – устье Северского Донца. Сибиряки и уральцы с энтузиазмом формируют три добровольческие армии.
$

В полк надо съездить. Может еще, что про настоящего Фрейдсона узнаю…
$
Какое же это наслаждение - бриться нормальным станком безопасной бритвы. Прежние жильцы оставили зеркало в ванной, за что им моё большое спасибо. И хотя госпитальный брадобрей брил все же лучше, что я сам себя, но наслаждения это не отменяло.
Свободный день я посвятил исследования округи моего нового жилища. Морозец отпустил, засыпав город крупным пушистым снегом. Так, что решил прогулять свое новое американское пальто. На голову шлемофон - он на овчине, ибо нечего попусту каракуль таскать. На пояс наградной браунинг. Он мне теперь как мандат от чересчур въедливых комендачей.
На улице Горького в ««Елисеевский»» оказалась очередь аж на улице. На Тверском бульваре кафешка, также коммерческая. Напротив консерватории коммерческий магазинчик спрятался в переулок. Очереди в него не было. Заходить не стал, просто отметил в памяти. Как и комиссионку в конце улицы Герцена.
Гораздо интереснее, что среди переулков во дворах обнаружилось пара небольших стихийных барахолок, где за кусок ««банного»» мыла сменял сидор картошки вместе с тарой. А за иголку стал обладателем полулитровой бутылки подсолнечного масла. Деньги у барахольщиков особым почётом не пользовались. Все искали что-то нужное из вещей. Но подсказали: за Белорусским вокзалом на Тишинском рынке есть бо-о-ольшая барахолка, где и деньги берут охотно, но дорого.
- Только карманников опасайтесь. Их там пропасть, - наставили напоследок.
В подъезде столкнулся с комендантшей. Узнал от нее, что по своему командирскому продаттестату могу прикрепиться к их столовой в подвале нашего же дома. Но сразу на месяц.
- Многие жильцы активно пользуются этой услугой. Сдают свои карточки и получают полноценное трехразовое питание, - агитировала она меня. – Можно судками в квартиру брать.
Но я пока решил подождать. Вряд ли мне дадут гулять целый месяц. Война идет.
А в ««Елисеевский»» надо оказывается заходить не с улицы с народом, отоваривающим карточки, а со двора. Там спецраспределитель ««не для всех»». Но меня как героя должны прикрепить.
- Еще один спецраспределитель находится на улице Грановского. Но туда даже вас не прикрепят. Там ««кремлёвка»» отоваривается лечебным питанием, - с какой-то грустью сообщила комендантша напоследок.
К полудню пришел мастер с телефонной станции и подключил аппарат. Столик и кресло занесли как раз перед ним. И торшер в качестве премии.
Позвонил в госпиталь Смирнову и оставил номер своего телефона для связи.
- Вот это правильно, - заметил комиссар. – Связь на войне самое главное.
Выяснив, что комиссия будет завтра в полдень, стал варить картошку в мундире. Пришлось перебрать клубни – половина была подморожена. Надо будет сковородкой разжиться, пожарить их, а то выбрасывать больно жирно будет.
Навернул картоплю с сольцой и маслом. Лепота. Я и забыл что это такая вкуснятина. В госпитале так не кормили.
После обеда забрал часы у мастера в ГУМе.
Гулял по улице Горького до площади Маяковского.
Сковородку купил по госцене в обычном хозяйственном магазине, который только-только открылся напротив недостроенного здания Главного управления лагерей НКВД.# Нормальную такую сковороду - чугунную с ручкой. На такой блины хорошо печь. Там же еще приобрел сетку-««авоську»», чтобы было в чем нести. Пару стальных подстаканников с гербом СССР. Маленькую ложечку из нержавейки. Заварочный чайник Дулёвского завода. Стеклянную солонку. Вот только соли не забыть завтра позычить в госпитале, а то у меня ее чуть-чуть, а в продаже ее не видно.
$
$
# Сейчас там гостиница и ресторан ««Пекин»».
$
Всё. Домой. А то рука отсохла козырять встречным военным на этой улице Горького. Патруль привязался только один. От геройской книжки отскочили как ошпаренные. Даже не пришлось браунинг показывать.
У памятника Пушкину встречаются девушки и юноши. Война не война, любовь на это не смотрит. Свиданий требует.
А вот керосиновой лавки в округе мне что-то не попалось. Опять придётся комендантшу напрягать. И бидон под керосин в хозмаге не присмотрел, растяпа.
Как говорится в народе: ««на ловца бежит овца»». Собрался я всё же выйти купить керосиновый бидон, снова прогулявшись на Маяковку. Выходя их подъезда, наткнулся на безногого калеку, у которого такие жестяные бидоны висели на верёвочках через шею. Две пары. Сам в черном ватнике и вязаной детской полосатой шапочке. Помпончика только не хватает.
- Браток, почём бидон продаёшь? – спросил я наугад.
- Дашь папироску, скажу, - ответила эта небритая морда, дыхнув мощным сивушным перегаром.
Выдал инвалиду беломорину. Дал прикурить от зажигалки.
- По писят. – ответил он мне после затяжки. – Но с тебя стольник.
- А чё так? – удивился я.
- Ты богатый, - был категорический ответ.
- Хорошо,- сказал я подумав. – Но только по сто рублей я куплю бидон полный керосину.
- Кати за мной, - развернул инвалид свою тележку ««на пяточке»» и отталкиваясь упорами, напоминающие большие пресс-папье, покатился на колёсах. Бидоны громыхали на его груди в ритм этих отталкиваний.
- Тут рядом, - добавил, не оглядываясь. – На Малом Гнездниковском переулке нефтелавка.
В нефтелавку была длинная очередь. Керосин пока еще продавался свободно, без карточек.
Сама нефтелавка являла собой дощатую пристройку к дореволюционному трёхэтажному дому, со двора. Так что на первой прогулке я прошёл мимо фасада и не заметил ее.
Инвалид постучал по доскам своим упором. В паре метров от двери, в которую давилась очередь, открылась в стене квадратная дверца, откуда выглянула еще одна небритая похмельная морда с хорошим свежим фингалом под левым глазом.
Инвалид что-то показал ему на пальцах. Голова утянулась обратно.
- Ждём, - сказал инвалид.
Через пять минут в ту же квадратную дырку выдали самодельный трехлитровый бидон из жести, полный керосину, как выяснилось. Самое странное, что очередь никак на эту левую продажу не отреагировала.
Расстегнул кожаное пальто, чтобы достать из кармана гимнастёрки деньги.
- Засвети весь иконостас, - потребовал инвалид.
Раздвинул ворот.
- Где звезду геройскую получил?
- Здесь, в небе Москвы.
- Тогда с тебя полтинник, - переиграл инвалид. – Нужный ты человек, капитан. Я так по тревоге в бомбоубежище не доползаю. Вся надежда на вас, соколики.
Спорить не стал. Дают – бери.
- А кто такие бидоны делает? - спросил, убедившись, что бидон выбит очень качественно.
- Я и делаю, - усмехнулся инвалид. – Не артель же ««Напрасный труд»». Не фабрика имени Клары Целкин. Жестянщик я, - гордо заявил. – Кустарь без мотора. Чего будет надобно - я тут завсегда верчусь. Обращайся. Тебе, сокол, завсегда скидка будет.
Вечер провел в приятных хлопотах обустройства дома под себя.
Тарелку трансляции подключил и с внимание прослушал, как 3-я Ударная армия прорвала тактическую оборону противника, продвинувшись на 20-25 километров. На Южном фронте наши войска потеснили немецких оккупантов до устья Северского Донца. Сибиряки и уральцы с энтузиазмом формируют три добровольческие армии.
На ужин приготовил жареную картошку на сале. И остатки белой сайки к чаю. Что сказать… Полутёмный кухонный закуток в коридоре не фонтан и не торт. А питаться в коммерческих заведениях – я столько жалования не получаю, тем более сижу на голом окладе без фронтовой надбавки, без доплат за боевые вылеты, без доплат за ночные полёты. В других местах все только по карточкам, которых у меня нет. Лампочку что ли на полку повесить? Хоть готовить не на ощупь. Шучу. Хотя в каждой шутке есть доля шутки.
$
Врачебная комиссия заняла пятнадцать минут, из которых десять-двенадцать доктор Туровский читал всякие медицинские бумажки.
Потом три седых доктора с больших медицинских чинах, шлепнули печать и выдали мне заключение: ««годен к строевой службе в Красной армии»».
- А летать? – спросил я.
- Допуск к работе лётно-подъёмного состава решает врачебно-лётная комиссия в госпитале ВВС, - ответил бригврач, возглавлявший комиссию. И гаркнул. – Следующий.
Я им был уже не интересен.
$

$
Какое же это наслаждение - бриться нормальным станком безопасной бритвы. Прежние жильцы оставили зеркало в ванной, за что им моё большое отдельное спасибо. И хотя госпитальный брадобрей брил все же лучше, что я сам себя, но наслаждения это не отменяло.
Свободный день я посвятил исследования округи моего нового жилища. Морозец отпустил, засыпав город крупным пушистым снегом. Так, что решил прогулять свое новое американское пальто. На голову шлемофон - он на овчине, ибо нечего попусту каракуль таскать. На пояс наградной браунинг. Он мне теперь как мандат от чересчур въедливых комендачей.
На улице Горького в ««Елисеевский»» оказалась очередь аж на улице – народ хлебные карточки отоваривал. На Тверском бульваре кафешка, также коммерческая. Напротив консерватории коммерческий магазинчик спрятался в переулок. Очереди в него не было. Заходить не стал, просто отметил в памяти. Как и комиссионку в конце улицы Герцена.
Гораздо интереснее, что среди переулков во дворах обнаружилось пара небольших стихийных барахолок, где за кусок ««банного»» мыла сменял сидор картошки вместе с тарой. А за иголку стал обладателем полулитровой бутылки подсолнечного масла.
Подумал, что иголки надо матери Фрейдсона отослать, если они уж в Москве дефицит из дефицитов. Помогут они ей выжить в военную голодовку.
Деньги у барахольщиков особым почётом не пользовались. Все искали что-то нужное из вещей. Но подсказали: за Белорусским вокзалом на Тишинском рынке есть бо-о-ольшая барахолка, где и деньги берут охотно, но дорого.
- Только карманников опасайтесь. Их там пропасть, - наставили напоследок.
В подъезде столкнулся с комендантшей. Узнал от нее, что по своему командирскому продовольственному аттестату я могу прикрепиться к их столовой в подвале нашего же дома. Но сразу на месяц.
- Многие жильцы активно пользуются этой услугой. Сдают свои карточки и получают полноценное трехразовое питание, - агитировала она меня. – Можно судками в квартиру брать.
- Все карточки, - уточнил я.
- Кроме хлебных и на водку, - удовлетворила она мое любопытство. - Остальные все.
Но я пока решил подождать. Вряд ли мне дадут гулять целый месяц. Война идет.
А в ««Елисеевский»» надо было, оказывается, заходить, не с улицы с народом, отоваривающим карточки, а со двора. Там спецраспределитель ««не для всех»». Но меня как героя должны прикрепить.
- Еще один спецраспределитель находится на улице Грановского. Но туда даже вас не прикрепят. Там ««кремлёвка»» отоваривается лечебным питанием, - с какой-то грустью сообщила комендантша напоследок.
К полудню пришел мастер с телефонной станции и подключил аппарат. Столик и кресло занесли как раз перед ним. И торшер в качестве премии.
Позвонил в госпиталь Смирнову и оставил номер своего телефона для связи.
- Вот это правильно, - заметил комиссар. – Связь на войне самое главное.
Выяснив, что комиссия будет завтра в полдень, стал варить картошку в мундире. Пришлось перебрать клубни – половина была подморожена. Надо будет сковородкой разжиться, пожарить их, а то выбрасывать больно жирно будет.
Навернул картоплю с сольцой и маслом. Лепота. Я и забыл, что это такая вкуснятина. В госпитале так не кормили. Расход масла большой.
После обеда забрал часы у мастера в ГУМе.
- Что-то дороговаты у вас услуги, - посетовал.
- А часы-то, у вас какие! – был ответ. – Три механизма. На настоящих рубинах. И браслет швейцарский – найди такой в наше время.
Гулял по улице Горького до площади Маяковского, сверяя время по часам у центрального телеграфа. Точно идёт Швейцария.
Сковородку купил дёшево, по гос. цене в обычном хозяйственном магазине, который только-только открылся напротив недостроенного здания Главного управления лагерей НКВД.# Нормальную такую сковороду - чугунную с ручкой. На такой блины хорошо печь. Там же еще приобрел сетку-««авоську»», чтобы было в чем покупки нести. Пару стальных подстаканников с гербом СССР. Маленькую ложечку из нержавейки. Заварочный чайник Дулёвского завода. Стеклянную солонку. Вот только соли не забыть завтра позычить в госпитале, а то у меня ее чуть-чуть осталось, а в продаже ее не видно.
$
$
# Сейчас там гостиница и ресторан ««Пекин»».
$
Всё. Домой. А то рука отсохла козырять встречным военным на этой улице Горького.
Патруль по дороге привязался только один. Но от вида геройской книжки отскочили, как ошпаренные. Даже не пришлось браунинг показывать.
У памятника Пушкину встречаются девушки и юноши. Война не война, любовь на это не смотрит. Свиданий требует.
А вот керосиновой лавки в округе мне что-то не попалось. Опять придётся комендантшу напрягать. И бидон под керосин в хозмаге не присмотрел, растяпа.
Как говорится в народе: ««на ловца бежит овца»». Собрался я всё же после обеда вновь выйти купить этот керосиновый бидон, снова прогулявшись на Маяковку. Выходя из подъезда, наткнулся на безногого калеку, у которого такие жестяные бидоны висели на верёвочках через шею. Две пары. Сам в черном залоснившемся ватнике и вязаной детской полосатой шапочке. Помпончика только не хватает.
- Браток, почём бидон продаёшь? – спросил я наугад.
- Дашь папироску, скажу, - ответила эта небритая морда, дыхнув мощным сивушным перегаром.
Выдал инвалиду беломорину. Дал прикурить от зажигалки.
- По писят. – ответил он мне после затяжки. – Но с тебя стольник.
- А чё так? – удивился я.
- Ты богатый, - был категорический ответ.
Ну да… американское кожаное пальто конечно впечатляет.
- Хорошо,- сказал я подумав. – Но только по сто рублей я куплю бидон полный керосину.
- Кати за мной, - развернул инвалид свою тележку ««на пяточке»» и, отталкиваясь ручными упорами, напоминающие большие пресс-папье, покатился на колёсах. Бидоны громыхали на его груди в ритм этих отталкиваний.
- Тут рядом, - добавил, не оглядываясь. – На Малом Гнездниковском переулке нефтелавка.
В нефтелавку была очередь. Не шибко длинная. Керосин пока еще продавался свободно, без карточек.
Сама нефтелавка являла собой дощатую пристройку к дореволюционному трёхэтажному дому, со двора. Так что на первой прогулке я прошёл мимо фасада и не заметил ее.
Инвалид постучал по доскам своим упором. В трёх метрах от двери, в которую давилась очередь, открылась в стене квадратная ставенка, откуда выглянула еще одна небритая похмельная морда с хорошим свежим фингалом под левым глазом.
Инвалид что-то показал ему на пальцах. Голова утянулась обратно.
- Ждём, - сказал инвалид.
Через пять минут в ту же квадратную дырку выдали самодельный трехлитровый бидон из жести, полный керосину, как выяснилось. Самое странное, что очередь никак на эту левую продажу не отреагировала.
Расстегнул кожаное пальто, чтобы достать из кармана гимнастёрки деньги.
- Засвети весь иконостас, - потребовал инвалид.
Раздвинул ворот. Смотри – не жалко.
- Где звезду геройскую получил?
- Здесь, в небе Москвы.
- Тогда с тебя полтинник, - переиграл инвалид. – Нужный ты человек, капитан. Я так по тревоге в бомбоубежище не доползаю. Вся надежда на вас, соколики.
Спорить не стал. Дают – бери.
- А кто такие бидоны делает? - спросил, убедившись, что бидон выбит очень качественно. Крышка так вообще можно сказать притёртая, утопленная в узкое горло, от которого идут ««плечи»» к широкому цилиндру.
- Я и делаю, - усмехнулся инвалид. – Не артель же ««Напрасный труд»». Не фабрика имени Клары Целкин. Жестянщик я, - гордо заявил. – Кустарь без мотора. Чего будет надобно - я тут завсегда верчусь. Обращайся. Тебе, сокол, завсегда скидка будет. Только немца к Москве не пускай.
- На каком фронте ноги потерял? - спросил я без участия, так… из вежливости.
- На фронте борьбы с Зелёным змием, - усмехнулся жестянщик. – Молодой был, дурной. Пьяный на трамвайной ««колбасе»» катался. Вот и докатался. Хорошо старый мастер к себе в ученики взял, а то бы пропал совсем. В наше время в руках ремесло надо иметь. Дай еще папироску хорошую, только от лавки отойдем – тут курить опасно.
Перекурили у детской площадки с качелями и песочницей. Жестянщик оказался просто философом, хоть афоризмы за ним записывай.
Вечер провёл в приятных хлопотах обустройства дома под себя.
Тарелку трансляции подключил и с вниманием прослушал, как 3-я Ударная армия прорвала тактическую оборону противника, продвинувшись на 20-25 километров. На Южном фронте наши войска потеснили немецких оккупантов до устья Северского Донца. Сибиряки и уральцы с энтузиазмом формируют три добровольческие армии.
Потом под звуки симфонического оркестра приготовил себе на ужин жареную картошку на сале. (Лук добыть я и не догадался). И остатки белой сайки к чаю. Колбасу оставил на завтрак.
Что сказать… Полутёмный кухонный закуток в коридоре не фонтан и не торт. Питаться в коммерческих заведениях – я столько жалования не получаю, тем более сижу на голом окладе без фронтовой надбавки, без доплат за боевые вылеты, без доплат за ночные полёты. А в других местах все только по карточкам, которых у меня нет. Или разовым талонам, но те, что мне в Кремле дали, давно кончились.
Лампочку что ли на полку повесить? Хоть готовить не на ощупь. Шучу. Хотя в каждой шутке есть доля шутки.
$
Врачебная комиссия заняла пятнадцать минут, из которых десять-двенадцать доктор Туровский зачитывал всякие медицинские бумажки.
Потом три седых доктора в больших медицинских чинах, шлепнули печать и выдали мне заключение: ««годен к строевой службе в Красной армии»».
- А летать? – спросил я.
- Допуск к работе лётно-подъёмного состава решает врачебно-лётная комиссия в госпитале ВВС. Направление вам выдано, - ответил бригвоенврач, возглавлявший комиссию. И гаркнул мимо меня. – Следующий.
Я им был уже не интересен.
Вот так вот. А где дышите – не дышите? И прочие врачебные манипуляции?
Коган успокоил, что это всегда так. Решение принимается нашими же докторами заранее, а комиссия только утверждает его. Да и если им с каждым подробно разбираться, они бы отсюда круглосуточно бы не вылезали.
- Пошли лучше пообедаем. Сегодня закладка и на комиссию рассчитана, - потащил он меня в столовую.
Вот тут я и пожаловался на свое подвешенное состояние с продовольствием. Кремлёвские талоны в ресторан закончились. Аттестат на руках, но требуют сдать его за целый месяц. А у меня… Сам понимаешь.
Коган покивал, во всём со мной соглашаясь и, наконец, изрёк.
- Сейчас перекурим, и отвезу я тебя в Главный штаб ВВС. Мне всё равно в ГлавПУР бумаги отвозить. Там в кадрах знают, что с такими бедолагами, как ты, делать. Заодно и удостоверение поменяешь - на капитанское. Лишних вопросов у проверяющих не будет.
Курили на улице. Большая курилка согласно моему прогнозу была забита выздоравливающими помороженными бойцами. Дух смеси махорки и мази Вишневского сразу нас выгнал на мороз.
$
В первом отделе Главного штаба ВВС сначала долго искали мое дело. Потом вписывали в него недостающие сведения. Гоняли фотографироваться не только на новое удостоверение, но и в личное дело положено было вкладывать большую фотокарточку с новыми знаками различия. Во всём шли навстречу, кроме продовольствия. Дали только талон на сегодняшний ужин в местной столовой.
Потом нашли какую-то инструкцию, но на моем заявлении требовалась резолюция самого командующего. Пришлось ждать Жигарева, который как сказали, был на ближней даче.
Как оказалось не на своей даче, а вызван был на дачу к Сталину в Кунцево.
Сижу. Жду. Совместно с адъютантом кроссворд огоньковский разгадываю.

- Пошли лучше пообедаем. Сегодня закладка и на комиссию рассчитана, так то и на тебя порция найдётся, - потащил он меня в столовую.
Вот тут я и пожаловался на свое подвешенное состояние с продовольствием. Кремлёвские талоны в ресторан закончились. Аттестат на руках, но в столовой требуют сдать его за целый месяц. А у меня… Сам понимаешь.
Коган покивал, во всём со мной соглашаясь и, наконец, изрёк.
- Сейчас перекурим, и отвезу я тебя в Главный штаб ВВС. Мне всё равно в ГлавПУР бумаги отвозить. Там в кадрах знают, что с такими бедолагами, как ты, делать. Заодно и удостоверение поменяешь - на капитанское. Лишних вопросов у проверяющих не будет.
Курили на улице. Большая курилка согласно моему прогнозу была забита выздоравливающими помороженными бойцами. Дух смеси махорки и мази Вишневского сразу нас выгнал на мороз. А тут и Василий Иванович ««эмку»» подал к подъезду.
$
В первом отделе Главного штаба ВВС сначала долго искали мое личное дело. Потом вписывали в него недостающие сведения. Подшивали справки из госпиталя. Их я целый пук привёз.
Гоняли в подвал фотографироваться не только на новое удостоверение, но и в личное дело положено было вкладывать большую фотокарточку 9 на 12 с новыми знаками различия при каждом повышении в звании. Во всём шли навстречу, кроме продовольствия. Дали только талон на сегодняшний ужин в местной столовой.
Потом кадровики нашли какую-то инструкцию, но на моем заявлении требовалась резолюция самого командующего.
Пришлось ждать Жигарева, который как сказали, был на ближней даче. Как оказалось, не на своей он даче отдыхал, а вызван был на дачу к Сталину в Кунцево.
Сижу в приёмной. Жду. Совместно с адъютантом кроссворд огоньковский разгадываю.
Задребезжал телефон. Позвали меня опять в кадры. В первый отдел.
Дали расписаться на обратной стороне большой фотокарточки и поставить дату. Вторую, такую же, подарили на память. (Будет, что матери Фрейдсона отослать – ей нужнее).
Расписался в журнале за новое удостоверение. Сдал старое.
Тут и к командующему вызвали.
- Вываливай свои беды, - сказал уставший генерал-полковник. – У тебя десять минут. Постарайся уложиться.
Уложился в пять.
Командующий протянул ко мне свою лапу.
Я вложил в нее заявление. И выписку из инструкции.
Жигарев быстро прочитал обе бумаги и размашисто расписался на моем заявлении. Добавил несколько слов.
- Слышал, ты новую квартиру получил, взамен утраченной? – спросил генерал пока писал.
- Так точно, товарищ генерал-полковник.
- Готовить там тебе есть где?
- Так точно. Есть.
- Получишь сухим пайком до конца месяца. И таким образом твой продаттестат за январь будет погашен.
- Спасибо, товарищ генерал-полковник, - искренне поблагодарил я командующего.
- Военно-летная комиссия была?
- Нет. Только общая. Признан ею годным к строевой.
- Добро. Ты отличный истребитель, но если летать не дадут, ты готов на земле служить. К примеру, в штабе ПВО? Или в авиацию дальнего действия штурманом?
- Если есть выбор, то лучше в полк. На фронт.
- В комполка метишь? Ну-ну. Ладно. – Улыбается. - Потом всё порешаем. После комиссии. Свободен.
- Большое спасибо, Павел Фёдорович.
- Ты еще здесь?!
Генерал оторвался от телефона по которому требовал его с кем-то соединить.
Естественно я исчез из кабинета аки приведение.
В пятом отделе штаба забрали заявление с резолюцией и выдали несколько квитков. Погнали опять в подвал, но уже в другое крыло.
Папирос интенданты не дали. Сказали: есть отметка, что выдано за январь мне сполна.
Пожаловался на то, как и что нам выдали в табачное довольствие в госпитале. Посмеялись интенданты, дали три мне пачки ««Северной Пальмиры»» и бутылку молдавского коньяка из Криково, довоенного, пятилетней выдержки.
- За звезду, - сказали.
Зато дали сливочного масла 250 грамм. И хлопкового литровую бутылку. Гречки, ячки, даже рису по килограмму. Луку репчатого два кило. Галет пшеничных пяток упаковок. Сухого молока килограмм. Яичного порошка полкило. Полукилограммовых банок тушёнки полдюжины. Рыбных консервов непонятных, без этикеток, десяток. Шоколаду две плитки и сахару фунт. Соли килограмм (по моей просьбе). Спичек десять коробков. И напоследок палку сухой конской колбасы.
Рассказал им пару анекдотов из госпитальной коллекции и интендант расщедрился на три упаковки сухарей ржаных в пергаментной бумаге и десяток брикетов супа-пюре горохового. Ехидно заметил.
- Я так понимаю тебе в этот месяц не летать, так что вспучивания живота будет нестрашным. А музыкальный супчик весьма питателен. Упаковывай всё в сидор и беги, герой, к вещевикам, пока я не передумал.
Тащу раздутый тяжёлый сидор с харчами и думаю, что без подписи командующего я бы и половины не выцыганил у них.
На вещевом складе договорился, оставив складским под свою роспись как уже полученные, ватные штаны и фуфайку, и они мне заменили мне шинель на меховую куртку лётную дублёную. Сапоги выдали юфтевые. Материал на портянки и подшивку. Полушерстяной комплект из гимнастёрки и галифе фабричных. Зимнее бельё две смены. Лётный реглан из шевро (все же я теперь старший командир). Шапку цигейковую. Фуражку. Пилотку синюю шерстяную старого фасона, но очень любимую авиаторами. Набор петлиц, фурнитуры и шитья. Запасные пуговицы. Нитки-иголки. Новая портупея без звезды на двух шпеньках. Сумку сержантскую кирзовую под все мелочи. Порошка зубного. Вышел целый мешок.
- Мыла дадите? – спросил на всякий случай. А вдруг?
- Только дегтярного, - отвечают.
- Самое оно будет на фронте, - говорю. – От вшей спасаться.
Усмехнулись интенданты, и вывалили мне целую упаковку.
- Ты первый кто его берёт. Все как сговорились: ««детское»» хотят. Прямо не командиры, а детишки, только умишка поменьше, а членишко побольше.
И ржут.
А мне-то что? Я всю упаковку и смахнул в мешок. Дают – бери.
В столовой талон на ужин обменял на банку майонеза и четыре варёных яйца.
Домой меня удачно подбросили в кузове полуторки и то спасибо, хотя продувало знатно. Хорошо, хоть недалека тут.
Дома надрывался звонок телефона. Еле успел добежать.
- Ждёшь? – в ухо проник слегка тревожный голос Костиковой.
- Тебя? Всегда. – Ответил я. – Жду и хочу.
- Только я не сразу. И на трамвае. Но к комендантскому часу успею.
А жизнь-то налаживается, по крайней мере, половая!

А жизнь-то налаживается, по крайней мере, половая!
$
Если кому кажется, что я всю неделю балду пинал, то тот сильно заблуждается. Каждый день у меня был на каком-нибудь заводе митинг или два в день. Прямо в цехах. При этом нас отвратительно кормили в рабочих столовых. Не специально. Заводские сами так питались и старались, как русские люди подсунуть гостям лучший кусок. (Я боялся даже представить, как питались их иждивенцы). Мощное добровольческое движение в действующую армию, на фронт, среди ««бронированных»» рабочих во многом опиралось на то, что красноармейца кормили намного лучше. Хотя, и не совсем досыта. Я смог сравнить, когда напутствовали маршевый батальон перед отправкой на фронт. И когда в бывшем своем авиационном полку пообедал по пятой лётной фронтовой норме. Такие добровольцы из рабочих районов Урала и Сибири три армии составили. Не умаляя патриотизма этих рабочих, все же доводы желудка были для них не на последнем месте.
Получал на руки партбилет. Также пришлось выступить перед свежеиспеченными коммунистами, хотя чего этих-то агитировать за советскую власть, я откровенно не понимал.
В самом ГлавПУРе, где пару раз ужинали, военторговская столовая тоже была не ахти. Как сказали: кормят по тыловой норме. Но я рад был той сгущенке, которой политуправление мне выдавало в спецпаёк по две банки за мероприятие. Видимо я своим существованием позволял им ставить какие-то галочки в выполнении их планов.
Щербаков моей политической деятельностью был доволен. Мехлис 20 января убыл на фронт, и он его замещал. Если бы не выделенная им персональная мне машина от ГлавПУРа, то я бы никуда не успел. Так как еще надо было по врачам ездить в разные места, помимо врачей госпиталя ВВС, но по их направлению.
Складывалось такое ощущение, что врачи в госпитале ВВС не доверяют мнению врачей сухопутных госпиталей и всё решили перепроверить сами. Вплоть до рентгеновских снимков. Да и психиатры-мозголомы у них были свои. Проверенные. Очень въедливые. Они мне анекдотов не рассказывали.
Костикова старалась приезжать ко мне ночевать каждую ночь, но у нее не получалось – дежурства ночные в госпитале. Врачей чуток прибавилось, но и ранбольных стало под две тысячи человек.
Ленка старалась не выглядеть халявщицей и постоянной привозила мне, то морковь, то квашеную капусту, то солёные огурцы или мочёные яблоки. А иной раз и спиртяшки медицинской грамм сто. Хотя в этом надобности не было, после моей поездки в полк меня долгохранящимися продуктами там однополчане задарили.
Наша половая жизнь входила в норму и уже отошла от тех эксцессов, которым мы предавались в гостинице ««Москва»».
И тут грянула долгожданная врачебно-лётная комиссия в Сокольниках. И та вынесла свой суровый вердикт: ««к лётно-подъёмной работе не пригоден»».
Я тут же подал апелляцию.
Тогда мне врачи ВВС пошли навстречу и предложили на выбор либо провести месяц в санатории, либо съездить домой в отпуск по лечению и уже после провести повторную экспертизу.
- Санаторий очень хороший, - соблазняли меня, - в Архангельском под Москвой, в бывшем дворце князя Юсупова. Там парк красивый. Можно на лыжах кататься. И питание по лётной лечебной норме.
Я выбрал отпуск на родину, аргументируя тем, что несколько лет мать в глаза не видел. Вняли. У каждого есть мать.
Получил лётный литер до Салехарда и обратно, чтобы мне время в дороге не тратить, ибо дорога в 30 дней отпуска не входит. Все же госпиталь ВВС имел такие возможности.
Костикова всю последнюю ночь перед моим отлётом проревела. Прерывая свои стенания только на коитус. В принципе нас и связывала только койка. Чисто человеческие интересы у нас оказались разными. Ее мало что интересовало кроме медицины. А медицина для меня, как и психология… не впечатляла в качестве постоянного общения. Еще Чехов писал, что ««психология она как петрушка. Хороша как приправа. Но не будешь, же питаться одной петрушкой»».
Но собраться мне она помогла. Не только упаковать большой чемодан и американскую ««колбасу»». Незаменимая помощь Ленкина была в выборе подарков для матери Фрейдсона.
И вот 10 февраля 1942 года, утрамбовав дополнительно в простой сидор отпускной сухой паёк, я стоял на Центральном аэродроме на Ходынском поле и внимательно выглядывал пассажирский почтовый самолёт ПС-40 и не находил такого. Если бы я еще знал, как он выглядит?

А жизнь-то налаживается, по крайней мере, половая!
$
Если кому кажется, что я всю неделю балду пинал, то тот сильно заблуждается. Каждый день у меня был на каком-нибудь заводе митинг или два в день. Если не митинг, то встреча с трудящимися. Прямо в цехах. При этом нас отвратительно кормили в рабочих столовых. Не специально. Заводские сами так питались и старались, как русские люди подсунуть гостям лучший кусок. (Я боялся даже представить, что едят их иждивенцы). Мощное добровольческое движение в действующую армию, на фронт, среди ««бронированных»» рабочих во многом опиралось на то, что красноармейца кормили намного лучше. Хотя, и не совсем досыта. Я смог это сравнить, когда напутствовали маршевый батальон перед отправкой на фронт. И когда в бывшем своем авиационном полку пообедал по пятой лётной фронтовой норме. Такие добровольцы из рабочих районов Урала и Сибири три армии составили и добровольческий танковый корпус. Не умаляя патриотизма этих рабочих, все же доводы желудка были для них не на последнем месте.
Получал на руки партбилет. Также пришлось выступить перед свежеиспеченными коммунистами, хотя чего этих-то агитировать за советскую власть, я откровенно не понимал.
В самом ГлавПУРе, где пару раз ужинали, военторговская столовая тоже была не ахти. Как сказали: кормят по тыловой норме. Но я рад был той сгущенке, которой политуправление мне выдавало в спецпаёк по две банки за мероприятие. Видимо я своим существованием позволял им ставить какие-то галочки в выполнении их планов.
Щербаков моей политической деятельностью был доволен. Мехлис 20 января убыл на фронт, и он его замещал. Если бы не выделенная им от ГлавПУРа персональная мне машина, то я бы никуда не успел. Так как ведь надо было еще по врачам ездить в разные места, помимо посещения врачей в самом госпитале ВВС, но по их направлению.
Складывалось такое ощущение, что врачи в госпитале ВВС не доверяют мнению врачей сухопутных госпиталей и всё решили перепроверить сами. Вплоть до рентгеновских снимков. Да и психиатры-мозголомы у них были свои. Проверенные. Очень въедливые. Они мне анекдотов не рассказывали.
Костикова старалась приезжать ко мне ночевать каждую ночь, но у нее не получалось – дежурства ночные в госпитале. Врачей чуток прибавилось, но и ранбольных стало под две тысячи человек.
Ленка старалась не выглядеть халявщицей и постоянной привозила мне: то морковь, то квашеную капусту, то солёные огурцы или мочёные яблоки. Немного – по три-четыре штучки. А иной раз и спиртяшки медицинской грамм сто. Хотя в этом надобности не было никакой, после моей поездки в полк меня долгохранящимися продуктами там однополчане задарили. Заодно и фабричной бутылкой уайт-спирита в полку разжился – зажигалку заправлять. Он лучше любого бензина потому как запаха почти не имеет.
Чувствовалось, что однополчанам как-то неловко было за то, что они дважды по мне поминальную тризну справляли, и вещи мои раздали по старой лётной традиции. Вот и задаривали меня, но скорее свою совесть. Хотя они и рады были мне, что я живой, но… Я стал для них как ходячее ««моменто море»». Напоминание о неизбежной смерти в воздухе.
Наша половая жизнь с Ленкой входила в норму и уже отошла от тех эксцессов, которым мы предавались в гостинице ««Москва»».
Но тут неожиданно грянула долгожданная врачебно-лётная комиссия в Сокольниках. И та вынесла свой суровый вердикт: ««к лётно-подъёмной работе не пригоден»».
Я тут же подал апелляцию.
Тогда мне врачи ВВС пошли навстречу и предложили на выбор либо провести месяц в санатории, либо съездить домой в отпуск по лечению и уже после провести повторную экспертизу.
- Санаторий очень хороший, - соблазняли меня, - в Архангельском под Москвой, в бывшем дворце князя Юсупова. Там парк красивый. Можно на лыжах кататься. И питание по лётной лечебной норме.
Я выбрал отпуск на родину, аргументируя тем, что несколько лет мать в глаза не видел. Вняли. У каждого есть мать.
Получил лётный литер до Салехарда и обратно, чтобы мне время в дороге не тратить, ибо дорога в 30 дней отпуска не входит. Все же ВВС имели такие возможности. Служил бы в НКПС – катался бы по литеру на поезде в мягком купе.
Костикова всю последнюю ночь перед моим отлётом проревела. Прерывая свои стенания только на коитус. В принципе нас и связывала только койка. Чисто человеческие интересы у нас оказались разными. Ее мало что интересовало кроме медицины. А медицина для меня, как и психология… не впечатляла в качестве постоянного общения. Еще Чехов писал, что ««психология она как петрушка. Хороша как приправа. Но не будешь, же питаться одной петрушкой»». Вот в койке нам было очень хорошо и обоих в нее тянуло. Но разговоров за едой о том, какой попался сегодня ««прекрасный гнойный случай»», и как она его ловко оперировала, я терпеть не мог.
Но собраться мне она помогла. Не только правильно упаковать новенький чемодан и большую американскую ««колбасу»». Незаменимая помощь Ленкина была в выборе подарков для матери Фрейдсона.
И вот 20 февраля 1942 года, утрамбовав дополнительно в простой сидор отпускной сухой паёк, я стоял на Центральном аэродроме на Ходынском поле и внимательно выглядывал пассажирский почтовый самолёт ПС-40 рейсом на Тюмень и не находил такого. Если бы я еще знал, как он выглядит?
Но добрые люди показали, что это тот же СБ#, но разоруженный, без конической турели воздушного стрелка и спаренного крупнокалиберного пулемёта у штурмана в носу кокпита. И даже не посмеялись над капитаном ВВС, который простых вещей не знает.
$
$
# С Б – ««Скоростной бомбардировщик»» АНТ-40 цельнометаллический двухмоторный самолёт конструкции А.Н.Туполева. Фронтовой бомбардировщик. Бомбовая нагрузка - 600 кг. Максимальная скорость – 450 км/час. Дальность - 2300 км. Выпускался серийно с 1936 по 1941 год. Экспортировался в Испанию и Китай, производился в Чехословакии по советской лицензии под маркой ««Авиа В.71»». Всего выпущено 3665 самолетов СБ.
$
Шел к самолёту по аэродромным бетонным плитам, разрисованными под зимний лес вид сверху. А что? Креативненько. Врагу с высоты не разобрать где настоящий лес, а где туфта маскировочная. Наблюдал, как через кабину штурмана загружают с кузова полуторки тюки и ящики посылок.
- Ты что ли наш пассажир? – окрикнули меня сверху, когда близко подошел.
- Если в Тюмень, то я, - отвечаю.
- Обожди, погрузку закончим и тебя устроим. Покури пока.
$
В Тюмень прилетели под вечер.
Весь полет провисел на ремнях воздушного стрелка, даже пулемёт ДА# мне выдали. Но никаких вражеских истребителей по пути не повстречали. Кроме пулемёта выделили на морду маску из кротовьей шкурки – салон не отапливался, а плоский люк на крыше под пулемёт был весь полёт открыт.
$
$
# Д А – 7,72-мм пулемёт Дегтярёва авиационный.
$
Не один раз помянул добрым словом кротость госпитального брадобрея и доброту его, подстёжку кожаного пальто из гуанако, лисьи чулки в сапогах и меховые перчатки ««из дружка»» подаренные Костиковой.
Ночевать на аэродроме в Тюмени мне было негде – всё забито летчиками гражданской авиации и перегонщиками американских самолётов, что гоняют их с Аляски через всю Сибирь.
Дали адрес, где пускают на ночь за ««пехотинца»»#.
$
$
# На купюре достоинством в три рубля был изображён пехотинец, а на купюре достоинством в пять рублей- летчик.
$
Пришлось идти, искать в Тюмени нужный дом в сумерках.
- Эй, мужик, коли жить хочешь, то клифт с колёсами скидовай и рви когти. Сидора только оставь – не нужны они уже тебе.
Голос грубый, пропитой. Снег под сапогами скрипит – идут быстро.

- Обожди, погрузку закончим и тебя устроим. Покури пока.
$
В Тюмень прилетели под вечер.
Была всего одна посадка в Куйбышеве, где приняли на борт ротационные полубарабаны завтрашней газеты ««Известия»» для тиражирования в типографиях Сибири.
Почти весь полет провисел на ремнях воздушного стрелка, даже пулемёт ДА# мне выдали. Кроме пулемёта дали на морду маску из кротовьей шкурки – салон не отапливался, а плоский люк на крыше под пулемёт был открыт. Но никаких вражеских истребителей по пути не повстречали, и после пересечения Волги люк штурман закрыл – уже безопасно. Если и залетали сюда вражеские самолёты то только дальние бомбардировщики.
$
$
# Д А – 7,62-мм пулемёт Дегтярёва авиационный.
$
Посадили меня совсем задубевшего на место радиста и дали в руки термос с горясим чаем. Не один раз помянул добрым словом кротость госпитального брадобрея и доброту его, подстёжку кожаного пальто из гуанако, лисьи чулки в сапогах и меховые перчатки ««из дружка»» подаренные Костиковой.
В Куйбышеве покормили. Дали прогуляться, размять ноги.
Но все равно в Тюмень прилетел весь как поломанный и твёрдо решил, что на штурмана дальней авиации, как пророчествовал мне Жигарев, я переучиваться не буду. В отличие от настоящего Фрейдсона я не настолько люблю небо изнутри.
Ночевать на аэродроме в Тюмени мне было негде – всё забито летчиками гражданской авиации и командой приготовлявшей трассу для перегона американских ленд-лизовских самолётов, что будут перегонять из Аляски через всю Сибирь.
Дали адрес, где пускают на ночь за ««пехотинца»»#.
$
$
# На купюре достоинством в три рубля был изображён пехотинец, а на купюре достоинством в пять рублей- летчик.
$
Пришлось идти, искать в сумерках. Пока искал по Тюмени нужный дом в этом ««частном секторе»» совсем стемнело.
- Эй, мужик, коли жить хочешь, то клифт с колёсами скидывай и рви когти. Сидора только оставь – не нужны они уже тебе.
Голос грубый, пропитой. Снег под сапогами скрипит – идут быстро.
- Не лапай кобур, я тебя на прицеле держу.
С детства не люблю блатоту. А уж в теле летчика- героя и подавно.
Браунинг у меня в кобуре. А вот табельный ТТ в левом кармане с патроном в патроннике. Знаю, что так не положено, но именно на такой случай и нарушаю инструкции.
Стою в правый полуоборот, не сворачивая головы.
Ставлю чемодан на снег.
Тихо снимаю с правого плеча американскую ««колбасу»», бросаю ее в налётчика и одновременно левой рукой выхватываю из кармана пистолет и большим пальцем взвожу курок.
Тут же падаю и пока лечу стреляю, стреляю, стреляю непонятно куда. В направление туда… откуда голос слышал.
В меня тоже стреляют. Пули поверху свистят.
- Чё ты, сдуру, в сугроб зарылся, - слышу другой голос, без блатных оборотов. - У него патронов больше не осталось, я считал.
А вот уже и браунинг в правой руке. Приподнялся и прицельно в темную тень на фоне сугроба.
В ответ мат с загибами.
И стрельба.
Чую что в сидор на спине что-то попало.
Откатился в сторону, взял браунинг двумя руками. И методично стреляю в каждое подозрительное место.
Матерившийся уже нечленораздельно вопит, точнее тоскливо воет.
Еще один крик раздался после очередного, четвертого, выстрела в сугроб. Я тоже выстрелы стал считать. Их и так немного, всего тринадцать в браунинге. Но это стало неприятным сюрпризом для налётчиков.
После восьмого моего выстрела, три фигуры поднялись и побежали ко мне. Явно не с культуртрегерскими намерениями.
Встал на колено и прицельно каждому в середину силуэта.
Бах.
Бах.
Ба-бах.
И как по заказу засвистели трели соловьиные. Очнулись местные менты.
$