Посвящается:
Полковнику Борисову Дмитрию Сергеевичу (1908-1977) саперу-штурмовику, начавшему войну с первого ее дня комбатом на Ханко и закончившем ее начальником штаба 12-й Мелитопольской отдельной Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова и Красной звезды штурмовой инженерно-саперной бригады РВГК в Будапеште 1945 г. Кавалеру ордена Ленина, двух орденов Красного Знамени, двух орденов Отечественной войны 1 степени, двух орденов Красной звезды, медалей ''За боевые заслуги'', ''За обороны Москвы'', ''За взятие Будапешта'' и креста Храбрых на поле боя (Польша).
Рядовой Борисовой (урожденной Рогожиной) Валентине Васильевне (1926-1994) начавшей войну 16-летней девчушкой приписав себе год добровольцем по комсомольскому набору в 1942 году в Сталинграде зенитчицей. Затем после ранения воевала снайпером в штурмовой группе и санинструктором в 12-й ОШИСБр РВГК, закончив войну в Будапеште 1945 г. Кавалеру ордена Отечественной войны 2 ст. и медалей ''За отвагу'', ''За оборону Сталинграда'', 'За взятие Будапешта''.
Их совместный боевой путь: штурм Мелитополя, форсирование Сиваша, штурм Джанкоя, штурм Сапун-горы и Севастополя, форсирование Днепра, Яссы, Болгария, Югославия, Венгрия, Польша.
Победителям, подарившем мне жизнь. В прямим смысле этого слова. В 1954 г.
И всему их поколению.
Это книга не о них, но она мой памятный долг им.

1.
Палата, в которую меня привели, ничем кроме высоты потолка не поражала. Палата как палата. Побелена, масляной краской крашена. Две лампочки под жестяными абажурами конусом. Больничка как больничка. На шесть железных коек два окна и один стол с двумя колченогими гнутыми венскими стульями. У кроватей деревянные тумбочки. Вот и вся мебель.
Заняты три койки. Исключительно ампутантами, как успел заметить. Под рыжим одеялом верблюжьей шерсти заметно было, что объема в ногах не хватает. Второй был без руки. Третий без обеих ног под самый корень сидел на заправленной койке и терзал небольшой баян, пытаясь выдавить из него смутно знакомую мелодию.
- Вот ваша койка, - заявила мне сестра-хозяйка. – Располагайтесь товарищ старший лейтенант. Отдыхайте. Белье я принесу. Курить только в особой курилке на первом этаже. Но вам как костыльнику можно в туалете здесь на этом этаже. По коридору направо за сестринским постом. Ну, я пошла?
- Спасибо вам, няня, - обронил я, смущаясь.
- Хорошо, хоть бабушкой не назвал, – усмехнулась медичка и вышла из палаты, плотно закрыв за собой дверь.
Ей было где-то за сорок. Для меня совсем бабушка, если о сексе говорить. Никогда мне не нравились чрезмерно расплывшиеся бабы. Интересно, а это я откуда знаю?
- Давай знакомиться, - безногий положил баян на койку рядом с собой. – Я Коля Раков. Лейтенант-танкист. Сгорел в танке под Ельцом седьмого декабря. Еле вытащили из люка. А ноги уже тю-тю… сжег вместе с бурками. Ах… какие бурки были. Белые. Генеральские. Как думаешь, что мне теперь делать без ног?
Я переставил костыли, придвинулся ближе и пожал его крепкую шероховатую ладонь. Рабочую такую.
- Главное руки целы, - криво улыбнулся я, припомнив юную санитарку в морге. – Хоть подрочить сможешь без посторонней помощи.
Остальные раненые задорно засмеялись, смутив танкиста.
- Баян у него есть, – махнул рукой ближний ко мне следующий ранбольной, что без ноги на койке у окна, лет сорока мужик, жизнью по виду уже потрепанный. – Сколотит себе тележку на трех подшипниках и будет на базаре жалостные песни петь. Бабы у нас сердобольные… подадут. К тому же мужиков ражих богато сейчас повыбивает на войне – не пропадет. Я в бане видал - главный струмент у него не сгорел. Будем знакомы - я Иван Данилкин, кавалерист из корпуса Доватора, капитан, комэска# был. Мне вот действительно на деревяшке с конями несподручно будет. Вот и думай, как жизнь менять, коли, большая ее половина уже кавалерии отдана?
$
$
# К О М Э С К А – командир эскадрона.
$
- Пойдешь ты, Иван Иваныч, на ипподром кассиром. Ставки принимать – вернул ему колкость танкист. - Все при конях будешь…
- А я бы на месте Ивана пошел бы на ветврача учиться. Хорошая профессия. Не без гешефта, – заявил третий сосед, который без руки. – Мне проще. Главное рабочая правая рука осталась, - он победно озвученной рукой потряс над головой. Так что хоть и на нестроевую определят, но в политорганах останусь до конца войны. Это точно! Я – Коган Александр, старший политрук.
- Скажешь тоже… учиться… Куда учиться, когда мне уже за сорок? – буркнул кавалерист. – Мне впору мемуары писать, как я с Дутовым рубался, Капеля от Волги отгонял, С чехословаками схлестывался и от Пилсудского вместе с Гаем# в Восточной Пруссии спасался. Как с басмачами гоняли друг дружку по Каракумам… Сопка наша – сопка ваша.
$
$
# Г А Й – Гая Дмитриевич Гай (наст. имя Гайк Бжишкянц 1887-1937) участник первой мировой войны, штабс-капитан, выслужившийся из армянских дружинников-добровольцев, награжден двумя георгиевскими крестами. Гражданской войны. Командир 3-го кавкорпуса РККА. В Советско-польской войне 1920 г. интернировал свой корпус в Восточной Пруссии, однако получил за эту компанию второй орден Красного знамени. В 1935 г. обвинен в «создании военно-фашисткой организации в РККА», арестован, осужден на 5 лет. В 1937 г. после попытки побега расстрелян.
$
- Та ладно тебе, - недобро усмехнулся танкист. – Тебе, Коган, все просто. Открыл рот, закрыл рот вот и держишь свое рабочее место в чистоте. Если по гамбургскому счету, то руки тебе вообще не нужны. Главное у тебя язык. А он у тебя без костей.
Безрукий политрук на подколку никакого внимания не обратил. Видимо привык уже. Снова пристал ко мне.
- А ты кто у нас будешь?
- Сам не знаю, – честно ответил я ему. – Очнулся сегодня в морге. Сказали – помер. Уже обмывали. А кто, что, чего… я даже имени своего не помню. Ничего не знаю. Сказали – летчик. Попал сюда с контузией и сломанной ногой в конце ноября. А сегодня ночью помер. Так-то вот.
- А звать-то тебя как?
- Сказали Ариэль Фрейдсон. Ариэль Львович. А так не помню ничего.
- Еврей?
- Наверное, - пожал я плечами. – А что такое еврей?
- Точно память потерял, - хохотнул политрук. Чернявый. Носатый. Карие глаза навыкате. Длинная шея с ярко выраженным кадыком. – Я вот еврей. И всегда об этом помню. Но главное то, что я советский еврей. Советский человек.
- Вот вам братья-близнецы. Только разные отцы и матери тоже, но до чего похожи, - засмеялся танкист.
- Ты что думаешь, что евреев блондинистых не бывает? – явно обиделся политрук.
Блондин это про меня. Я себя сегодня в зеркале видел. Блондин я чуть рыжеватый с серыми глазами.
Тут сестра-хозяйка стукнув дверью внесла мне подушку, вафельное полотенце и постельное белье, зубной порошок в квадратной жестяной банке. Мятный. Зубную щетку, монументальную такую деревянную с натуральной щетиной. Обмылок духовитого мыла. Кажись, земляничного. По крайней мере, по запаху похоже. Положила все это на свободную тумбочку у окна. Уперла руки в боки. И выдала.
- Вы мне, архаровцы, Арика не обижайте. Он летчик-истребитель московского ПВО. Герой Советского Союза. Посмертно, между прочим. Восемь сбитых фрицев у него. Последнего таранил. Ночью. Сам не скажет, так как не помнит ничего с контузии.
- Это ты, брат, как Талалихин что ли? – округлил глаза танкист.
Пожал плечами и повернулся к сестре-хозяйке.
- Няня, так я что? Не в первый раз помираю-то? – натурально удивился я.
А в голове пронеслась мысль про какого-то Дункана МакЛауда. Кто такой? Почему не знаю?
- Нет, в первый, - няня утешительно погладила меня по плечу. - Тебя к нам бабы какие-то притащили к нам на санках из Крылатского, куда ты упал с неба в овраг. Не ближний свет. Только госпиталь ВВС еще дальше. А мы «Лефортовская главная военная гошпиталь» еще Петром Великим выстроенная. Для сухопутных войск. Вот в полку тебя и потеряли, посчитали, что ты погиб при таране. Указ о твоем награждении напечатан в «Красной Звезде» в последних числах декабря. Так и напечатано было. Посмертно. Что видела, то и говорю. Доктор тогда шутил, что сто лет через свое геройство жить будешь. А ты на Новый год возьми и помре. Праздник всем испортил, вредина. Пришли с ночным обходом, а ты уже холодный. Так вот, соколик. Наверное, действительно сто лет жить будешь. Ложись уже, ирой, - улыбнулась она мне по-доброму. – Натерпелся, небось, скакать с того света на этот и обратно.
- Новый год… А какой год настал? – спросил я, усаживаясь на стул
- Тысяча девятьсот сорок второй новой эры, - откликнулся политрук. - Год двадцати пятилетия Великой Октябрьской революции. Первое января сегодня.
Мне это ничего не говорило.
Сестра-хозяйка застелила мне койку, и я с удовольствием, пристроив к железной спинке костыли, разлегся. Подмышки от костылей уже горели. Надо будет ваты и бинта выцыганить у медсестер и обмотать деревяшки. Умягчить, так сказать, рабочую поверхность. Завтра у доктора спрошу, сколько мне еще на костылях шкандыбать?
Тут отбой подоспел и непреклонная дежурная медсестра выключила в палате свет.
- Братва, я вот не понял… Здание здесь можно сказать огромное, а медиков мало, - задал я в темноту давно меня мучивший вопрос. – Да и раненых по коридорам ходит не густо.
Со стороны Данилкина потянуло сгоревшим табаком.
Политрук, поднял светомаскировку, стукнул о раму форточкой и прикурил от папиросы кавалериста. Затянулся и ответил.
- Так, тут такое дело, сокол ты наш беспамятный… Первый коммунистический красноармейский госпиталь в котором нас пользуют от тяжких ран полученных в борьбе с фашизмом находится в эвакуации, еще с октября. Осталась только консервационная команда. Она вот нас и лечит. А основная врачебная деятельность тут пока такая – формировать фронтовые госпитали. Так что из постоянного штата только бабки старые да школьницы остались. Даже главный хирург в госпитале и тот без ног.
- Как это без ног? – удивился я. – Как же он тогда оперирует?
- Руками. У него табуретка специальная есть, высокая такая с хитрыми ручками. Хорошо оперирует. Тут в соседней палате парень лежал из пехоты. Ему все ноги шрапнелью посекло по самый… этот. Так доктор ему даже детородный член восстановил. После выписки тот приходил нас проведать. Хвастал, что струмент у него рабочий не хуже чем был.
- И как же зовут такого кудесника? – мне стало интересно.
- Военврач первого ранга профессор Богораз, лауреат Сталинской премии первой степени. Я про него, про Николая Алексеевича, даже статью хотел в ««Красную звезду»» написать. Не разрешил. А зря… хороший был бы материал. Жизнеутверждающий, - сокрушился политрук.
- Скромный он, хоть и еврей, - съязвил танкист.– Не унывает никогда.
Но никто эту тему развивать не стал.
- Ты, летун, если курить хочешь, то двигай сюда, под форточку, - предложил кавалерист. – Дежурная сестра минимум полчаса тут маячить не будет. С пониманием баба.
Пришлось вставать на костыли, влезать в плоские кожаные тапки которые делали под девизом ««Ни шагу назад»» и делать пять шагов к их окну.
Мне протянули картонную пачку папирос.
- ««Пушки»» - прочитал я вслух надпись на пачке при неясном лунном свете.
- Ну, извини… - кашлянул дымом политрук. – ««Делегатских»» тут тебе или ««Дюбека»» не заготовили. Что в госпитальном пайке дали, то и курим. Рядовым бойцам вообще махорную крупку выдают.
Я вынул папиросу. Понюхал ее. Пахло неплохим табаком. Настоящим.
- Что тормозим? - спросил кавалерист, поднося к моему лицу огонек зажигалки.
- Не помню вот: курил я или нет, – я действительно этого не помнил. Но, по крайней мере, табачный дым меня не раздражал.
- Затянись и сразу поймешь, - резонно заметил танкист из своего затемненного угла.
Прикурил. Затянулся. Нормально пошло. Горло не драло. Вкус у табака был приятный.
«Не то что…» - пронеслось в голове… А что… я вспомнить так и не смог.
Хватило папиросы на пять затяжек. Сразу как-то похорошело. Так что вроде я куряка. Точнее тело мое новое к табаку до меня приучено.
- Всё. Покурили. Отбой по палате. Приказываю как старший по воинскому званию, – заявил кавалерист.
Потом приходила дежурная медсестра угощать нас жестяной уткой. Круглой такой эмалированной синим в белую крапочку банкой, к которой приделали носик с раструбом. Политрук как ходячий сам сбегал в сортир, пока нас троих занимали специфическим обслуживанием. Было в этом действе что-то такое неприятное, неудобное, то, что стесняло и унижало мужскую самость. Но пожилая медичка, не включая в палате света, сделал все деловито и довольно быстро. По-матерински я бы сказал, нас обиходила.
Натянул я на нос колючее одеяло и подбил итоги своего первого дня жизни. По крайней мере, с момента воскрешения. Обрадовался жутко, что сегодняшний день я прекрасно помню. Во всех деталях. Ну, хоть не инвалид совсем… на голову.
А дело было так… Очнулся я от того, что почувствовал, как кто-то ласково гладит мои вялые гениталии. Стало приятно. Захотелось улыбнуться.
Открыл глаза. Лежу голый на больничной кушетке. Подо мной клеенка детского такого цвета, поросячьего. И меня на этой кушетке девчушка-соплюшка старшего школьного возраста тряпочкой намывает. Вся в глухом халате, накрахмаленном до состояния жести. Из-под белой косынки черные косы торчат вразлет с белыми же атласными бантиками. Халатик острая грудь оттопыривает. Лет пятнадцати-шестнадцати особь. Малолетка и мокрощелка – выдал мозговой комментатор.
Обмывает меня эта дева рукой и мягкой тряпкой. Рукой чаще. Тренируется, видать, пока я еще теплый…
Сон голимый.
- Я пока еще не покойник, – возмущенно просипел я сухой гортанью и перепугал своим хрипом девицу да столбняка.
Стоит, глазами лупает, обмахиваясь длинными ресницами чуть ли не со щелчками. А глаза у нее серые, большие, чуть навыкате. Радужка лучистая.
Нос не курносенький, но такой вздернутый слегка.
Губы яркие четкой красивой прорисовки.
- Не тормози, милая, - продолжаю я свои речи. Сон же… Во сне все можно. – Начала так доканчивай. Сожми кулачок покрепче, авось и встанет… Если долго мучиться, что-нибудь получиться.
Тут девочка отмерла, отбросила мой гениталий из руки как противную гусеницу, подорвалась наружу, стукнув с оттяжкой дверью о метровый проем стены и как заверещит на все соседнее помещение ультразвуком.
- А-а-а-а-а-а!!! Солосич, Солосич!!!! Там! Там! Там! А-а-а-а-а!!!
Ущипнул себя за локоть. Больно. Знать не сплю. Наяву такая херня творится. Ой, мля… Неудобно даже перед девчонкой стало.
- А-а-а-а-а-а-а!!! Герой воскрес!!! Он там такое!!!...
В открытую дверь был слышен неопределяемый бубнёж под громкие визги юной санитарки.
Интересно, кто тут герой?
Герой чего? Судя по визгам, явно не ее романа.
Высокий потолок надо мной был весь в глубоких трещинах. Несмотря на то, что его совсем недавно побелили. Запах побелки еще чувствуется. Видно по старым трещинам мазали. Тут вообще все в побелке, что выше человеческого роста. И стены. И сводчатые потолки. А ниже до полу все окрашено масляной краской персикового цвета пополам с белилами. Пастель такая. Полы дощатые крашеные суриком. Здание старинное, стены метровой толщины, судя по оконным простенкам. На века строили. Только это вековое качество давно усиленно жрет грибок, вспенивая по углам свежий глянец эмали.
Не мое это здание. Не был никогда в таком.
И руки не мои… Пальцы длинные такие, манерные… Ни разу не рабочие, хотя мозоли на ладонях есть. Ногти давно не стрижены, хотя ««траура»» под ногтями не наблюдается. Так… и откуда на моих руках может быть такой густой блондинистый волос. И на груди тоже. Форменный бибизян. Арон-гутан, как шутил… кто шутил? Ни черта не помню.
Я же…
А и, правда,… что: я же?
Точнее: кто я же?
Поручик Киже, мля.
Кто такой поручик Киже?
Не-е-е-е… отставить, мля, упаднические звиздастрадания. Главное – живой. Путь зеленый, пусть в пупрышку, пусть весь этим рыжим волосом обрасту. Но живой.
Живой…
Живой, потому как мне холодно. После того как меня всего извазюкали мокрой тряпкой.
Живой, только вот мое сознание мне с кем-то изменяет. Ничего не помню. Бред голимый. Сны доктора Фрейда под тусклой ««лампочкой Ильича»»…
Ужаснах… Я не могу вспомнить кто я такой. Но ясно осознаю, что нахожусь не в своем теле в очень странном месте.
А в комнате реально холодновато. На окнах изморозь. ««Он рисует на стекле пальмы, елки, пряники. Говорят ему сто лет, а шалит как маленький…»». Зима. Прямо, Новый год. А я тут голый лежу весь уже в гусиной коже. Обсох уже после отмывки теплой фланелевой тряпочкой. Пора и одеться… А шалит Дед Мороз. О! Вспомнил, однако. Не все знать потеряно.
Хеппи нью и-и-ир!
Хеппи нью и-и-ир!
Ага… Вот и халат больничный из толстой бежевой байки. Обшлага и воротник шоколадного сукна. На воротнике еще белый воротничок пришит, чтоб сукно не залоснить. Попробуй до него с загипсованной ногой дотянись… Опа! Получилось. Дотянулся. Прихватил за кончик и утянул, протащив по деревянным решеткам на полу. Обгаженное исподнее брать не стал.
Кстати, а почему зима, когда мы девятое мая праздновали?
Кто мы?...
И что такое девятое мая?
Дурдом! А внутренний голос еще и подкалывает, что дурдом-то, как дурдом, образцово-показательный, между прочим. Имени Клары Целкин, как водится. А буду дурковать, то окажусь уже в самой настоящей психушке. С решетками на окнах. Оно мне нада?
В четыре приема принял вертикальное положение. Гипс справился, когда я на него наступил - боли не было. Но рисковать я не стал, устаканился на одной ноге, надел халат в рукава и затянул концы пояса этой больничной одежки. Почему больничной? А какой она еще может быть? Только казенный и больничный. На внутренней стороне правой полы штамп фиолетовый. Квадратный. На нем надпись чуть свезенная ««1-й Комм. Красноарм. Госп.»».
А халатик-то по размеру. Как на меня шили. Абрам, где шили тебе этот костюм? В Париже. Это далеко от Жмеринки? Полторы тысячи верст. Надо же… такая глушь, а так хорошо шьют. Что такое Жмеринка и что такое Париж? Пока не узнаю лучше такой анекдот никому не рассказывать. Может статься не кошерно.
А вот вода в графине. Хоть и задумалась протухнуть, но кошерно, как бог есть, кошерно и даже насладительно. Это же сколько времени меня не поили?
- Молодой человек, что вы себе позволяете тут? – в помещение порывисто влетел пожилой уже доктор, с несколько излишней полнотой, с пузцом и продолжил мне одышливо выговаривать. – Это же уму непостижимо…
Доктор был такой… классический… чеховский… (Кто такой Чехов? Случайно не знаете? Тогда, почему доктор чеховский?). Седая бородка тупым клином. На носу золотое пенсне на цепочке, шапочка-таблетка на завязках. Полотняная и белая, как и его же халат.
- Я позволяю? – возмутилось все во мне. – Это вы тут, что себе позволяете? Обмывать живых людей как покойников. Это вас тут такие религиозные обряды? Сатанинские или вуду? (боже, что за хрень я несу?) Или еще похлеще и древнее?
Доктор встал в позу: ноги ««азом»» руки ««фертом»». Ростом он был выше меня и глядел соответственно сверху вниз.
- Товарищ ранбольной, приведите себя в человеческий вид, - голос врача окреп, и в нем прорезались властные нотки. – Вы хоть и не по форме одеты, но должны себя вести как подобает среднему командиру перед военврачом второго ранга. Режим, как и Дисциплинарный устав на объекте еще никто не отменял. Тем более в военное время. Вам все понятно, товарищ старший лейтенант?
Я недоуменно оглянулся, чтобы посмотреть какой еще старший лейтенант тут безобразия хулиганит, но никого не увидел. И мои ужимки не прошли незаметными для рассерженного эскулапа.
- Перестаньте паясничать, ранбольной. Это вас не красит. Ну-ка… Садитесь. Снимите халат до пояса.
Сердце мое и прочий ливер врач второго ранга слушал внимательно через деревянную трубочку. Пальцами все простучал. Везде протыкал, продавил ими же - твердыми как дерево. Пульс по карманному хронометру измерял по секундам. Пальцами в глаза лез и заставлял язык показывать. Дышите – не дышите… все по-взрослому.
- Ничего не понимаю, – врач наконец-то отстал от моей - не моей тушки. – Сам же вчера писал заключение о вашей смерти. Никаких сомнений не было. Все бумаги сегодня с утра отправили в ГУК# наркомата. Так что официально вы мертвец. И по вашему поводу в комендантской роте столицы сейчас, несмотря на праздник, напрягают оркестр и наряжают отделение для отдачи последнего салюта. И место на кладбище вам присматривают.
$
$
# Г У К – главное управление кадров Наркомата обороны СССР.
$
- Каком-таком кладбище? – не понял я.
- Думаю, на Ваганьковском или Донском. Для Новодевичьего вы хоть и герой, но чином не вышли, - просветил меня доктор.
- Доктор,… Точнее товарищ военврач второго ранга… Мы можем перейти в более теплое помещение, а то я уже довольно подзамерз тут.
- Да-да… одевайтесь. И пошли в мой кабинет.
- Я тоже так думаю, что в вашем кабинете... Особенно если будет горячий чай. Мы там более плодотворно обсудим дела наши скорбные. Я вот лично считаю, что та девушка, которая меня обмывала, явила миру обыкновенное чудо. Чудо воскресения если я действительно был уже мертвый.
- Мертвее некуда, – отозвался врач. – Сейчас пойдем. Только… Ариэль Львович, я вас умоляю… без хулиганства. Вы и так Сонечку напугали до икоты. Она в госпитале только второй месяц. Школу бросила. От эвакуации отказалась. Первый раз покойника к похоронам готовила. А вы ее так… Так можно и будущего хорошего врача угробить. А то, что Сонечка станет врачом, я ни секунды не сомневаюсь.
Доктор укоризненно покачал головой.
- Мне стыдно, доктор, но у меня есть оправдание… - повинился я. - Всё случилось так неожиданно. Кстати, а вы, сейчас, к кому обращались по имени-отчеству?
- К вам.
- А разве меня так зовут? Не по-другому?
Тут я замялся. Я отчего-то твердо знал, был просто убежден, что меня зовут по-другому, что я никакой не Ариэль Львович, но вот засада… не помнил как надо.
- Ну, как еще по-другому, - улыбнулся врач. – Мы же с вами пару недель назад еще посмеялись над тем, что ваш покойный батюшка был идейный революционер и еще в молодости порвал с еврейской традицией, но назвал вас традиционным еврейским именем. Так… - доктор поднялся с банкетки. – Пошли разбираться, молодой человек, с вашим воскресением. Чую я все тут нечисто.
- Вот только нечистого нам с вами в компанию и не хватало, - хмыкнул я, нащупывая ногой кожаный тапок и одновременно принимая от врача костыль. Почему-то один.
Поддерживаемый врачом я вышел в широкий коридор цокольного этажа. Там подоконники начинались на уровне уличной мостовой. В эти окна-недомерки были видны ноги немногочисленных прохожих. Сквозь двойные рамы тускло слышалось, как трамвай звенит на повороте.
Стайка женщин в зеленых ватных безрукавках поверх белых халатов глазела на нас, перешептываясь. Санитарка Сонечка столкнувшись со мной взглядом, покраснела и спряталась за их спины.
- Что дел больше не стало в госпитале? – прикрикнул на них доктор. – Подумаешь чудо какое… Воскрес человек – радоваться надо. Быстро все поскакали светомаскировку на окна ладить, а то смеркается уже.
Бабы постарше похватали мешки с каким-то бельем и порскнули в оба конца коридора. Девчушки – санитарки вжались в стены, пропуская нас, хотя широкий коридор позволял пройти нам совершенно свободно. И еще по паре таких же нас по краям поставить, никому не мешая.
Проходя мимо Сонечки, я озорно подмигнул ей, нахально улыбнувшись.
- Спасибо, что решившись явить миру чудо, милая Соня, вы остановили свой взор на мне, - сказал как можно проникновеннее. – Я этого никогда не забуду.
И тут же схулиганил.
- Особенно ваши ласковые ручки.
Девчушка вся стала густо пунцовой, хотя, казалось бы, больше некуда. А сказать что-либо не могла, потому что от волнения у нее горло перехватило.
- Пошли уже, галантерейный кавалер, - схватил меня доктор за рукав. – Только что со смертного одра встал, а уже туда же… Успеешь еще извиниться перед девушкой.
Дошкандыбав до конца коридора не торопясь поднялись по широкой лестнице на бельэтаж, и доктор завел меня в тесную темную каморку, где помещались только однотумбовый стол, двухэтажный сейф, кустарно крашеный под дерево, шкаф и три стула. На столе стоял телефон. Железный такой... С рогульками. Настольная лампа и чернильный прибор зеленого камня. Единственное окно было занавешено черной крафт-бумагой.
- Вот. Война. Пришлось уплотниться, - сказал извиняющимся тоном доктор, пропуская меня вперед и щелкая выключателем. – В моем старом большом кабинете теперь начальник отдела формирования полевых госпиталей прописался. Кукушонок. Но он бригврач – генеральский чин.
Когда расселись за столом, то под светом настольной лампы доктор, не вставая со своего места, открыл, громыхая связкой ключей, верхний этаж сейфа и вынул из него серебряные спиртовку и чайник. Долил в него воды из большого стеклянного графина. Поставил на рогульки. Брызнул вонючего спирта из обычной бутылки на поднос спиртовки и поджег его спичкой. Не удержался и похвастал агрегатом.
- Варшавская работа. Дореволюционная. Теперь такие вещи делать уже разучились. И не только у нас, в Варшаве тоже. И вообще… серебряную посуду делать перестали. А жаль… хотя бы просто из гигиенических соображений.
Он говорил, а его руки как бы сами по себе превращали канцелярский стол в достархан. Появился маленький фунтик плотной синей бумаги с заранее мелко наколотым сахаром. Чашки фарфоровые. Серебряные ложечки. Заварочный чайник, который, как и чашки был расписан пышными розами по блекло-зеленому полю.
Врач с любовью показал мне со всех сторон этот чайничек.
- Гарднеровский фарфор. Остатки былой роскоши. Большой сервиз был на дюжину персон. И вот все что от него осталось. Молочник есть еще дома. Ничто не вечно.
Потом уже из стола появилась чайница цветного стекла с серебряной крышкой. Напоследок доктор опять запустил руку в сейф и вынул из его глубин в горсти десяток сушек с маком. Я заподозрил, что сушек там было намного больше, и доктор все их вынимать просто пожидился. Ну, пусть его и так угощение царское.
- Угощайтесь, Ариэль Львович, Увы… шампанского нет, чтобы торжественно отметить ваше возвращение с того света. От водки я рекомендую пока воздержаться, тем более что в последнее время спирт нам поставляют откровенно гадкий. Чайком побалуемся. Тем более что чай у меня хороший. Индийский, второй сорт. Богатый танинами и очень полезный для сердечной мышцы.
- Товарищ военврач, а как вас величать по имени-отчеству? А то как-то излишне казенное у нас общение получается. Да с перекосом. Вы ко мне по имени-отчеству а я вас… - развел я руками.
Доктор, снимая вскипевший чайник со спиртовки, и священнодействуя над процессом заварки, охотно откликнулся. Все же врачи редко бывают чинодралами.
- Ну, что ж… Резонно… Давайте знакомиться заново. Соломон Иосифович Туровский, - представился эскулап. – Ваш лечащий врач, кроме ноги. Ее хирурги лечат. В детстве меня мама Шлёмой звала. Но чаще шлимазлом. Потому что я не хотел торговать в шинке, а читал книги и мечтал поступить в университет. Но для этого надо было окончить гимназию, хотя бы экстерном. И дело даже не в том, что там была процентная норма для еврейских мальчиков, а в том, что мы не были столь бедны, чтобы за мое обучение платил кагал#. А родители при всем желании не могли выделить столько денег из семейного бюджета на одного из семерых детей. Дело прошлое... Угощайтесь, Ариэль Львович. Чем богат по нашим-то военным временам. Посидим спокойно как два еврея. Ир редн идиш?
$
$
# К А Г А Л – руководство самоуправляемой еврейской общиной в Российской империи.
$
- Извините меня, Соломон Иосифович, но я не понял вашу последнюю фразу, – переспросил я.
- Я спросил: вы говорите по-еврейски? На идиш? – пояснил доктор.
- Не обижайтесь на меня, Соломон Иосифович. Просто я вернулся с того света и ничего в этой жизни не помню. Совсем ничего. Где я? Кто я? И даже когда я?.. Тем более я не помню что такое идиш.
- Вы пейте чай, Ариэль Львович, угощаетесь всем, что на вас смотрит. А идиш, молодой человек, это еврейский язык. Не единственный. Есть еще ладино на котором говорят сефарды. Иврит, доступный лишь раввинам и цадикам. В древности еще евреи говорили на арамейском языке, который уже никто не помнит. Ну, а евреи Российской империи, Австро-Венгрии и Германии говорили на идиш. И зовут нас, в отличие от других евреев, ашкеназами. Но если судить по тому, как вы великолепно изъясняетесь по-русски, без малейшего признака акцента, могу предположить, что в детстве вокруг вас не говорили на идиш. Потому вы и не поняли эту мою фразу. А на идиш в Советском Союзе издаются литературные и общественно-публицистический журналы. Газеты. Есть богатая художественная литература. На Малой Бронной улице в Москве еврейский театр, куда я рекомендую вам обязательно сходить, когда они вернутся из эвакуации. Я в детстве очень не любил наш штетл# под Туровым, это в Белоруссии, рвался оттуда на широкую волю. В большой мир. Мечтал раствориться в нем. В еврейском местечке мне было душно. Меня унижала крайняя мещанистость окружения, которая кроме денег и бога знать ничего не хотела. А сейчас я с умилением смотрю в театре пьесы о дореволюционной жизни в таких же маленьких штетлах. Старею, наверно… У нас на Иерусалимке напротив дома была аптека. Какая на ней была вывеска! «Ставим банки, пиявки, пускаем кровь. А также играем на свадьбах». Восторг! И наш семейный шинок не отставал. «Кошерная кухня с ночлегом». Как вам? Меня тогда это раздражало, теперь умиляет.
$
$
# Ш Т Е Т Л – еврейское местечко.
$
Соломон Иосифович вздохнул. Протер пенсне и положил его на стол.
- Даже поговорить об этом не с кем. Богораз давно и окончательно выкрест. Со всеми вытекающими. С бабами-санитарками о таком не поговоришь – не поймут. Хотя, подсовывал им читать Шолом-Алейхема, на русском, конечно. Им нравится. Наверное, ностальгирую, - доктор с хрустом сломал в кулаке сушку, но есть ее не стал. – В нашем шинке было три комнаты с отдельным коридором, которые мы сдавали под ночлег. Большее время они пустовали – кому нужна гостиница на тупиковой дороге? Постоянными клиентами были только местные проститутки, которые приводили своих клиентов днем, заодно и обедали у нас за их счет. И так получалось, что все, что моя мать готовила на продажу, клиенты шинка не съедали – они больше приходили пить водку без закуски, и доставалась вся эта вкуснятина нам – детям. Так что я не могу кивать на голодное детство. Бедное – да. Голодное – нет. Одна из этих девиц легкого поведения – красавица Рива, в одной из этих комнат лишила меня невинности. Даже не за деньги, а просто так из интереса. Скучала в простое. И научила, как доставить женщине истинное наслаждение. Я даже ревновал ее к ее клиентам. Потом… Потом была уже взрослая жизнь, которая как определил мой отец больше всего похожа на детскую сорочку – коротка и обосрана.
- А что было дальше?
- Вам интересно? – врач поднял брови над пенсне.
- Очень, – ни на йоту не слукавил я.
- А дальше была война. Которая империалистическая. Я как порядочный еврейский мальчик ходил в хедер, но параллельно закончил в городе Высшее начальное училище. Меня должны были призвать в армию в пятнадцатом году… Тогда мои родители, споив писаря, не стали мне покупать модную в еврейской среде справку о том, что я «страдаю хернёй»#, а пристроили меня в школу военных фельдшеров, которую я и закончил в аккурат к революции. Бесплатно, между прочим. На казенный кошт. Учтите, Ариэль Львович, на будущее - главные люди в любой бюрократии не начальники, а писаря. Все дела надо делать через них. Потом была Гражданская война, Красная армия и я в ней – полковой фельдшер. В двадцать третьем меня демобилизовали и я, притащившись на божью волю в Москву, смог поступить во 2-е МГУ на рабфак. Советская власть уже не требовала аттестата классической гимназии для поступления на медицинский факультет, диплома фельдшера было достаточно. Потом опять Красная армия с тридцатого. Уже врачом. В тридцать пятом аттестовали меня на военврача второго ранга. Ну как? Почувствовали себя немножечко евреем?
$
$
# СТРАДАТЬ ХЕРНЁЙ – во время первой мировой войны было много желающих откосить от призыва в армию. Соответственно у медиков в комиссии по призыву покупалась справка, что данный призывник страдает паховой грыжей и призван быть не может. По латыни такая грыжа назвалась «херниа».
$
- Не знаю пока, - честно ответил я.
- Тогда я вам расскажу еще одну историю про идиш. Когда я служил в Одесском окружном госпитале, то одно время я тесно общался с Леонидом Утесовым. Еще долить? Вообще-то он не Леонид и даже не Утесов, а Лазер Вайсбейн. Еврей, но ассимилировался как я. Как и вы. Даже лучше нас. И поет только по-русски, Так вот… гуляли мы как-то одной компанией. Девочки, казавшиеся такими доступными, нас обманули и не пришли, так что пили мы втроем. Он, я и хозяин квартиры. Хозяин был русский, и общались мы по-русски. А у него была собака – немецкая овчарка. Он ее в другой комнате запирал, чтобы она нам не мешала. Потом уложил нас спать по кроватям в той же комнате, где гуляли, а сам улегся в той, где была заперта собака. Выключили свет, и собака стала проверять помещение. Собакой работать. Меня обнюхала не нашла ничего интересного и пошла к Лёне. Встала лапами на его кровать и нюхает уже его. И тут Леня испугано говорит мне на идиш.
- Скажи хозяину, чтобы забрал свою псину. Мне страшно.
Крикнул я, пришел хозяин и забрал пса к себе.
Я Леню спрашиваю:
- А почему ты вдруг по-еврейски заговорил?
- Это чтобы собака не поняла, - важно так отвечает.
- Да… Жизнь подчас круче любого анекдота, - сказал я отсмеявшись. – Только одного не пойму: зачем вы это мне все рассказываете? Не просто же для того чтобы развлечь гостя?
Доктор стал похож на бегуна, неожиданно наткнувшегося на невидимое препятствие.
- Затем что у меня трое детей и больная мама. Еще шестеро братьев и сестер и два десятка племянников. Затем что завтра в госпитале начнется пожар в борделе во время наводнения. Вы думаете все так сразу и обрадовались вашему воскрешению? Вы себе не представляете, сколько геморроя вы этим доставили разным начальникам. А уж что придумает наш уполномоченный от Особого отдела, я и предсказывать не берусь. Он у нас не только карьерист, но и грузин к тому же, - доктор сделал акцент на слове «грузин», хотя мне это ничего не говорило. - В общем, готовьтесь – завтра начнутся крысиные бега. А приз – вы.
Чай был очень вкусным и ароматным. Крепко заваренным. (ага… я тоже вспомнил про ««жиды, не жалейте заварки»», но озвучивать анекдот не стал). Кусковой сахар безумно сладким. Мне хотелось еще сушку с маком, но я постеснялся попросить, видя состояние эскулапа. И с сожалением поставил фарфоровую чашку на стол.
- И?… - я мало что понял из последних слов врача и хотел пояснений.
Доктор переложил пенсне по столу с места на место.
- Я должен был составить анамнез вашего случая, но так как он не поддавался обычному опросу больного, попытался его выявить в свободном, так сказать, общении. Мне же еще по поводу вашего воскрешения официально отписываться предстоит. Та еще морока.
- И к чему вы пришли? К какому выводу?
- К тому, что вы – табула раса. Фактически чистая доска, на которой любой захочет писать свои письмена, но… вы обладаете сохранным интеллектом, логикой, и свободой воли. Подозреваю, что ваша ретроградная амнезия не полная, а только личностная. Язык-то вы не забыли. И если с вами поработают хорошие мозголомы, то окажется, что вы много чего помните. Я надеюсь, что вы не будете принимать на веру все, что вам будут говорить. Ибо в вашем случае принимать все на веру, без критики суждений, это погубить себя. А мне бы этого не хотелось. Вы хороший еврейский мальчик. Я бы с удовольствием выдал за вас свою дочь, но она еще маленькая, в куклы играет. Но поймите вы и меня, если на чаши весов положат мою семью и вас, как вы думаете, что я выберу? Вам уже один раз повезло, когда во время большой чистки армии вы оказались в Китае и там отличились. Но вы этого, наверное, не помните…
- Не помню, - согласился я.
- А раз не помните то и страха иудейского не имеете перед этим молохом. Вы даже не понимаете, как я рискую вам все это говорить.
- Соломон Иосифович, давайте начнем сначала. Да – да… И для начала расскажите мне кто есть я? Хотя бы основные факты моей биографии.
- Я знаю только то, что написано в вашей медицинской карте и карточке учета поступления раненого в госпиталь. Я не знаю, что в вашей прошлой жизни может всплыть такого… что… даже не могу вам этого объяснить как следует.
- Но я даже и этого не знаю про себя.
- Тогда слушайте. И можете всем говорить, что это вам сказал я. Найду как отбрехаться. Но… мне придется тогда обратиться к доктору Фейнбергу и вызвать по вашу душу врачебную комиссию из института Сербского сюда, в госпиталь. И постараться, чтобы она состояла их своих. Из аидише копф.
- Что это такое? Институт Сербского?
- Научно-исследовательский институт судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского. Будет лучше, если они приедут сюда, чем наш Ананидзе упечет вас туда за решетку. Там тюремный режим. Поэтому гипс пока с вас снимать не будем. На сегодня все. Скоро отбой. Вас проводит сестра-хозяйка в новую палату. Вы все равно про старую свою палату и ее обитателей ничего не помните, а их завтра всех будут допрашивать насчет вас, как вы помирали. Будет лучше вас развести, все равно ваше нынешнее общение ничего не решает по большому счету. Но… но… никто никого не сможет обвинить в сговоре.
- Согласен.
- Вот и ладушки. Пусть не думают… мы-то дураки, а они-то нет?
- Так что я? Вы мне, наконец, это скажете, а то я весь извелся уже.
- Скажу. Вы, Ариэль, военный летчик. Хороший летчик. Результативный. Восемь сбитых это вам не фунт изюма. По воинскому званию вы старший лейтенант ВВС. Ночной истребитель московской противовоздушной обороны, а туда отбирали лучших. До того воевали в небе Китая оказывая интернациональную помощь в борьбе с японскими агрессорами и в Зимней войне с финнами поучаствовать успели. Награждены орденом ««Знак почета»». Это все что я знаю про вашу профессиональную деятельность.
Доктор малость передохнул, отирая выступивший на лбу пот. Я эту паузу переждал молча. Не спугнуть бы. Сам уже давно понял, что жить мне тут нормально можно будет только по легенде доставшейся мне тушки. Иначе чучелком… В безымянной могилке. Времена тут отнюдь не травоядные.
- Рождения вы тысяча девятьсот семнадцатого года. Тринадцатого сентября по новому стилю. Значит, вам исполнилось полных двадцать четыре года. По задокументированной национальности вы еврей, но не обрезаны.
- Чем не обрезан? – переспросил я заинтересованно.
- У вас не обрезана крайняя плоть на детородном органе. Что как раз и удивило Сонечку. У евреев и у мусульман она обрезается по традиции. У евреев в младенчестве, у мусульман, кажется, лет в десять. Остальные народы этого не практикуют. По крайней мере, в Европе.
Однако… А мне так показалось, что у Сонечки далеко не академический интерес был к воплощению моей мужественности.
А доктор продолжал.
- Вы коммунист, кандидат в члены ВКП(б). Образование у вас среднее специальное. Вы окончили семилетнюю единую трудовую школу и военное училище летчиков. И, наконец, главное… происхождение… из крестьян. Как вам удалось это, мы уже вряд ли узнаем. Но это настраивает на изворотливость вашего ума и питает надежду.
- А как мне узнать: что такое коммунист?
- Ну, знаете ли… - удивлению доктора не было предела.
- В том-то и дело, что не знаю.
- Завтра я, как только откроется библиотека, дам вам устав и программу партии. И маленький такой нюанс - у нас принято в большинстве случаев говорить просто ««партия»» вместо полного названия ««Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков)»». Потому как в стране осталась только одна политическая партия. Так сложилось исторически в горниле Гражданской войны.
Доктор встал из-за стола, приоткрыл дверь в кабинет и попросил кого-то в коридоре мне с моего места не видимого пригласить к нему сестру-хозяйку.
- Приготовьтесь к длительным допросам самыми разными людьми, - добавил Туровский, обернувшись ко мне от двери. – И к тому, что все вами сказанное в разных кабинетах будет перекрестно проверяться. Требуйте очных ставок с теми, кто мог бы вас опознать как Фрейдсона.
- Но я не помню никого.
- Хорошо. В ваш полк я сам сообщу, что вы воскресли.
Отвернулся и распахнул дверь.
- Вот, няня, вы-то мне и нужны, - сказал он толстой женщине закрывшей собой весь дверной проем. – В какой палате есть свободные места, но в другом крыле, нежели ранее лежал Ариэль Львович? Но палата должна быть командирской.
- У ампутантов три койки свободные, Соломон Иосифович. На втором этаже, - сообщила та требуемую информацию. – И как раз в противоположном крыле.
- Прекрасно, - улыбнулся доктор. – И белье ему выдайте взамен того, что в морге осталось. То сразу в стирку.
Военврач протянул мне руку для пожатия, я в ответ протянул свою и пожатие состоялось.
- Советую вам хорошенько выспаться. Завтра вам силы понадобятся. Спокойной ночи. И… удачи вам. И терпения. Помните, что терпение это та добродетель, которая позволила нашему народу выжить за две тысячи лет.
Вот практически и весь мой первый день. Да… еще ужином няня покормила. Пшенной кашей с постным маслом в пустой столовой. Выдала она же белье в каптерке – рубаху и кальсоны. Там же я его и натянул на себя, мельком заглянув в зеркало. Отражение мне понравилось. Кроме роста. Мелкая мне тушка досталась. Вот и все, что было до палаты с этими замечательными командирами.
Решив, что если я не хочу попасть в руки кровавой гебни, то отныне мне быть суждено только Фрейдсоном. Вот и буду Фрейдсоном. И даже Ариэлем. Смущает меня только ношение чужих наград за чужие подвиги. Я-то знаю, что я не Фрейдсон. Только вот на самом деле: кто я? Кто бы подсказал.
Все, спи уж, еврей новокрещеный. Рожденный сразу в двадцать четыре года.
И я уснул, так и не вспомнив, что такое ««кровавая гебня»»? И почему мне надо ее боятся?
Так спал до самого утра без сновидений, хотя заказывал во сне увидеть Сонечку. Но на это госпитальный сервис не раскошелился.
$

$
2.
Солнечное утро принесло хорошее настроение и госпитальную услугу в виде лысого как коленка старого хромого парикмахера, который, разведя в стаканчике какой-то мыльный порошок, по очереди побрил всю палату устрашающей опасной бритвой, которую правил на широком солдатском ремне, заранее привязанном к спинке кровати.
И СПИДа не боятся, пронеслось в голове. Стоп! Что такое СПИД?
Хорошо побрил. Гладенько. Без порезов. Под байки из ранешних времен. Как он брил Шаляпина и прочих знаменитостей начала века. Мне как новичку достался рассказ об организации цирульного бизнеса при проклятом царизме. С ходу ляпнув мыльным помазком меня по губам (наверное, чтобы не имел возможности возразить) старик-парикмахер, намыливая мои щеки рек свой мемуар.
- Дело свое я вел на Трубе#. Основная моя публика была артистической не носящей на лице никакой растительности и вынужденной бриться ежедневно. Мамант Дальский к примеру брился даже дважды в день, так быстро у него отрастал волос. Утром он брил себя сам, а вот к вечеру, приуготовлявшись к сценическому гриму, особенно к роли Отелло, он уже требовал квалифицированной услуги. Двойной компресс… вежеталь… бриолин… Последние сплетни ««от брадобрея»»… Мамант у меня не столько брился, сколько расслаблялся перед спектаклем. На каждую премьеру он обязательно оставлял мне контрамарку, не то, что Шаляпин, который вечно вместо шестидесяти пяти копеек норовил всучить мне полтинник. Жадный был человечешко и большой матершинник. А вот цирковые с Цветного бульвара ко мне не ходили, хоть и рядом, скопидомничали и сами брили друг друга. Да и грим у них грубый такой можно и на щетину класть. А без грима там только Дуров выступал. Бог с ними… Потому как главный мой доход был не с мужчин, а с женщин, ибо мало кто умел, как я, хорошо брить ноги. С утра у меня был дамский прием, мужской только с обеда. Я даже специально держал работницу, которая пока я трудился над дамскими ножками, делала клиенткам жуткие увлажняющие маски на лицо – как взглянешь, так вздрогнешь. Женщине что надо? Кроме услуги она желает, чтобы ее выслушали. Так что место бойкое было. Там же на Трубе при втекании на площадь Рождественского бульвара с одной стороны бульвара стоял Богородице-Рождественский женский монастырь, с другой стороны, прямо визави, был дом свиданий для благородной публики (там сейчас Дом политпросвещения). Так вот прежде чем заголяться перед любовниками в этом доме светские львицы чистили свои перышки у меня в заведении. Улучшали так сказать свой товарный вид. И не только их ноги требовали моих умелых рук. Я вам авторитетно скажу, товарищи средние командиры, что хуже женских волосатых ног есть только женская волосатая грудь. Приходилось мне и такие перси брить. А что делать? Женщинам всегда хочется быть красивыми не только на взгляд, но и на ощупь. Особенно перед романтическим свиданием. И нет таких затрат перед которыми бабы остановятся в достижении желаемого. Ну, вот… Теперь и вас, молодой человек, можно выпускать на свидание, ибо мужчина, который чуть симпатичней обезьяны уже красавец. Особенно если он с положением. Как говорил Козьма Прутков: «Если хочешь быть красивым – поступай в гусары».
$
$
# Т Р У Б А – Трубная площадь в Москве.
$
- Это у кого же из артисток была волосатая грудь? – полюбопытствовал Коган.
Брадобрей усмехнулся и тайком от политрука подмигнул мне.
- Когда работаешь с людьми, то главное держать язык за зубами и хранить случайно доставшиеся вам частные тайны. Поэтому бритье у меня стоило не шестнадцать, а шестьдесят пять копеек.
- А как же сплетни, как обязательная приправа к бритью? – удивился Раков.
- Одно другому не мешает. Сплетни на то и сплетни что это субстанция общедоступная в отличие от тайны, - ответил парикмахер, как отбрил.
Мда… очень конечно занимательная и познавательная информация. Но чем она мне может помочь в обещанных мне ««крысиных бегах»»? Было о чем подумать после ухода словоохотливого цирюльника. Особенно о том, как он со своей повышенной болтливостью умудрялся хранить тайны.
Пока все тихо. Но ведь только-только завтрак развезли. Манная каша сладкая на молоке, хлеб, масло сливочное и чай с сахаром. Нам, как лежачим, с доставкой в палату. Врачей пока не видно. Вся начальственная братия еще по домам харчится.
Включили тарелку радиотрансляции для лучшего усвоения манки. Красивый женский голос произнес
- От советского информбюро. В течение ночи на второе января наши войска вели бои с противником на всех фронтах.
Активизировалась гитлеровская брехня о налетах немецкой авиации на Москву. Немецкое командование завело манеру публиковать лживые сообщения о якобы успешных действиях немецкой авиации на Востоке. Особенно рьяно упражняется в этом берлинское радио с тех пор, как гитлеровская армия терпит одну неудачу за другой на советско-германском фронте. Так, например, двадцать восьмого декабря немцы сообщили по радио о том, что их ««самолеты продолжали бомбардировку Москвы»». Тридцать первого декабря гитлеровцы оповестили по радио: «Вчера соединения германской авиации совершили несколько налетов на Москву»». Гитлеровские пустобрехи подобными сводками лишь ставят себя в глупое и смешное положение, ибо в указанные дни ни больших, и малых ««соединений германской авиации»» над Москвой не появлялось. Тридцатого декабря два немецких самолета подходили к столице, но были обращены в бегство, после первых же выстрелов советской зенитной артиллерии. Своей брехней о несуществующих действиях немецкой авиации гитлеровцы продолжают одурачивать немецких обывателей, скрывая свои поражения на советско-германском фронте.
А сейчас послушайте классическую музыку в исполнении симфонического оркестра Московской филармонии.
- Саш, выруби этот лесопильный завод, - жалобно попросил Раков при первых звуках дюжины скрипок.
- А ведь и, правда, - заметил политрук, выключая репродуктор под увертюру. – Последнюю неделю я по ночам сигнала воздушной тревоги не слыхал. Слышь, летун, хорошо ваши работают.
Последняя фраза как я понял это мне.
- Мне это приятно слышать, - облизал я ложку с сожалением. Порцайка была все же маловата. – Хоть и не помню ничего, но мне гордо сознавать, что принадлежу к воздушной обороне столицы.
- Молодцы, военлёты, - констатировал Данилкин.
Потом пришел доктор Соломон Иосифович и принес мне, как обещал, программу и устав партии, чем вызвал нездоровый интерес однорукого политрука. Вызнав, зачем мне понадобились эти тонкие брошюрки, он заявил.
- Не беспокойтесь, доктор, коммунистический зачет я у нашего героя сам приму.
- Александр, давайте я сначала их прочитаю, - попросил я.
- Ари, если что будет непонятно, обращайтесь, - предложил Коган. – Мне все равно тут делать нечего.
Он взял с тумбочки кавалериста папиросу со спичками и ушел курить в туалет.
Но почитать мне не дали. Пришла дежурная медсестра с градусниками. Засунула нам их под мышки под запись показаний на температурные листы, висящие на фанерках, прикрепленных к спинкам кроватей. Оделила таблетками и стаканчиками с декоктом.
Потом был обход, который делал доктор Богораз в окружении стайки прехорошеньких девиц – практиканток из медицинского института, для которых мы выступали наглядными пособиями. С личными пояснениями лауреата Сталинской премии.
Как я ни приглядывался, никак не мог на глаз отличить его знаменитые протезы от настоящих ног.
- А вас, товарищ Фрейдсон, - заявил Богораз, наигравшись со сгибанием моей ноги, той, что в гипсе, - отправляем на рентгенографию. И если никаких патологий нет, снимаем гипс и бегом на лечебную физкультуру. Ларочка, - обратился он через плечо к одной из девиц, - запишите: Фрейдсону – рентген. Данилкину – костыли, хватит ему бока отлеживать. Ракову – массаж культей и мускулюс глютеус. А Когана направим на военно-медицинскую комиссию. Как, Александр, надоело вам, небось, кроватные сетки продавливать?
- Давно пора, – откликнулся политрук. – Меня на фронте ждут.
- А вот про фронт, товарищ Коган, вам придется забыть, - осадил его Богораз. – Чтобы воевать, надо обе руки иметь. Но… вы можете заменить здорового человека в тылу. Парторгом военного завода, к примеру. И приносить существенную пользу фронту отправив в армию здорового человека из тыла.
День потихоньку стал набирать свою инерцию как маховик, несмотря на то, что у каждого кабинета пришлось посидеть в коридоре. Благо банкетки стояли в нем часто. У нас без жданок нигде и никуда. Даже в отсутствие ««живых»» очередей. Я уже успел пожалеть, что оставил партийные брошюры в палате.
Рентген в отличие от много пишущих приходящих специалистов много времени не занял. Специалист был один. Молодой, чуть ли не студенческого возраста, но в зеленых петлицах носил целую шпалу. И помещение мне показалось избыточно пустым. Пока не обратил внимание на пустой фундамент от второго аппарата. Куда-то демонтированного.
- Садитесь сюда, - напутствовали меня рентгенолог, - ногу вытянуть вот туда. Замереть и не шевелиться. Пленка нынче дефицит. Испортите лист – другому раненому не хватит. И это останется на вашей совести.
Немного удалось почитать устав перед обедом. Но совсем немного. Привезли на каталке с процедур Ракова и он взахлеб делился с сопалатниками впечатлениями.
- Эх, братва, какое же это невыносимое наслаждение, когда твою попочку ласково гладят и мнут умелые женские пальчики. Я чуть не кончил…
Он так вкусно об этом рассказывал, что вызвал искреннее чувство зависти. По крайней мере, у меня. Вспомнил Сонечку, ласковую к моим почти умершим гениталиям.
Остановил излияния танкиста только прибывший обед. Кормили нас вроде неплохо, блюда все были простые, но готовили их вкусно, и все равно оставалось легкое чувство голода. Мне так было мало, чтобы почувствовать себя сытым.
Когда я это объявил всей палате, то сопалатники громко смеялись.
- Просто привык ты ,Арик, к шоколаду, к ««Ворошиловскому завтраку»», ситному хлебу, вареным яйцам и копченой колбасе. К хорошему быстро привыкаешь, - просветил меня Коган. – А нам так эта пайка даже лучше фронтовой, окопной.
- Это точно, – согласился с ним кавалерист Данилкин. – Сколько раз бывало вообще без обеда, когда полевая кухня от эскадрона отставала.
После обеда пошел курить вместе с Коганом в мужской туалет на этаже. Пахнущее хлоркой заведение с монументальным – во всю стену - постоянно сочащимся водой писсуаром и напротив три очка вряд без перегородок – вмазанные в бетон вокзальные ««гнезда орла»». Между ними проход широкий – метра три. Высокий потолок не дает табачному дыму скапливаться. В туалете довольно прохладно несмотря на висящие над писсуаром три монументальных радиатора отопления на стене.
Угостился у политрука папиросой, огоньком к ней. Спросил.
- А когда тут папиросы выдают?
- Скоро уже, - ответил он, затягиваясь дымом. – Числа пятого-шестого. Двадцать пять пачек на месяц. В пачке двадцать пять папирос. Вот и считай. Это если тебя повторно на довольствие поставили. Ты же у нас человек со справкой что помер. А таких с довольствия снимают, - ржет весело.
- Но ведь меня кормят? – задумался я.
- Ну что там с большого котла выкроить еще одну порцию, - протянул политрук. – А вот табак, кофе, сахар, спирт – продукты строгой отчетности.
- Значит, я тут не свой сахар ем?
- Угомонись с угрызениями совести. На одно рыло интендант всегда найдет внутренние резервы. Ты лучше скажи, что тебе непонятно в Уставе партии?
- Да практические все понятно. Вот только смутил термин демократический централизм. Вроде как круглый угол…
- О, батенька, эта дефиниция имеет славную историю. Дореволюционную еще… -
Политрук настроился на лекцию, но тут в туалет ворвался новый персонаж. Лет сорока с бритой налысо костистой головой. В отличие от нас в пижаме, но сшитой из такой же толстой байки, что и наши халаты. Сел орлом на дальнее от нас очко, и громко испортив воздух, заметил.
- Делать вам нечего как демократический централизм в сортире обсуждать. Лучше анекдот бы рассказали. А тот тут с тоски можно сдохнуть. Другие госпиталя хоть артисты посещают, а тут никого.
Коган оживился.
- Потому что это не госпиталь, дядя, а пункт формирования полевых госпиталей, госпиталь с октября в Горьком находится, - и повернулся ко мне. - Действительно, Ари, ты какие-нибудь анекдоты помнишь?
Меня как холодом обдало от этого слова ««анекдоты»». Таким, что заставило поежиться, почувствовать опасность. Почему - не понимаю, но чувствую, что за благо будет сократиться.
- Навскидку не вспомню, - ушел я от темы на всякий случай.
- Ну, тогда я вам расскажу, - заявил мужик, тщательно разминая газетку на очке. – Вызывает к себе председатель колхоза передовую доярку. Говорит ей. Машка, тут до тебя с города корреспондент приезжает. Будет тебя… это… Читает с бумажки: ин-тер-вью-иро-вать. Вот. А та в свою очередь его спрашивает: а что это такое? Председатель плечами пожимает: сам не знаю, но ты на всяк случай подмойся.
И ржет. Заразно так, что и мы засмеялись. Затушили бычки и вывались в коридор, посмеиваясь.
- А госпиталь в Москву вернется? - спрашиваю Когана, шкандыбая костылем до палаты.
- Куда он денется. Конечно, вернется. Немца от Москвы отогнали. Поспокойней стало. Вы вот бомбить нас уже не даете. Сейчас чуть ли не все школы под госпитали под Москвой переоборудуют, а тут такое здание простаивает, специальное чуть ли не на две тысячи коек. Не по-хозяйски будет. А насчет скукоты полковник прав…
- Какой полковник?
- Какой, какой… Сам в сортире видел какой. Лысый. Целый командир дивизии. Его сюда из центрального госпиталя наркомата перевели под опеку Туровского долечиваться.
А я опять засмеялся. Дошла до меня соль анекдота. Как до жирафа.
- Товарищи, потише пожалуйста, - шикнула на нас поста медсестра. – Это вы выздоравливающие, а тут и тяжелые лежат.
- Все, все, Наденька, молчим. Исихию приняли, - заверил ее политрук.
Из нашей палаты доносились звуки баяна. Я в очередной раз подивился толщине стен и хорошей звукоизоляции этого старинного здания.
Танкист, сидя на кровати, мучил гармонь, тихо напевая тонким жалостным голосом.
- Старенький дом с мезонином. Чуть потемневший фасад. Густо заросший жасмином старый запущенный сад…
- Смотри, Ари, - усмехнулся Коган. – Человек уже готовится к гастролям по барахолкам и рынкам. Застуженный деятель из кустов, две лауреатских медали не дали…
- Заткнись, а… - попросил танкист. – Надоело твое ерничание. Что мне без ног тут «Вставай страна огромная» разучивать. Так не встану же. Не на что.
Последнюю фразу он чуть не выкрикнул.
- Вот-вот, - поддержал танкиста кавалерист, что обматывал свои новенькие костыли бинтами. - Я же терплю, хотя он тут безбожно Есенина перевирает. И вы потерпите.
- А как правильно? – спросил я, - усаживаясь на койку, и отставляю свои костыли в сторону. Заметил про себя, что идея моя пошла в массы, но мне же бинтов с ватой для костылей и не дали.
Комэска оставил свое занятие, закатил глаза под брови и с любовью, с чувством продекламировал.
$
Приехали.
Дом с мезонином.
Немного присел на фасад.
Волнующе пахнет жасмином
Плетневый его палисад…
$
- А ты прочти всё, - попросил Коган.
- А обвинять в упадничестве не будешь? – понял капитан бровь. – Как у вас водится.
- Нет. Не буду, - заверил его политрук. – Я насмотрелся на фронте разного, давно понимаю, что бойцам после боя не агитки нужны, а романсы для душевного отдохновения. Агитка она до боя хороша, чтоб зубы скрипели от злости.
Потом мы сидели по койкам и тихо, открыв рты, слушали гениальные строки рязанского парня почти до ужина. Если и есть в нашем мире магия то только такая – магия стихотворного слова, с одним условием: поэт должен быть настоящим магом, а не рифмоплетом которых нынче развелось как блох на барбоске. Две строчки срифмовал – уже поэт, будьте любезны… Настоящая магия заставляет дрожать струны души в унисон слову.
Кавалерийский капитан оказался большим любителем Есенина. А я из него вспомнил только напевное ««ты жива еще моя старушка»» и то не все… Но хоть что-то.
- Вот, – закончил вечер декламации капитан. – А ваше поколение так уже не умеет, Саша.
Впервые при мне капитан назвал политрука по имени. Когану было под тридцать, Данилкину за сорок.
- Умеет. Наше поколение не хуже вашего умеет, - взъерепенился политрук. - А то поколение, что идет нам на смену уже доказало, что оно даже лучше нас.
- И прочесть можешь? – прищурил левый глаз кавалерист, подначивая.
- Могу, - политрук чуть задумался и своим хрипловатым голосом отрывисто начал читать стихи.
$
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода.
Они нас выдумают снова –
Сажень косая, твердый шаг –
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,
Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах.
Мы были всякими, любыми,
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучась, горячась.
Мы были всякими. Но мучась
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки пробьемся мы!
Но людям Родины единой,
Едва ли нам дано понять,
Какая иногда рутина
Вела нас жить и умирать.
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я – патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю,
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках…
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох как пес от ностальгии
В любом кокосовом раю.
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина Моя #
$
$
# Текст - Павел Коган (1918-1942)
$
- Чьи стихи? Я раньше их не слышал, - задумчиво спросил Данилкин. – Твои?
- Нет, - смущенно ответил политрук. – Павла Когана, брата моего троюродного. А слышать ты их и не мог. Он мне их в письме прислал в сентябре прошлого года.
- Не Есенин, конечно, но у парня большое будущее, - вальяжно напророчил кавалерист.
- Нет у него никакого будущего. Был он лейтенантом полковой разведки. Погиб он под Севастополем, - политрук закрыл лицо единственной ладонью. - Дочка осталась. Оленька. Да тонкая тетрадка стихов.
- От других и этого не остается, - отодвинув с мявком мехов баян от себя, тихо пробормотал танкист Раков. – А ты, Ариэль, что нам прочтешь?
Господи. Лезет же всякая чушь в голову, а что поталантливей, то вроде как тут опасное. Такое вот декламировать про ««широкую грудь осетина»»... Лучше что-нибудь из старого. До нынешнего времени… Откинул на стенку голову и как умел прочитал.
$
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф.
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.#
$
$
# Текст – Николая Майорова (1919-1942).
$
И умолк.
- А дальше? - спросил Коган.
- Дальше не помню, - скрипнул я зубами.
- А чьи стихи? – не отставал от меня политрук.
- Если бы помнил, казал бы.
- Жаль, что не помнишь, - встрял кавалерист. – Сильные строки. Очень сильные.
- Ничего, - успокоительно сказал мне танкист. – Может, что другое зацепит. И все вспомнишь. Ты, брат, главное, внутрь себя не ныряй.
- Спасибо, - я подтянул костыли, встал на них.
Подошел к кавалеристу.
- Пошли, покурим в туалет, – предложил.
Вместе с Коганом помогли Данилкину встать на единственную ногу. Поддели его костылями и пошкондыбали втроем курить. Безрукий, безногий и безголовый.
Ужин с его вечной пшенкой прошел под сводку с фронта. Мощный баритон пророкотал в черной тарелке.
- В течение второго января на ряде участков фронта наши войска продолжали наступление, успешно преодолевая попытки немецко-фашистских войск создать для себя новые оборонительные рубежи. Наши войска заняли ряд населенных пунктов и в их числе город Малоярославец. По уточненным данным, за тридцать первое декабря уничтожено не двенадцать, как об этом сообщалось ранее, а тридцать один немецкий самолет. За первое января уничтожено двадцать восемь немецких самолетов. Наши потери – девять самолетов. За первое января наша авиация уничтожила восемь немецких танков, пятьсот девяносто пять автомашин с военными грузами, триста тридцать четыре повозки со снарядами, взорвала и сожгла шесть железнодорожных составов и рассеяла более трех полков немецкой пехоты.
Слушать после сводки пение Руслановой по радио я не остался. Оказалась, что она мне не нравится, хоть и поет хорошие песни.
Спустился на цокольный этаж в надежде столкнуться с Сонечкой. Не нашел. Ее дежурство закончилось, и она уже ушла домой. Грустно…
Зато нарвался на Соломона Иосифовича. Тот взял меня твердыми пальцами за рукав, отвел к зашторенному крафт-бумагой окну. Усадил на табуретку и отечески так произнес.
- Соню искали?
- Надо же извиниться перед девочкой, - промямлил я.
- Ариэль Львович, я все понимаю. Не был бы я циником, не был бы хорошим врачом. Соня сейчас в таком возрасте, что соблазнить ее ничего не стоит. У девочки подростковый гормональный шторм. Как там, в модной песне по радио поется ««…а с семнадцати годов мучит девочку любовь»». Вот-вот. Безотносительно: есть объект такой страсти или нет его. Природа так захотела. А где прорывается природа, разум часто бессилен. Особенно у женщин. А вы летчик. Герой… И сам на лицо хорош. Язык подвешен, что немаловажно. Не устоит девочка перед вами. Но… такое вот дело. Я обещал ее родителям, что за ней присмотрю. Да-да… Именно в этом смысле. Но как врач и старый циник прекрасно понимаю, что против природы не попрешь. Я вас очень прошу, если у вас с Соней сладится, то пусть это случиться за пределами госпиталя. Так моя совесть будет хоть немного спокойна. Договорились?
- Да я…
Доктор рукой меня осадил.
- Вот именно… да ты… Я что хотел-то? Вот… - Туровский вынул из кармана сложенную восьмушкой газету. - Вам на память. Тут Указ о вашем награждении опубликован. Берите. Насовсем.
- Спасибо, доктор.
- Всегда, пожалуйста. Мне самому приятно сделать доброе дело. А теперь в палату. Таблетки принять и спать. Спать. Сон – лучшее лекарство, которое только изобрела природа, - пожал мне плечо и пошел не оборачиваясь. Знал наверное мудрый доктор что я никуда не пойду пока не прочитаю газету.
На первой полосе ««Красной звезды»» был мой портрет. Ну, как мой – моей тушки. То же самое лицо, которое я видел в зеркале у кастелянши. Бравый военлет в фуражке с ««птичкой»», тремя кубарями в петлице и орденом на груди.
Рядом заметка ««Нет выше подвига, чем жизнь положить за други своя»» про то, как адъютант старший эскадрильи Н-ского ИАП старший лейтенант Фрейдсон А.Л. назначенный ведущим эскадрильи истребителей МиГ-3 в ночь с 27 на 28 ноября 1941 года отражал вражеский налет на столицу.
Эскадрилья в тут ночь сбила три Хейнкеля-111, остальных рассеяла и отогнала от Москвы.
Уже возвращаясь с задания, сталинские соколы заметили еще одну армаду вражеских бомбардировщиков надвигающихся на спящий город. Старший лейтенант Фрейдсон А.Л. приказал ««атакуем!»», и летчики отважно бросились на врага. И тут у Фрейдсона закончились патроны. Почти весь боекомплект он использовал в прошлом бою. И верный сын отчизны пошел на таран, чтобы не допустить, чтобы враг смог сбросить бомбы на спящий город.
Самолет с номером 03 из виража как беркут упал на ведущий вражеский Юнкерс-88, рубя своим пропеллером хвост бомбардировщика. Но этого оказалось мало. Тогда коммунист Фрейдсон А.Л. выпустил шасси и ударил ими по кабине летчиков. Столкновение самолетов было неизбежно. Ведомые адъютанта эскадрильи видели как Юнкерс подмял под себя МиГ и оба самолета стали падать, при этом от МиГа отлетело крыло и самолет закружило. Но храбрый советский пилот успел выпрыгнуть с парашютом. Казалось бы герой спасся после своего подвига. Ан, нет. Горящий обломок Юнкерса пролетел рядом и от него вспыхнул парашют старшего лейтенанта Фрейдсона А.Л. и советский летчик упал на землю с высоты 800 метров и разбился.
За мужество, героизм и самопожертвование, за повторение подвига Талалихина, проявившееся в ночном таране вражеского бомбардировщика, Командование представило старшего лейтенанта Фрейдсона Ариэля Львовича к высшей награде – званию Героя Советского Союза. Посмертно.
Вечная память герою.
А. Кривицкий.
Ниже шел сам текст Указа.
$
Указ Президиума Верховного Совета СССР
О присвоении звания Героя Советского Союза старшему лейтенанту Фрейдсону А.Л.
За образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда старшему лейтенанту Фрейдсону Ариэлю Львовичу. (Посмертно).
Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин
Москва. Кремль. 27 декабря 1941 года.
$
Уф-ф-ф-ф-ф…
Вот это наследство оставил мне Ариэль Львович Фрейдсон. Теперь я куда угодно могу пройти без очереди. Бланк могу завести для обращений в инстанции.
Только и взвалил он на мои плечи порядочно. Я теперь живу ««за себя и за того парня»». Так что…
Первое: надо соответствовать статусу Героя. И не опозорить имя Фрейдсона. Он то настоящий герой.
Второе: научиться летать на самолете и не хуже чем это делал Фрейдсон.
Третье: Бить врага настоящим образом. Мы все равно победим, по-другому просто быть не может. Откуда я это знаю? Отсюда, - стучу себя пальцем по лбу. – Девятое мая, которое мы праздновали – День Победы. Именно так с большой буквы каждое слово.
А вот как зовут меня настоящего так и не вспомнил. Хотя,… что считать настоящим. Упираемся тут в основной вопрос философии, что первично: дух или тело, идея или материя.,
- Товарищ Фрейдсон, - пора в палату. Лекарства принимать, - окликнули меня.
Сестра с нашего этажа. Наверное, ее за мной Туровский послал.
- Иду, сестричка, - потащил под мышку костыль.
Лет ей где-то тридцать пять точно есть. Так что на сестру тянет.
- Что муж с фронта пишет? – спросил уже шкандыбая в сторону лестницы. Не идти же молчаливым бирюком. Мне этот разговор ничего не стоит, даже времени, а ей приятно.
- Да что он может писать при такой цензуре. По половине письма тушью вымарано. Остается только: воюем, бьем врага со всей своей пролетарской силы, люблю, целуй детей. Я боюсь как бы не замерз он там, холода-то какие стоят давно таких не было. Я от старого свитера рукава распустила и связала ему варежки такие, с пальцем, чтобы на курок нажимать. И носки толстые. И вместе со этим свитером, считай теперь жилеткой, выслала посылкой. Вот и гадаю: дойдет – не дойдет.
- Дойдет, - обнадеживаю ее. – А что холодно то тоже хорошо: немцы вымерзнут – они не привычные к морозу.
- Да… зато мы привычные, только если полушубок романовский дадут да валенки. А как если в одной шинелишке останется и в ботиночках с обмотками? - женщина истово перекрестилась, - Пресвятыя Богородица, спаси, сохрани, заступись перед сыном своим за раба божьего воина Афанасия. Аминь.
- Сколько лет мужу?
- Сорок третий пошел. Большой уже мальчик, - усмехнулась медсестра.
- Что ж его призвали не в срок?
- Так он доброволец. В дивизии Народного ополчения комиссарит в батальоне. До войны он парторгом на заводе был. На ««Фрезере»».
- А дети как? Одни дома?
- Что им будет. Они уже взрослые, самостоятельные. В восьмой класс пошли. По ночам на крыше зажигалки тушат, - сказала с гордостью. – Двое их у меня. Близнецы-сорванцы. Ой, подождите, я вам тут, на посту таблетки дам. Вот водичка – запейте.
- Спасибо, - отдал я пустую мензурку.
- Вы сами только выздоравливайте быстрее, товарищ Фрейдсон, да прикройте моего Афоню сверху, чтоб ему воевать было ловчее. А то сказывали, лютует фашист в воздухе. Бомбит и бомбит бойцов наших. А вы, сказывают, их сбивать умеете, фашистов проклятых.
- Обязательно, как только так сразу, - ответил я ей. - Спокойной ночи. Как звать то вас?
- Да зови Васильевной. Меня все тут так зовут.
В темной палате ярко, как два красно-желтых карлика, звездами мерцали папиросы у окна.
- Ари, давай подгребай к нам на ночной перекур, пока обхода нет, - Коган подал голос от форточки.
Подошел, взял папиросу. Прикурил. И после первой затяжки спросил комэска.
- Иван Иванович, странно мне, что вы в вашем возрасте всего лишь капитан. Но если это для вас вопрос неприятный, то можете не отвечать.
- Да все просто, Ариэль. После Гражданской я десять лет прослужил старшиной эскадрона. На сверхсрочной. И думал до пенсии старшиной служить. А на смотре сам Буденный за отличную рубку шашкой мне часы серебряные вручил да и направил в приказном порядке меня под Ленинград на курсы. Я ж не знал, что это такое. Оттуда я через полгода вышел уже по третьей категории – кубик в петлицу. И на взвод. В тридцать пятом аттестовали на старшего лейтенанта. А в тридцать восьмом эскадрон поручили, шпалу кинули и медаль ««ХХ лет РККА»» на грудь повесили. Удовлетворил твое любопытство?
- Угу, - промычал я, потому как в это время затягивался табачным дымом.
- Что еще хочешь знать? Не стесняйся.
- А расскажите про Гражданскую войну.
$

$
3.
На третий день жизни мне наконец-то дали выспаться. Всласть. Проснулся я только после того как репродуктор включили.
''Кайфоломовы. Я бы еще притопил минуток так сто двадцать в охотку'', - подумал я, не открывая глаз, зевая, и пропуская мимо ушей слова диктора, читающего сводку с нудным перечислением трофеев Юго-западного фронта.
А когда открыл глаза, то меня порадовал шедший за окном густой пушистый снег. ''И погода нелетная сегодня'', - отметил автоматически.
Из динамика наконец-то вылетело что-то конкретное не про трофеи: ''В течение ночи на третье февраля наши войска вели бои с противником на всех фронтах''.
Затем на три голоса радио запело мелодичные украинские песни и под них как раз внесли завтрак, как поросенка с цыганским выносом в ресторане. ''Кстати, откуда я знаю про поросенка с выходом?''
На завтрак сегодня для разнообразия к манке прилагался толстый шматок омлета. А вместо чая был кофе с молоком, бочковой, судя на вкус. С заранее растворенным сахаром.
- Вот и до нас доехали ''Яйца Черчилля'', - хохотнул Коган, приступая к трапезе.
- Какие ''Яйца Черчилля''? - мы трое спросили его чуть ли не хором.
- Яичный порошок американский, который они поставляют в Англию в долг, как антифашистскую помощь соратникам в борьбе. А та продает нам, - пояснил политрук.
Сделал театральную паузу и добавил.
- За наличное золото.
- Нашел чем удивить, - махнул рукой Раков. - Вот если бы англичанка нам его задарма давала, тогда я бы подивился в каком лесу медведь сдох.
- Ешьте омлет пока теплый, - строго указал кавалерист. - Золотой же. Жалко будет его холодным жрать. Кстати, какой день недели сегодня?
- Суббота, - сообщила нянечка, пришедшая забирать казенную посуду.
После еды, перекура, мыльно-рыльной экзекуции хромого брадобрея, таблеток и декокта повели меня на лечебную физкультуру. Пока еще в гипсе и на костыликах.
Девочка, которая была приставлена к тренажерам в просторном зале, старалась быть со мной строгой. Как она забавно звенящим голосом произносила слово 'больной!', кося на меня карим глазом, как лошадь в упряжи. Но, увы, такой типаж мне не нравится. Пройдет пять-шесть лет, и она станет похожа на тумбочку. Уже сейчас талии считай что нет. Это при практическом отсутствии вымени.
Толи дело Сонечка...
Закрыл глаза. Улыбнулся. Представил Соню и... закачал ногой в этом пыточном инструменте с противовесом.
- Медленнее, больной, еще медленнее. Нагрузка спортивного снаряда должна быть на мышцы равномерной, - третировала меня медичка.
- У меня нога под гипсом чешется, - пожаловался я.
- Чешется - хорошо. Чешется, значит, выздоравливает, - прочитали мне нотацию. - Для того доктор вам и прописал занятия ЛФК.#
$
$
# Л Ф К - лечебная физкультура.
$
И вся забота о раненом герое.
Потом, отпустив очередную строгую порцию оральных указивок, а тактильно поправляя мне ногу в тренажере, она перешла на поглаживание моей ноги выше гипса, спрашивая с придыханием.
- А это страшно: идти на таран?
Ого... со мной уже заигрывают!
- Не помню, - честно ответил я.
Тут дверь открылась, влетел Коган. ''Сегодня день такой... День обломов. С утра мне, сечас медичке'', - улыбнулся я.
- Больной вы мешаете проводить процедуры, - окрысилась на политрука медичка.
- Ойц, только не надо, мадам, драматизма и излишних страданий... - повертел он перед ее носом единственной рукой. - Мне совсем без надобности та нога красного командира, в которую вы вцепились как в золотой запас страны советов. Так пара вопросов, пара ответов и я удалюсь в голубую даль и даже исчезну из ваших девичьих грез.
- Только по-быстрому, чтобы доктор не видел, - нехотя разрешила медичка.
- Ари, ты прибыл к нам в палату нагой и босый как их тех ворот, что валит весь народ. У тебя с собой вообще никаких вещей не было? - затараторил политрук.
- Саш, если б я помнил, - качнул я ногой.
Тренажер ответил скрипом.
- Погоди ногой болтать. Ты курящий. Значит, спички или зажигалка хотя бы должны были быть, раз - предположим, папиросы ты все скурил? Логически рассуждая... Опять-таки из полка к тебя за месяц скорее всего проведали... Гостинцы привозили? Или нет? Не поверю, чтобы летчики без гостинцев в госпиталь пришли.
- Саш, спрашивай у персонала, - ответил я ему, подколов. - Логически рассуждая. Я ничего не помню.
И в свою очередь спросил его о главном.
- Ты лучше скажи мне как комиссия прошла?
- Комиссия как комиссия, - дернул Коган щекой, - ничего неожиданного. Не годен к строевой. Ограниченно годный к нестроевой в военное время. Ты ожидал для меня чего-то другого?
- Да, - улыбнулся я.
- Догадливый... - улыбнулся мне в ответ Коган. - Мне предложили занять должность политрука госпиталя. Этого госпиталя. С оставлением меня в рядах Красной армии. Даже комнату в Москве пообещали.
За моей спиной медичка сказала.
- Ой!
- Здорово, - образовался я за приятеля. - Тогда у нас точно появятся артисты в палатах? Полковник будет счастлив.
- Какой полковник?
- Лысый, - напомнил я ему. - Комдив - анекдотчик.
- Нет уже того полковника. Помер.
- Как помер? - удивился я. - Такой живчик был.
- Как поц. Вот стоял и упал. И больше не дышит. А в палатах артистов у нас и так достаточно. Я бы даже сказал - клоунов. Полная самодеятельность, - хохотнул он. - Но ты прав. Должен этим кто-то заняться персонально. Ладно, я побежал, - протянул он руку для пожатия. - Белье сдавать, форму получать, бумажки выправлять...
- Беги. Комиссарь, - пожал я его ладонь.
- Не... комиссарить мне рано, - ответил он на ходу. - Комиссар в госпитале есть. Полковой комиссар Свиридов. Я ему в помощь буду.
У двери он обернулся и подмигнул.
- Газеты по палатам вам читать. С мелодекламацией.
- А что такое мелодекламация? - спросила медичка, когда за Коганом захлопнулась дверь.
- Не помню, - честно ответил я.
- Не интересно с вами разговаривать, - заключила девица. - Переходим к следующему снаряду.
Когда я вышел и кабинета ЛФК то оторопел от толп народу, рассекающего по обычно пустоватым госпитальным коридорам. И в военной форме и в гражданке. Мужчин и женщин. Женщин было больше. Они меня чуть с ног не снесли. Упал бы точно, если бы меня две женщины лет двадцати пяти в форме, в шинелях и буденовках вовремя не подхватили.
Буденовки у них были мастерски пошитые. На лбу зеленая звезда с малиновой окантовкой. В центре ее кокарда - обычная эмалевая звездочка. Петлицы также зеленые с малиновым кантом. На каждой шпала! Над шпалой золотистая чаша со змеей. Военврач третьего ранга. Звание равное армейскому капитану. Коган меня в местной геометрии рангов первым делом просветил.
И сами девушки такие ладные, аккуратные. Длинные шинели по фигуре ушитые. Ремнями крест-накрест перевитые. Да еще в островерхих буденовках. Очень они напоминали шахматные фигурки.
- Извините, мы не нарочно, - проворковала одна врачиха, устанавливая меня вертикально, пока ее подруга подбирала мой костыль с пола.
- А чтобы подобного не случилось с вами снова, мы вас проводим до палаты. Где она? - даже не предложила, а потребовала другая.
- На втором этаже, - только и успел я проблеять.
У лестницы я все же спросил в честь чего сегодня в госпитале демонстрация.
- Формируются санитарные поезда. Эвакуационные. Мы их штатный персонал. Нас по такому случаю даже раньше на полгода из института выпустили. Так что все выходные вам тут будет тесно и шумно. Я - Маша Шумская, Она - Лена Костикова. А вы?
А я схулиганил перед девчатами в не обмятой форме.
- Герой Советского Союза старший лейтенант Ариэль Фрейдсон. Честь имею.
- Так уж и герой, хватит заливать, - девчонки даже остановились.
Я обиделся. Вынул из кармана халата газету, развернул и дал им почитать.
Врачихи на внешность были обычные. Не красавицы и не уродки. Форма им шла. Особенно буденовки.
- Ой, и правда герой, - прикрыла губы ладошкой Костикова.
- А может он и не Фрейдсон вовсе? - заосторожничала Шумская.
- Ведите уж меня в палату и там спросите, как меня зовут, - предложил я, отбирая у них газету.
В палате Коган натягивал на свои кривые ноги галифе из синей диагонали. Они у него были английского фасона: очень узкие внизу и в коленях, а ''уши'' начинались на ладонь выше колен.
- Ойц, мадамы, пардоньте, - он резко повернулся к нам спиной, демонстрируя свой плоский зад с отвислыми на нем кальсонами. - Один момент.
Натягивать тесные галифе, да еще одной рукой ему было неудобно, и он замешкался, неловко дергаясь.
На помощь ему бросилась Шумская. Толкнула Когана ненароком, и они чуть не грохнулись навзничь на кровать, но кавалерист вовремя схватил военврача за хлястик шинели. Хлястик затрещал, выстрелил пуговицей, но удержал.
Они вновь приняли вертикальное положение, и в три руки довольно быстро галифе оказалось на положенном месте. Через минуту врачиха уже выговаривала политруку, что с таким тесным галифе надо носить шелковые кальсоны. Не иначе.
- Они и были у меня шелковые, - Коган густо покраснел. - Да вот пока мне руку отрезали кто-то их спёр.
При этом политрук неловко пытался надеть правой рукой на левое плечо подтяжку. С правой стороной он справился лихо.
Шумская помогла ему и с подтяжкой и с габардиновой гимнастеркой и с портупеей без кобуры.
Коган стал выглядеть браво. Особенно блестя медалью ''За боевые заслуги'', но все портил свободно висящий левый рукав с сиротливой красной звездой. Наконец и его заправили за ремень.
- Позвольте представиться, - слегка наклонил он разлохмаченную голову перед женщиной. - Старший политрук Александр Коган. Политрук этого богоспасаемого заведения.
- Так это вы нам должны читать лекцию о международном положении? - спросила Костикова.
- Не буду отказываться от такой чести, - вскинул подбородок Коган.
- А что же вы тогда одеваетесь в палате раненых?
- А где еще, если я еще утром лежал на этой койке, - улыбнулся политрук.
Заглянул в палату доктор Туровский.
- Так... Это еще что за митинг?
- Мы вашего ранбольного героя привели, Соломон Иосифович. По дороге позаботились. Чтобы его не затоптали, - улыбнулась Шумская.
Доктор Туровский вскинул руку и упер указательный палец в грудь военврача.
- Шумская.
- Так точно, товарищ военврач второго ранга, - бодро отрапортовала та.
- Э.... - палец врача уже смотрел в грудь другого военврача. - Костина.
- Костикова, Соломон Иосифович, - поправила она.
- Ну-с, девушки, поздравляю вас врачами. Не рано ли?
- Следующие за нами курсы будут выпускать уже по сокращенной программе. Нам, уж не знаю: за кого следует помолиться, засчитали полный курс.
- И как оно в новом качестве?
- Еще не поняли, Соломон Иосифович.
Улыбаются обе.
- Пошли отсюда, у меня договорим, - взял он девушек под руки.
У дверей обернулся.
- Коган.
- Слушаю вас, - вытянулся политрук.
- В морге у нас полковник Семецкий лежит. Хладный уже. Надо бы как-то траурно оформить... наглядно в холле. Это теперь ваша же епархия?
- Будет исполнено, Соломон Иосифович, - политрук перевел тональность разговора к больше интимности.
- Я надеюсь на вас, Саша, - улыбнулся ему доктор и повлек за собой девушек из палаты. Да так, что их пожелания нам выздоравливать мы услышали уже из коридора.
- А что с полковником, - спросил Раков.
- Надорвался от анекдотов, - буркнул Коган.
Он был очень недоволен тем, что Туровский увел новоиспеченных военврачей от нас.
А Раков пожал плечами и снова стал терзать гармонь и петь по старенький дом с мезонином.
Данилкин остановил его и попросил сбацать что-нибудь веселого.
- ... а то и так тут.
И Раков, не возражая, растянул меха и, смешно приплясывая на заднице, стал наяривать ''камаринского''.
- Пуговица! - вдруг воскликнул Коган, перебивая разухабистый мотив. Это нейтральное слово прозвучало у него как Архимедовская ''эврика''.
Подняв из-под кровати Данилкина пуговицу, отлетевшую от хлястика с шинели Шумской, Коган, как бы оправдываясь, заявил.
- Отдать же надо, а то нарушение формы одежды получается...
И исчез из палаты.
Я же растянулся на койке и пока оставалось некоторое время до обеда, раскрыл кем-то принесенную мне книгу в простом картонном переплете, оклеенном бежевой бумагой, уже потертой. ''История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)''. Под редакцией комиссии ЦК ВКП(б). Одобрен ЦК ВКП(б). Москва. ОГИЗ. 1940 г.
Интересненько... Как они тут живут?
Обед принесли, когда уткнувшись в предисловие, осмысливал я утверждение, что данная книжка есть ни больше ни меньше как ''энциклопедия философских знаний в области марксизма-ленинизма'', в которой дано ''официальное, проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований''.
От оно как...
Вовремя мне эта книжка на глаза попалась.
Особенно если я сам тут в этом ВКП(б) и состою.
Это очень хорошо для меня, что 'не допускающее никаких произвольных толкований'. Зубрить легче. Путаться меньше.
Бли-и-и-ин. Зовут меня Фрейдсон, а веду я себя как Штирлиц.
Знать бы еще кто такой Штирлиц?
Лекция по международному положению состоялась через полчаса после обеда. В актовый зал госпиталя набилось народу как сельдей в бочку. И ходячие раненые, и госпитальный медперсонал, и врачи-фельдшера формируемых санитарных поездов.
В президиуме под накрытым красным сукном длинным столом сиротливо скучал комиссар госпиталя, а Коган с указкой в руке красовался у трибуны, где развесили большие карты мировых полушарий и Европы.
На трибуне стоял большой графин с водой и простой граненый стакан. Я еще ехидно подумал, что докладчику зараз три литра не выпить. Можно было поставить графинчик и поменьше.
Коган прокашлялся и хорошо тренированным голосом стал рассказывать, поясняя свою речь указкой по карте.
- Товарищи, сегодня знаменательный день. День, когда опубликована в ''Известиях'' подписанная в США на Вашингтонской конференции первого января Декларация двадцати шести стран или иначе Декларация объединенных наций. Этой декларацией в мире наконец-то окончательно оформилась Антигитлеровская коалиция, к созданию которой призывал товарищ Сталин с момента прихода фашистов к власти в Германии. Но тогда ведущие европейские страны решили, что им выгоднее провести политику так называемого ''умиротворения агрессора'' и в тысяча девятьсот тридцать восьмом году пошли на сговор с Гитлером в Мюнхене. Пытаясь подпихнуть бесноватого фюрера к походу на восток для уничтожения первого в мире государства рабочих и крестьян, так называемые ''европейские демократии'' отдали ему на растерзание Чехословакию, как впоследствии и Польшу.
Отдав Чехию немцам, англичане и французы одним росчерком пера вдвое увеличили военно-промышленный потенциал Германии, так как чешские заводы были основой военной промышленности Австро-Венгрии в первую мировую войну. И эти заводы поставляют Вермахту танки, самоходные орудийные установки, самолеты, пушки, пулеметы и винтовки. Патроны и снаряды.
Одновременно эти так называемые демократии делали все от них зависящее, чтобы в предвоенный период сорвать мирные инициативы Советского Союза по созданию Антигитлеровской коалиции. Противодействовали в этом нам даже в мелочах. Но в мелочах весьма оскорбительных по дипломатическому протоколу. Так, к примеру, нашу делегацию возглавлял маршал Ворошилов, а французскую... какой-то пехотный капитан. Хотя в дипломаты всего мира с Венского конгресса тысяча восемьсот пятнадцатого года исповедует принцип переговоров равных по статусу.
Мюнхенский сговор стран Запада с Гитлером и их противодействие объединению всех прогрессивных сил мира против фашизма оставляли в то время Советский Союз в будущей войне один на один с Германией. И наша страна чтобы не быть втянутой в войну уже в тридцать девятом году пошла на заключение с Германией пакта о ненападении, который оттянул начало неизбежной войны на два года. И сейчас идет война для нас не один на один с Гитлером, как им этого хотелось, а когда у Гитлера вынужден висеть на холке бульдожьей хваткой Черчилль, за которым стоят США. Они не торопятся открывать второй фронт в Европе, все же мы не одни в борьбе с фашизмом, и не только морально. Они все же вынуждены драться с немцами на второстепенных фронтах в африканских пустынях и средиземноморских островах.
Основные государства, подписавшие Декларацию двадцати шести это... - указка политрука со стуком затыкалась в карту мира, - Советский Союз, Североамериканские соединенные штаты, Великобритания и Китай. К ним присоединились свободные государства: Австралия, Гаити, Гватемала, Гондурас, Доминиканская республика, Индия, Канада, Коста-Рика, Куба, Никарагуа, Новая Зеландия, Панама, Сальвадор и Южно-Африканский союз. И даже оккупированные Германией и Италией страны нашли в себе силы и мужество прислать своих представителей на конференцию в Вашингтон и подписать эту декларацию: Бельгия, Греция, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Чехословакия и Югославия.
Самое главное в этом событии даже не то, что все страны-подписанты обязались использовать все свои военные и экономические ресурсы против находящихся с нами в войне участников Тройственного Берлинского пакта тысяча девятьсот сорокового года, иначе называемые осью Рим-Берлин-Токио, и сотрудничать друг с другом в этом святом деле. Главное, все эти страны обязались не заключать с Германией и ее сателлитами не только сепаратного мира, но даже перемирия до безоговорочной капитуляции врага...
Слушал я Когана и все это время меня не оставляло ощущение что все это я уже где-то слышал или читал. И могу даже сказать, чем все это закончиться. Но как-то я сам себе еще не слишком доверяю. Но ладно я... А вот народ на Когана смотрит разинув варежку. Так и дослушали до лозунгов...
- Да здравствует великий Сталин! Да здравствует коммунистическая пария - вдохновитель и организатор всех наших побед! Да здравствует Красная армия! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Положил указку на трибуну, налил половину стакана и под аплодисменты вкусно выпил воду
- Но ведь Англия вроде как помогает нам. Материально, - раздался густой голос из зала. - Я вот воевал на подаренном английском танке 'Валя-Таня'.# Правда, недолго. Сожгли его фашисты.
$
$
# В А Л Я - ТА Н Я - жаргонное обозначение у советских танкистов английского танка ''Валентайн''; который англичане продавали нам с осени 1941 года.
$
- Подарили... За золото, - спокойно ответил Коган. - Как и в первую мировую войну, Англия помогала Российской империи только за наличное золото. Так и сейчас Англия помогает нам. Но... мы шли на это сознательно, потому как эвакуированные за Урал и выросшие в чистом поле заводы только сейчас начинают давать продукцию в полную силу. Надеюсь, что поставки из Америки в долг с оплатой после войны будут нам полезнее английской помощи.
- Что можно назвать началом мировой войны? - пискнул девичий голосок из третьего ряда. - Какое событие?
- Большинство публикаций и у нас и на западе называют дату первое сентября 1939 года. Но... в этот день началась не мировая, всего лишь германо-польская война. И началась она как локальный конфликт, как нападение Италии на Эфиопию в 1935 году или нападения Японии на Китай в 1937 году. Но вот объявление войны самой Германии со стороны Англии и Франции третьего сентября 1939 года моментально превратило германо-польский конфликт в мировую войну, которая грохочет сейчас по всей планете. Итак, начало второй мировой войны 3 сентября 1939 года. Остальные страны уже присоединялись к тому или иному военно-политическому блоку. И так было до нападения фашисткой Германии на СССР. Для нас эта война является справедливой, освободительной... воистину Отечественной, каковой являлась в начале девятнадцатого века война против Наполеона. И будьте уверены товарищи. Победили Наполеона, победим и Гитлера. Нет в этом никаких сомнений. А Бонапарт ведь в восемьсот двенадцатом году Москву даже взял и сжег...
Вечер вопросов и ответов продолжался до ужина.
На помощь политруку пришел комиссар. Говорить так красиво и эмоционально как Коган он не умел, но говорил грамотной речью. Хотя и суховато.
После ужина была баня, куда мы вместе с Данилкиным шкандыбали уже сами, а Ракова на носилках носили санитары.
Выдала мне пожилая угрюмая санитарка с отечными ногами бахилу из клеенки на завязках - гипс не мочить, кусочек темно-коричневого хозяйственного мыла и лыковую мочалку - пучок плоских пластин древесного луба. И терли мы друг друга этим предметом народной пытки с плохо пенящимся мылом, аж похрюкивая от удовольствия и только и сожалея, что парной тут нет, как нет.
- А смена белья будет? - кто-то крикнул сквозь туманную взвесь испарений от противоположной стены мыльни.
- А как же, - подхватил Раков, - наша палата будет меняться с вашей.
Но свежее белье все же выдали. Даже новое совсем. Ни разу не надеванное. Везет мне - чуть ли не каждый день белье меняют.
- Кто знает: завтра кино показывать будут? - спросил Раков перед сном.
- Коган вернется - у него спросишь. Он теперь здесь главный по развлечениям, - ответил ему Данилкин. - Если вернется в палату...
Помолчал и добавил.
- А все-таки... что ни говори,... но ходить, пусть и на костылях... гораздо лучше, чем лежать пластом. Ничего... Будем жить... Назло врагам. Они рушат, а мы все опять отстроим... красившее, чем было. Обязательно. Ариэль, курить будешь?
- Спасибо, но не хочется что-то, - ответил я.
Мне не хотелось курить. Мне хотелось Сонечку. Но ее и сегодня в госпитале не было.
Я спал. Мне снился крапивный болгарский шампунь и в руках моих две поролоновые губки - мягкие, нежные, в срывающихся хлопьях пышной мыльной пены. А между ними зажмурив глаза, счастливо улыбалась голенькая Сонечка, благодарно принимая от меня необычную ласку.

$
4.
Утром подняли меня до подъема тихой побудкой.
Дежурная сестра с заспанным личиком равнодушно выдала мне баночку из-под майонеза, пустой спичечный коробок и одноразовую деревянную палочку которой доктора любят лазить в глотки пациентам, приговаривая: ««Скажите а-а-а-а…»».
Потом отвела в полуподвал. Причем мои анализы торжественно несли впереди меня в эмалированном судне таком кривом. Коробок завернули в оберточную почтовую бумагу и подписали ««Фрейдсон»», чтобы случаем не перепутали. Баночку сверху закрыли пергаментной бумагой и замотали ниткой, а подписывать не стали. Никакой логики в действиях.
Смотрел я всю дорогу в аппетитную корму медсестрички и припомнился анекдот армейский. Генерал на пенсию выходит, медкомиссия, анализы… Медсестра ногу подвернула и его баночку с мочой разбила. Испугалась. По-быстрому осколки замела, замыла, другую баночку достала и сама в нее напрудила… и шито-крыто все.
На следующий день вызывает этого генерала начальник госпиталя и мнясь ему сообщает.
- Все у вас в порядке, товарищ генерал. Разве что… по анализу мочи выходит, что вы беременны, - и руками разводит.
- А что?... – генерал спокойно подкручивает ус. – Все может быть. Все может быть. По службе тридцать лет ебли.
А вот и лаборатория вся в белой мебели. Стекло кругом в самых разнообразных видах. А в ней живет… черепаха Тортилла. Нет, женщина, конечно, даже в белом халате и со шпалой в петлице, но уж больно похожа. Фигура плоская, шея кожистая, нос крупный, рот широкий и очки с толстыми линзами. Лет тридцати.
- Доброе утро, молодой человек, - здоровается она, кивая белой шапочкой-таблеткой. – Садитесь, вот сюда. Костылик можете пока поставить в сторонку. Буду вас вампирить. Пить вашу пролетарскую кровь.
- Я из крестьян, - возражаю.
- Мда?… - поднесла она какой-то листик почти вплотную к очкам. – А написано Фрейдсон. Вы из-под Одессы?
- Нет. С Урала.
- Еще интереснее, - улыбнулась врачиха. – Точно сны Фрейда. В Гражданскую там застряли?
- Не помню. Я теперь много чего не помню. Я об землю без парашюта упал. С тех пор и не помню… Простите, не знаю вашего имени-отчества
- Ой, что это я так… - смутилась врачиха. – Берта Иосиповна Гольд, биохимик.
- Берта Иосифовна, - повторил я, мягко ее поправляя.
- Никак нет. Именно Иосиповна. Через букву ««П»». Именно так моего отца писарь в кантонисты записал. Давно. До исторического материализма еще. Вы крови не боитесь?
- Я вообще-то, Берта Иосиповна, Герой Советского Союза, - надулся я.
- Ой… Не видала я героев, которые от вида собственной крови в обморок брякаются. Хотя чужую лили только в путь. Только честно… Боитесь?
- Не знаю. Не видел я еще своей крови после воскрешения.
Врачиха засмеялась заразительно.
- Вы чаю хотите?
- Очень хочу, - сознался я. Меня еще не кормили и не поили. Даже водой.
- Тогда давайте сюда пальчик. Кровь надо брать натощак. И можете отвернуться. Ваша мужественность в моих глазах не пострадает. Я вспомнила, что слышала о вас.

А вот наконец и лаборатория вся в белой мебели. Стекло кругом в самых разнообразных видах. А в ней живет... черепаха Тортилла. Нет, женщина, конечно, даже в белом халате и со шпалой в петлице, но уж больно похожа. Фигура плоская, шея кожистая, нос крупный, рот широкий и очки с толстыми линзами. Лет так тридцати.
- Доброе утро, молодой человек, - здоровается она, кивая белой шапочкой-таблеткой. - Садитесь, вот сюда. Костылик можете пока поставить в сторонку. Буду вас вампирить. Пить вашу пролетарскую кровь.
- Я из крестьян, - возражаю.
- Мда?... - поднесла она какой-то бланк почти вплотную к очкам. - А написано Фрейдсон. Вы из-под Одессы?
- Нет, я с Урала.
- Еще интереснее, - улыбнулась врачиха. - Точно сны Фрейда. В Гражданскую там застряли?
- Не помню. Я теперь много чего не помню. Я об землю без парашюта упал. С тех пор и не помню... Простите, не знаю вашего имени-отчества
- Ой, что это я так... - смутилась врачиха. - Берта Иосиповна Гольд, биохимик.
- Берта Иосифовна, - повторил я, мягко ее поправляя.
- Никак нет. Именно Иосиповна. Через букву ''Пэ''. Именно так моего отца писарь в кантонисты записал. Давно. До исторического материализма еще. Вы крови не боитесь?
- Я вообще-то, Берта Иосиповна, Герой Советского Союза, - надулся я.
- Ой... Не видала я героев, которые от вида собственной крови в обморок брякаются. Хотя чужую лили только в путь. Только честно... Боитесь?
- Не знаю. Не видел я еще своей крови после воскрешения.
Врачиха засмеялась заразительно.
- Вы чаю хотите?
- Очень хочу, - сознался я. Меня еще не кормили и не поили. Даже водой.
- Тогда ускоряем процесс... давайте сюда пальчик. Кровь надо брать натощак. И можете отвернуться. Ваша мужественность в моих глазах не пострадает. Я вспомнила, что слышала о вас. О вашем бес парашютном падении.
Говорила, а сама колола мне пальцы и цедила из них ярко-алую кровь по двум десяткам тонких трубочек. Потом капала на маленькие стеклышки, размазывала по ним капли моей крови тонким слоем. И напоследок большим толстым стеклянным шприцом откачала у меня из вены грамм сто темной бордовой венозной крови, больше похожей на выдержанное вино сорта ''нэгро''.
Крови я не испугался. О чем с гордостью тут же заявил врачихе.
- А почему у меня анализы только сегодня берут? - поинтересовался.
Врачиха усмехнулась.
- Я тут служу только по выходным. А так по жизни я научный сотрудник Института биохимии в Академии наук. Летом сбежала на фронт, так как я все же окончила медицинский институт, а не биофак университета как остальные у нас... И посчитала, что я не вправе отсиживаться в тылу. Но академик Бах пожаловался лично Сталину, что военные отняли у него ''руки'' по важнейшей теме ''химии ферментов''. И меня вернули обратно аж из Смоленска как нашкодившую кошку под конвоем. Вот так вот, - вздохнула она горестно. - Не вышло из меня героини. Увольнять меня из армии не стали, поступили хитрее. Главсанупр # определил меня сюда врачом-лаборантом и тут же отправил в местную командировку в Академию наук - Баху с Опариным на расправу. Но один день в неделю я обязана отработать на армию, - улыбнулась она. - Так что живу без выходных.
$
$
# Г Л А В С А Н У П Р - Главное санитарное управление Наркомата обороны СССР.
$
Оставив возню с кровью, врачиха срезала с меня клок волос из-за уха, стриганки с ногтей, кусочки кожи... все это разложила по разным коробочкам.
- Это зачем? - удивился я.
- Приказано сделать вам полное обследование, включая биопсию. И сравнить с теми анализами, которые я делала при вашем первичном поступлении сюда, - Берта Иосиповна снова поднесла вплотную к очкам какой-то листок и прочитала, - двадцать восьмого ноября прошлого года.
- Как же вас с таким зрением в армию призвали? - удивился я.
- Я их таблицу выучила наизусть. А очки одела такие, чтобы только видеть, куда окулист указкой тыкает, - цыкнула врачиха зубом этак с гордостью. - Ну вот, как раз и чайник вскипел. Вы любите чай пить покрепче или пожиже? А то академик Бах как придет к Опарину в лабораторию, то всегда приговаривает, что ''хозяин русский, а чай жидок''.
- Если есть такая возможность, то покрепче, - улыбнулся я этой доброй женщине.
Мы пили чай. С горчичными сушками.
Потом только я пил чай, а Берта Иосиповна быстро манипулировала трубочками, пузырьками и реактивами, не уставая говорить со мной о химии, в которой я проявил вполне приличные знания. Особенно в химии наночастиц.
- Вы не тем занимаетесь по жизни, - в конце беседы заявила Берта Иосиповна, - в вас пропадает исследователь с широким кругозором. Если вас комиссуют, то я готова составить вам протекцию к нам в институт.
- У меня нет образования, - отмахнулся я.
- Зато есть Золотая Звезда, которая откроет вам двери любого учебного заведения. Можно ведь и вечером учиться? - наседала она.
''Мышь, высохшая в лаборатории'' - так называл таких женщин один из моих знакомых. Кто?.. Не помню.
- Вы успели защитить диссертацию?
- Нет, - улыбнулась она. - Сбежала на фронт. Как из-под венца. А потом ученый совет эвакуировался в город Фрунзе. Но какие мои годы... Вернется Академия из Средней Азии - защищусь.
- Берта Иосиповна, а кому понадобились мои повторные анализы?
- Вашему лечащему врачу и этому... Ананидзе.
Так... Опять Ананидзе. А я уж было расслабился. Грешным делом подумал, что на воду дует доктор Туровский.
Ладно.
Еще не вечер.
Не будем упиваться грядущими бедствиями.
Может еще и пронесет.
$
В палату вернулся как раз к утренней сводке.
''В течение ночи на 4 января наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Заняли ряд населенных пунктов и в их числе город Боровск'', - вещала черная тарелка красивым женским голосом. - 'За 3 января уничтожено девятнадцать немецких самолетов. Наши потери пять самолетов. Части нашей авиации уничтожили двадцать три немецких танка, три бронемашины, более двухсот девяносто автомашин с пехотой и грузами, около ста повозок с боеприпасами, автоцистерну с бензином, взорвали склад с боеприпасами, сожгли четыре железнодорожных эшелона. Рассеяли и уничтожили до двух полков пехоты противника''.
- Обхода еще не было? - спросил я, после того как закончилась сводка.
- Дык, и завтрака еще не было, - откликнулся танкист. - И брадобрей не появлялся еще.
- И политрук куда-то свою однорукую шкуру занес, - добавил кавалерист. - Курить пойдем? Пока время есть.
- Хорошо, что я бросил эту вредную женскую привычку, - сделал Раков многозначительную рожу.
- Почему женскую? - купился Данилкин.
- А ты присмотрись. Бабы так до войны табак не смолили.
- У нас, между прочим, в стране половое равноправие, - заметил я.
- У-у-у-у-у... Уже начитался, - Раков взял баян и отвернувшись от нас заиграл ''Старенький дом с мезонином''.
$

- У нас, между прочим, в стране половое равноправие, - заметил я.
- У-у-у-у-у... Уже начитался, - Раков взял баян и отвернувшись от нас заиграл ''Старенький дом с мезонином''.
$
А после завтрака понеслось... ЛФК, динамические мышечные реакции, разве что бегать не заставляли, зато приседал на одной ноге, держа гипс на весу под секундомер до и после. Такое ощущение, что меня проверяли на готовность к вступлению в отряд космонавтов.
В палату приполз исключительно на морально-волевых. Упал на койку и тупо уставился на то, как Коган ваяет на ватмане траурное объявление по полковнику Семецкому.
- Саш, ты случаем на художника не учился? - спросил, глядя, как четко он выводит буковки гуашью.
- Нет. Специально не учили нигде, разве что в бой-скаутах. При НЭПе. Но считаю, что пропагандист должен уметь все: и писать, и рисовать, и грамотно речь толкать. Все сам.
- Как же ты тогда коммунистом стал? - удивился Раков, что даже перестал свое тихое пиликанье на баяне. - С бой-скаутов-то. Я мальцом помню, как они с пионерами дрались. Сурово махались. Даже шестами, с которыми ни те, ни другие не расставались.
- Люди к коммунизму приходят разными путями, - не отрываясь от своего занятия, ответил Коган. - Но потом уже идут, глядя в одну сторону - в светлое будущее.
- Прервись. Покурим, - напросился я.
- Покурим, - согласился политрук. - И конника с собой возьмем. Пойдешь?
Иван кивнул. А Коган продолжил.
- Кстати я выяснил, что все твои вещи, в том числе и папиросы которые тебе твои товарищи с полка притащили, уполномоченный Ананидзе забрал из той палаты, в которой ты до морга лежал. Ну и пьянку же вы там устроили по поводу твоего награждения. Героическую. Где только столько хорошего спирта достали? А на Новый год добавили. Ты и окочурился с перепою в новогоднюю ночь. Пришли вас проведать - все в лежку. Только остальные храпят мертвецки, а ты упился до полной потери пульса. Вот тебя в морг и снесли. Так что выцарапывай теперь у уполномоченного свое тряхомудие. А там, как сказали - твои летуны с полка ПВО тебя ''Дюбеком'' и 'Северной Пальмирой'' побаловали. И со спиртом тоже они расстарались, потому как называли тот напиток мною допрашиваемые загипсованные личности ''ликер Шасси''.
Разогнулся. Осмотрел свое творение, массируя единственной рукой поясницу.
- Ну вот, пусть теперь просохнет, а мы покурим и вы - рукастые - мне эту наглядную агитацию повесить поможете в холле.

$
В обед, поедая пустые капустные щи, я уже вполне успокоился и подумал, что ««тараканьи бега»» отменяются, как меня через дежурную сестру вызвали к товарищу Ананидзе. ««Перетопчется, - подумал я. – Мясные биточки с картофельным пюре да с подливой я тут не оставлю. И вообще у меня законный обед. Вот и пусть этот Ананидзе чтит Устав»».
Ананидзе оказался маленьким плотным в смоль чернявым с глубоко сидящими колючими карими глазками. Казалось, он родился с шилом в заднице. Просто посидеть спокойно пять минут не мог. Вечно вскакивал и нарезал круги по кабинету. Может именно поэтому протокол вел приткнувшийся в углу с сытой мордой молчаливый сержант госбезопасности, однако носящий в петлицах вместо треугольников по два кубаря. Сам Ананидзе к моему удивлению хвастал комиссарской звездой на рукаве гимнастерки и именовался званием ««политрук»». В петлицах он гордо нес такие же три кубаря, что и мне положены. Возраста он был на взгляд неопределенного.
- Опаздываете, товарищ Фрейдсон, - встретил меня уполномоченный недовольным тоном.
Я нарочито постучал костылями по полу и заявил на такой прикол с его стороны.
- В следующий раз посылайте за мной двух рысаков с носилками. Будет быстрее, чем я на костылях пришкандыбаю. И то только после обеда. Так зачем я вам понадобился?
- Т-а-а-ак… - протянул Ананидзе, наморщив лицо. – Побеседовать с интересной личностью. Присаживайтесь. Меня зовут лейтенант госбезопасности Ананидзе Автондил Тариэлович. Я уполномоченный Особого отдела по Первому коммунистическому красноармейскому госпиталю.
- Тогда почему на вас форма политрука? – спросил я.
- Приказ наркома обороны. Вы такой не помните разве?
- Нет, - пожал я плечами. – Не поиню.
- Тогда не будем терять время. Побеседуем? – предложил он.
Сержант в углу в разговоре участия не принимал. Прикидывался ветошью.
- А мы что делаем? – удивился я.
- Треплемся мы, - ухмыльнулся чекист, – а должны беседовать. Я же должен в течение этой беседы вам задать несколько вопросов.
- Спрашивайте, - разрешил я ему и мой тон чекисту явно не понравился.
Первый его вопрос меня прямо ошарашил.
- Ваше имя, отчество и фамилия?
- Ойц! Как будто вы его не знаете? – удивленно ответил я.
Спрятав свое раздражение, особистский политрук Ананидзе практически спокойно пояснил.
- Ведется протокол, так положено. А что я знаю или не знаю это не существенно. Существенны только ваши ответы.
Сказал бы я им что положено и на кого положено, но доктор вчера предупредил, что надо быть терпеливым и, по возможности, вежливым.
- Мне сказали, что зовут меня Ариэль Львович. Фамилия Фрейдсон.
- Кто сказал?
- Доктор Туровский, военврач второго ранга.
- А сами вы что скажете, без Туровского.
- Не знаю. Точнее, не помню.
И так по всей паспортной части анкеты прошлись. Ананидзе старался быть терпеливым и только один раз сорвался. Когда я, усмехнувшись, заявил что переспрашивать по нескольку раз уже известную информацию про национальность - это как бы «за гранью бобра и козла». И добавил.
- Вы антисемит?
У Ананидзе даже акцент прорезался.
- Гинш! Ты чито себе думаешь, что если грузин вспильчивый, его дразнить можно? Да? Умный. Да? У нас такие умные свои мозги на параше высирают. Понял. Да?
- Не понял, – честно ответил я. Никакой вины я за собой не чувствовал.
Сержант-протоколист оставался невозмутимым как олимпийский бог и только химическим карандашиком чиркал себе по бумаге плохого качества. А особист к моему удивлению быстро взял себя в руки, успокоился и уже совершенно без акцента задал очередной вопрос.
- То есть вы без посторонней помощи не можете ответственно заявить, что вы это и есть старший лейтенант Фрейдсон?
Я пожал плечами.
- Прошу отвечать на поставленный прямо вопрос, - снова особистский политрук вскочил со стула и стал ходить по комнате за моей спиной, постукивая ладонями по ляжкам. Сознаюсь, это слегка нервировало.
- С момента моего воскрешения, - я постарался говорить спокойно и подбирать слова, - я помню только то, что произошло после него. Что было до этого знаменательного события для меня сокрыто мраком. В том числе и мое имя.
- Вот, - с удовольствием заключил Ананидзе, - Сержант, прошу обязательно включить последний ответ в протокол. – Это очень важно. А за что вы получили орден?
- Не помню.
- Какую школу Абвера закончили?
- Не помню.
- Вот ты мне и попался, - обрадовался Ананидзе, - гнида фашистская. Шпион гитлеровский.
- Я не могу быть гитлеровским шпионом – я еврей.
- Ой-ой-ой… - гаерничал чекист. – Как будто мы евреев не видели в роли немецких шпионов. Кстати, твоя подельница уже во всем созналась, встала на путь исправления и сотрудничества со следствием. И тебя во всем изобличила.
Он раскрыл папочку с крупным заголовком «Дело» и показа мне издали в ней подшитые листочки из школьной тетрадки в косую линейку с крупным округлым почерком. И даже помахал этой папочкой слегка.
- Бред какой-то, - наверное, глаза у меня стали круглыми.
- Откуда вы можете знать что бред, а что не бред? Вы же, назвавший себя Фрейдсоном, утверждаете, что ничего не помните. Или вспомнили, как вместе со свой подельницей - гражданкой СССР Островской Софьей Михайловной, тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, с преступной целью заменили в морге госпиталя труп умершего от ран Героя Советского Союза летчика Фрейдсона?
- Вам бы романы писать про майора Пронина, – усмехнулся я.
- Кто такой майор Пронин?
- Не помню.
- Мы проверим. Мы всех проверим. Мы все кубло ваше вычистим, - чуть ли не слюной брызнул Ананидзе. – От карающего меча партии не скроется никто!
- Где Островская? – спросил я, весьма озадаченный.
- Там, где надо, – буркнул Ананидзе. – Мой вам совет: лучше сознайтесь сразу и сами. Чистосердечное признание облегчает вину.
- Наверное, облегчает, - ответил я на эту филиппику. – Только вот в чем вопрос: я ни в чем не виноват.
- Запираетесь? Запирайтесь. Не вы первый не вы последний. Итак… по поводу вашей так называемой ретроградной амнезии вы обязаны пройти квалифицированную комиссию в специальном институте НКВД. И когда будем иметь на руках обоснованное заключение ученых о вашей вменяемости и нормальной памяти, то поговорим уже по-другому. А там и до трибунала недалеко. В Москве все недалеко. Повезло вам.
И стал писать какую-то бумагу. В двух экземплярах. Оторвался от этого занятия только один раз, когда сержант положил ему на стол протокол беседы.
- Подпишите, что с ваших слов записано правильно, - пододвинул Ананидзе ко мне этот протокол.
- А если не подпишу? – спросил я.
На что особист заметил притворно-ласковым тоном.
- Не поможет. Мы с сержантом подпишем протокол о том, что вы отказались от подписи. Будете подписывать?
- Нет, – твердо сказал я. – Это же беседа, а не допрос. Раз допроса нет, то, скорее всего, у вас и уголовного дела на меня нет. Меня из партии никто не исключал, чтобы отдавать под следствие.
А Сонечку я тебе, гнида, не прощу…
- Нахождение вас в рядах партии не мешает органам проводить определенные оперативные мероприятия, - улыбнулся особист победоносно. Сержант, проводите лицо называющего себя Фрейдсоном на психиатрическую экспертизу.
И протянул ему листок, который только перед этим исписал и даже поставил на него печать.
- Пойдемте, - сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок он засунул в планшетку.
- До встречи, - кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь.
За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности.
- Налево, – сказал он нам.
Мы пошли налево и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по Семецкому ««Смерть вырвала из наших рядов…»».

- Вставайте и пошли, - сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок, полученный от Ананидзе, он засунул в кожаную планшетку.
- До встречи, - кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь. Выгул папиросу из черной картонной коробки и постучал ей о столешницу, другой рукой охлопывая карманы в поисках источника огня.
За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности уже в полушубке и валенках.
- Нам усим наливо, – сказал он. И рукой показал. Неразговорчивые сопровождающие мне достались.
Мы пошли налево, и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по Семецкому ««Смерть вырвала из наших рядов…»». Коган и Данилкин втыкали в щит объявлений последние кнопки.
Я с сопровождающими прошел мимо них, кивнув успокаивающе.
Дальше был гардероб для посетителей, забитый шинелями личного состава формируемых санитарных поездов. За стойкой дремал седой дед в черной овчинной телогрейке поверх белого халата исполняющий видать сегодня роль гардеробщика.
Я, стуча костылями, направился в его сторону. Потому как резонно рассудил, что они должны меня для улицы обмундировать соответствующе. Сержанты гебисткие оба сами в добротных романовских полушубках, валенках и меховых ушанках. На улице морозно не по-детски.
Тут меня окликнул второй сопровождающий. Недолужко все больше в молчанку играл.
- Куди, холера, побиг, услышал я в спину.
- Как куда? – удивился я, оборачиваясь. – Одеваться для улицы.
- Не потрибно. У довгий направо и на вихид. Там у двори нас автобус чекаэ. В ньому пичь топиться. Жарко буде дюже.
- Не… так не пойдет, - покачал я головой и демонстративно покрутил босой ногой обутой только в тонкий кожаной тапок без пятки. – Не положено так.
Недолужко стоял рядом с ним и делал вид, что его это совсем не касается никак. Второй сержант аж пятнами пошел по лицу от злости.
- А ну вороши милицями, жидок порхатий. Буде тут вин мени указвати що належить, що не належить.
Подскочил борзо ко мне и толкнул в спину. Я еле на ногах устоял.
Вот они – ««тараканьи бега»», - понял я. – Начались. И еще понял, что из госпиталя уходить мне нельзя ни под каким видом. Пропаду и звезда героя не поможет.
Уперся устойчиво костылями с паркет и лягнул со всей дури назад загипсованной пяткой этому гебистскому антисемиту в колено. Хорошо пошло. Давно известно, что чем больше шкаф, тем громче он падает.
Он и упал, заверещав, как хряк перед зарезанием.
- Ой, мамо, вин мене вбив. Ой, як боляче. Катуй його, Недолужко.
Недолужко, на ходу вынимая из кобуры пистолет, двинул в мою сторону. Молча. Ошибка было его только в том что он подошел ко мне слишком близко.
А у меня в руках все же костыли. Твердый да длинные. И на гипсе я уже вполне уверенно стою.
Костылем снизу по запястью и пистолет улетел в сторону.
Наотмашь костылем по наглой упитанной морде. Нажрал, гад, ряшку на госпитальных харчах.
И еще тычком костыля в ««солнышко»» так что он на задницу сел. А потом и лег.
Второй сержант гебешный все это время жалобно по собачьи скулил с закрытыми глазами, обхватив руками травмированную коленку. В таком полушубке валяться на паркете ему было, наверное, мягко. И тепло. Не простудиться.
Заорал и я.
- Тревога! Диверсанты! Тревога! Нападение диверсантов!
Не прекращая орать тревогу, подобрал пистолет от Недолужки с паркета. Оказался тривиальным ТТ. Осторожно оттянул затвор – ствол без патрона. Все по уставу. Стрелять в меня Недолужко не собирался, только попугать хотел. Передернул затвор и повернулся.
Вовремя, однако. Второй сержант, не переставая рюмить и подвывать, вынимал их своей кобуры дрожащей рукой Наган.
- Стоять! Оружие на пол, иначе стреляю на поражение, - в коридорном проеме политрук Коган картинно нарисовался в дуэльной позе, сживая в кулаке вытянутой руки маленький треугольный пистолет блестящий хромом и никелем.
Дед в гардеробе тоже откуда-то вытащил короткий артиллерийский карабин и нервно дергал его затвор.
Сержант гебешный все же попытался дрожащей рукой поднять револьвер в мою сторону.
Коган выстрелил, выбив щепку из паркета рядом с валенком сержанта.
- Следующая пуля в голову, - уверенно сказал политрук. – Оружие на пол.
Сержант нехотя подчинился.
- Отбрось револьвер в сторону летчика.
Наган, вертясь, покатился по натертому паркету в мою сторону.
- Ари, подбери Наган, – это Коган уже ко мне обратился, не спуская глаз с сержантов.
Я подобрал.
Комично, наверное, смотрюсь. В больничном халате. С загипсованной ногой, с костылями под мышками и в каждом кулаке по увесистой стрелялке.
Мужик в гардеробе стоял в полных непонятках – в кого стрелять? Вроде тут все свои. Но винтовку на всякий случай в нашу сторону направил.
Из коридора раздался топот тяжелых ботинок и через несколько секунд со стороны холла ворвались трое санитаров с винтовками, а за ними полковой комиссар Смирнов с автоматом ППД в руках.
- Коган, объяснись: что происходит? – отдуваясь, спросил комиссар.
- Вот эти двое диверсантов только что попытались выкрасть из госпиталя Героя Советского Союза Фрейдсона.
Надо же, как Саша быстро соображает.
Но комиссар недоверчив.
- Кузьмич, это так? – спросил он гардеробщика.
- Так, товарищ комиссар, эти в полушубках стали ранбольного пихать к дверям, а он стал отбиваться костылями, поднял тревогу и кричал ««диверсанты»», - ответил тот.
Недолужко лежал как бы без сознания, но ресницами хоть и редко, но подергивал. Из разбитого носа тела кровь тонкой струйкой.
Второй сержант, снова принялся за ««плач Ярославны»» но уже исключительно для комиссара.
- Вин мине закатував. Вин мине ногу поломав. Явне напад на спивробитника органив при виконанни. Арештуйте його, вин, сука, германьский шпигун, у-у-у-у-у… Ненавиджу!