- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. - Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура - ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. - Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.
- Ну... Эта... - от волнения перекладывая костыли из руки в руку. - Не помню я ничего из того что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, - выдавил я из себя. - Может быть...
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
- Вот-вот... И я о том же... - вдруг ехидно заявил Ананидзе. - Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться...
- Ананидзе, вам слова пока не давали, - строго одернул его Смирнов.
Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.
- Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, - встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. - Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна - коротка и пряма, как и положено у ''сталинского сокола''.
- Прошу, - разрешил ему председательствующий замполитрука. - Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
- Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец - Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова - слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
- В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВИАХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите... - комиссар показал рукой на графин с водой.
- Пожалуйста, - замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
- По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году после японской агрессии в Китай в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.
По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ''Знак Почета'' и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет - истребитель ''Фоккер''. Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.
В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам.
Окончил курсы повышения летной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку - обучал летчиков ночным полетам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета Союза ССР его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоин высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
- У меня все, товарищи, - Кузнецов сел на свое место.
- А как у него с семейным положением? - спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.
- Товарищ Фрейдсон холост, - ответил комиссар полка, не вставая с места. - Понять его можно - то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полеты... Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, - усмехнулся старший батальонный комиссар.
При волшебном слове ''жилплощадь'' женская часть партсобрания нездорово оживилась. Но без внешней аффектации.
Задали мне коммунисты еще десяток ''каверзных'' вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили. Тут я был подкован на ''ять'' - не зря в библиотеке торчал.
Проголосовали.
Единогласно - ''за''.
Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ''высокой честью''. В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?
Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ''верхней инстанции'' - политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
- Переходим к последнему вопросу нашей повестки - персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
- Я, - поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.
Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться...
- Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, - перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал что она член партии), - не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ''сшить'' шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.
И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом, обвиняя Ананидзе во всех смертных грехах.
Когда бабоньки хоть немного успокоились, точнее выдохлись, Ананидзе не нашел ничего лучшего чем тушить огонь керосином.
- А что я могу поделать, если они сами мне на шею вешаются? - заявил этот мелкий живчик.
Лучше бы он промолчал. А так все затихли от неожиданности, глядя на оборзевшего особиста. Новый базар, который могло превратиться партсобрание, умело оборвала Васильевна. Встала и сказала то, о чем думали многие, но не решались сформулировать.
- Я предлагаю исключить Ананидзе из рядов нашей партии.
- С какой формулировкой? - спросил ее комиссар госпиталя.
- За дискредитацию высокого звания коммуниста, бытовое разложение и наплевательское отношение к своим служебным обязанностям. Занятый стряпанием липовых дел он совсем запустил свою настоящую работу.
- Другие предложения будут? - тут же подорвался замполитрука. - Нет? Ставлю на голосование. Кто за предложение коммуниста Ивлевой Анастасии Васильевны?
Лес рук. В том числе и моя.
- Кто - против? Нет. Кто - воздержался? Двое. Итак, товарищи, подавляющим большинством наша партийная ячейка проголосовала за исключение товарища Ананидзе из партии. Прошу внести в протокол. Товарищ Ананидзе сдайте партбилет. Вы больше не коммунист.
- Не сдам, потому как, решение вашего собрание не утверждено высшей инстанцией - парткомом Главсанупра. - гордо вскинулся чекист, обводя всех злыми глазками.
Тут из-за фикуса показалась головка тети Гади.
- Сдайте партбилет. Потому что утверждать это решение партсобрания будет не партийный комитет Главсанупра, в котором недостаток кворума, а Комиссия партийного контроля ЦК ВКП(б), потому как тут явное нарушение партийной этики. И ваш партбилет я сама передам товарищу Андрееву.
- Частное определение еще надо послать в вышестоящую инстанцию Особого отдела, - подал предложение интендант Шапиро.
Тут встал капитан госбезопасности. И на лице Ананидзе появилась надежда.
- Товарищи, нисколько не умаляя ваше решение, я хочу вас ознакомить с приказом начальника Управления Особых отделов товарища Абакумова о разжаловании политрука Ананидзе в рядовые и отправке его на фронт в истребительный батальон НКВД охраны тыла Западного фронта. Пусть настоящих шпионов половит. Также разжалованы в рядовые сержанты госбезопасности Недолужко и Вашеняк. По выписки из госпиталя они также будут направлены на фронт. В стрелковую дивизию НКВД.
- Вы нам дадите копию такого приказа, - осторожно спросил комиссар Смирнов.
- Обязательно, товарищ полковой комиссар, - Лоркиш подошел к столу президиума, вынул два машинописных листа из полевой сумки и авторучкой при всех поставил на них сегодняшнее число и оставил их на столе. - Если вы не против, то я заберу Ананидзе с собой. Как раз у нас формируется маршевая рота для пополнения истребительных батальонов.
- Пусть сдаст партбилет, и забирайте, - сказал замполитрука как председатель собрания.
Смирнов на него косо посмотрел, но ничего не возразил на это предложение.
- Все же есть на свете справедливость, - всхлипнула одна из медсестер.
- Партия всегда справедлива, - снова выглянула из-за фикуса тетя Гадя.
- Тихо, товарищи, - призвал замполитрука всех к порядку. - Товарищи Лоркиш и Ананидзе могут быть свободны. Ананидзе только после сдачи партбилета, - напомнил.
Смотрю, о Сонечке никто и не вспомнил, даже доктор Туровский, который вроде как друг ее семьи. А особисты уже собрались уходить.
- Товарищ Лоркиш, - стал я на костыли. Обращаться к Ананидзе я посчитал бесполезным. - Один вопрос: куда Ананидзе дел санитарку Островскую, которую он вынудил написать признание о том, что она по заданию иностранной разведки украла мой труп.
- Не понял? - поднял брови капитан госбезопасности.
Я четко по-военному доложил всю историю.
- Я разберусь, товарищ Фрейдсон, - лицо капитана госбезопасности стало наливаться гневом, но он сдержался. - Напомните мне еще раз как ее фамилия.
- Островская Софья, - напомнил я. - Несовершеннолетняя. Школьница еще. Комсомолка.
- Вот именно, - поддержала меня Васильевна, - раньше он только к блуду девчонок совращал, а теперь они еще и пропадать начали.
- Я разберусь, - снова пообещал он.
- Разберитесь уж пожалуйста, - тетя Гадя вышла из-за своего фикуса. - А я вам обещаю, что буду держать это дело на контроле.
- Я понял, - кивнул Лоркиш. - До свидания, товарищи.
Когда чекисты ушли то собрание со всеми формальностями - соглядатай же у нас пасется высокопоставленный, распустили.
Тетя Гадя, забрав партбилет и учетную карточку Ананидзе также откланялась, сказав.
- По итогам проверки вашей парторганизация поставила вам 'удовлетворительно'.
Тяжелый воз с плеч. Причем у всех.
Глядя на удаляющуюся фигурку сурового партийного контролера, замполитрука коснулся моего рукава.
- Товарищ Фрейдсон, вот вам первое партийное поручение: призовите к порядку вашу палату, а то они так расхулиганились, что на вашу палату постоянно жалуются. Как еще проверка на нее не наткнулась... - И стал как ни в чем ни бывало собирать бумаги со стола.
Потом складывать красное сукно партийной скатерти.
В актовом зале остались только комиссар, Коган и я.
Некоторое время молчали, переглядываясь. Никто не хотел говорить слова, которые могли бы повредить в будущем. Наконец Коган разродился.
- А почему от Мехлиса никого не было?
- Потому что самого Мехлиса в Москве нет, - ответил комиссар. - Он на фронте у Василевского. Но когда вернется, я доложу ему обо всем. Как тетя Гадя?
- Я с ней еще не говорил. Да и говорить с ней буду не я, - ответил политрук.
Комиссар кивнул. Потом обернулся ко мне.
- Ну как ты себя чувствуешь, после того как тебя пропустили через бюрократические жернова?
- Спасибо, херово.
- Нет, Саша, ты только посмотри на него. Его можно сказать от расстрела спасли, а он нам такое ''спасибо'' говорит.
- Что ты он него хочешь? - улыбнулся Коган - Еврей. Этим все сказано.
Посмеялись и разошлись.
Палата меня встретила весело.
Раков терзал гармонь, а остальные хором пели. Задорно так, с огоньком.
$
Гоц-тоц, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, шо тебе я подарил?
Иль я тебе не холил?
Илья тебя не шкворил,
Иль я тебе, паскуда, не люби-и-и-и-и-ил.
$
Теперь понятно, зачем мне дали такое партийное поручение.
$
$
10.
Утром с меня сняли гипс. Радости полные штаны. Кто на костылях не шкандыбал, тому не понять. Впрочем, предупредили, чтобы ногу я сильно не нагружал и каждое утро на ЛФК бегал. Больше меня не лечили ничем. Не считать же лечением мензурку дежурной успокоительной микстуры на ночь.
Доктор Туровский меня избегает, и в глаза не смотрит. Чую связано это с его поведением на партсобрании. Сидел он там как мышь под веником в присутствии кота и за Соню не заступился.
В госпиталь стали завозить сильно обмороженных бойцов. Пока еще немного, но правое крыло здания моментально пропахло гноем и мазью Вишневского. Толи еще будет?
Возможно, с этим связано то, что ходячим разрешили прогулки в заснеженном госпитальном парке. Количество гуляющих ограничивалось наличием свободных бараньих тулупов, огромных таких с большим запахом, длиной до земли. Их, как сказали, часовым выдают зимой, чтобы свободно на шинель одевались. Стоять в них хорошо, а вот ходить в полах запутываешься. На лавочке сидеть самое оно. Широкий воротник поднял и только нос наружу торчит. Главное, дышать свежим воздухом ничего не мешало.
Вот туда в парк военврач Костикова принесла мне пакет, который как сказала, привезли с нарочным.
В пакете было приглашение от Президиума Верховного Совета Советского Союза в Кремль на торжественное награждение. Форма одежды предписывалась парадная. И во мне сразу заиграл синдром невесты - где это все взять?
Выручил как всегда Коган.
- Ари, у тебя в Москве комната. Неужто, там нет в шифоньере парадного комплекта формы? Ни за что не поверю.
$
Крашеная мелом на клею госпитальная ''эмка'' неторопливо переехала мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй выехала на улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель - пожилой старшина, чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали его, кстати, Василий Иванович.
Москва выглядела странно. Высокие сугробы перемежались с не менее высокими баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между рядами сваренных из обрезков рельсов ''ежей''. У моста и на площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были обложены по кругу мешками с песком.
Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками бумаги.
Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Большинство в очередях женщины.
У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было. Зато стоял на входе швейцар, как в ресторан.
- Коммерческий, - кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. - Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.
Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.
- В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пешие патрули с истребительного батальона народного ополчения, - пояснил нам водитель, - чем их только не вооружали. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны. Вроде приехали, товарищ старший политрук.
- Точно, - подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома со своей шпаргалкой. - Давай в арку, во двор заезжай. Нам первый подъезд нужен.
Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду. Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.
- Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, - прикинул шофёр.
- Сапожник без сапог, - без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.
- Я так понял что я больше не москвич? - спросил я.
- Почему это? - переспросил меня Саша.
- Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жили богато, не хрен начинать.
- Прописка осталась, - подсказал водитель. - Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит.
- Пошли искать домоуправа, - сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. - А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.
Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома. Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери.
Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.
Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя все внимание.
Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.
- Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?
На что Коган, не удержавшись, подколол.
- Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.
Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.
- Извините. Но я ничего не помню из того что было до того как я очнулся от клинической смерти, - проблеял я. Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.
- Может это и к лучшему, - загадочно произнесла она. - Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.
Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А.Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.
- Слушай, Арии, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? - Коган склонил голову к левому плечу.
- Если бы я сам помнил, - отмахнулся я. - Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.
- Может, вы раньше жили вместе. А? - подмигнул Саша.
- Тогда бы она бросилась бы мне на шею, - предположил я.
- Скромная женщина, - вздохнул политрук. - Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.
- В том-то и дело что ничего, - я с шумом вздохнул носом. - К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым. Странно. И выпить хочется до смерти.
- А вот этого как раз и не надо, - наставительно произнес политрук. - Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.
$
Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Что-то долго писал в толстую тетрадь американской самопиской.
Наконец он разродился выводами.
- Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть набор описанных случаев и более ничего.
- А с чем едят эту вашу фугу, - заинтересовался я.
- Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет - не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.
- Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.
- Вы помните, как управлять самолетом?
- Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.
- Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полете вспоминаете прошлое. И моментально забываете все что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?
- Бой продолжит летчик Фрейдсон. Возможно даже лучше чем новый я.
- Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую светлую палату посередине заброшенного парка. И будете коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.
- Разве я опасен для общества?
- Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы им задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький но шанс. Вы поняли меня?
- Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.
- Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня еще другие дела есть.
Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.

Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.
Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.
Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир, нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.
В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.
- О! На ловца и зверь бежит.
- Кто зверь? Я зверь? - прибавил я кавказского акцента для прикола.
Коган усмехнулся.
- Лучше подержи, пока я разденусь.
И пошел, скинув мне чертежный тубус и вещмешок. Раздеваться направился, однако, в ближний гардероб, а не в свою каморку в дальнем корпусе. Чтобы мне долго не ждать. Воспитанный молодой человек и вежливый.
Вскрыли тубус и прямо рядом с траурным объявлением о смерти полковника Семецкого повесили плакаты.
Первый был с бравым солдатом, подтягивающим сапог и оптимистической надписью: ''Дойдем до Берлина!''
Второй с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН - ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам - грозе фашистским стервятникам''.
- Нравиться? - склонил Коган голову к левому плечу.
- Нет, - буркнул я. - Таран это... Это... Как заживо умереть. А вот солдатик с сапогом нравиться. Оптимистично.
Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки брошюрку и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''
- А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, - политрук подмигнул. - Таково тебе второе партийное поручение. А теперь пошли обедать. Ты теперь у нас ходячий, так что в столовку общую направились.
- Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том что у меня есть в Кремль на награждение идти, - пожаловался я.
- Что бы ты без меня делал? - политрук подмигнул левым глазом, - Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был все согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?
$
После обеда у меня отобрали халат и выдали, как ходячему, байковую бежевую пижаму. Еще подумалось, что она с покойного полковника Семецкого. Но вовремя вспомнил, что тут все стирают и дезинфицируют. Перевинтил на нее ордена с халата.
Обулся в черные бурки на босу ногу. Хорошо, тепло, но некрасиво. Былабы кожаная отделка - было бы в самый раз, а так...
Сдавая халат сестре-хозяйке, выпросил портянки. Выдала, ношеные, но чистые.
И с чистой совестью пошел в курилку, пока она пустая, а то за разговорами с Коганом так покурить и не успел.
Скоро обмороженные ходить начнут, забьют курилку напрочь. И провоняют весь госпиталь своими мазями. А их все несут и несут. Санитары с ног сбились.
Накурившись, спросил палату, где обмороженные вменяемые к восприятию. Путь на поправку имеют.
Вошел, духан гнойный как доской по носу ударил. Не удержался, открыл форточку свежему морозному воздуху.
- Одеялами закройтесь, товарищи.
Выгул выданную политруком брошюрку. В. Горбатов О жизни и смерти. Воениздат, 1941 год. Посмотрел из любопытства в исходные данные. Выпустили в середине декабря. Свеженькая агитация. Но оказалось даже не агитация, а художественное слово.
Бойцы затихли, ожидая.
Раскрыл наугад и стал читать.
'Товарищ. Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты. Полк стоял большим квадратом, небо было сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся.
Бойцы в палате превратились в одно ухо и даже шушукаться, как школьники прекратили. А продолжил, не напрягая голоса, читать скупо, скучно, не как артист, и даже не как Коган умеет.
- Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин, и его глаза подло бегали по сторонам, нам а глаза не смотрели. Он нас боялся, товарищей. Ведь он нас продал.
Хотел ли он победы немцу? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а сердце хорька. Он тоже вероятно, размышлял о жизни и смерти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: ''Моя судьба - в моей шкуре''.
Ему казалось, что он рассуждает хитро: ''Наша возьмёт - прекрасно. А я как раз шкуру сберёг. Немец одолеет, - ну, что же, пойду в рабы к немцу. Опять же моя шкура при мне''.
Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться! Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дрались и умирали товарищи, а не он сам.
Эх, просчитался Антон Чувырин! Никто за тебя драться не станет, если ты отойдешь в кусты. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и судьбу Родины! Не отдерёшь, слышишь, не отдерёшь нас от родины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судьба - наша судьба. Ее гибель - наша гибель. Ее победа - наша победа. И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал? Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!
Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый - человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он берёг свою шкуру для собачьей жизни и нашёл собачью смерть.
А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдём в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, умрём. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже отчизны.''
Вдруг их угла палаты раздался слабый голос.
- Тот, кто это писал, не лежал по четыре часа на льду под пулеметным огнем - головы не поднять. Когда наши зашли с фланга и немецкий пулемёт сковырнули, никто со льда уже подняться не мог. Восемьдесят два человечка с роты там навсегда и остались лежать. Не пуля их убила, а холод и лёд. И глупость комбата.

$
Парторганизация госпиталя была вполне себе представительная, учитывая сильно кадрированный личный состав учреждения. Оба врача, комиссар с политруком, три медсестры, комендант госпиталя - уже встречаемый мною старшина и замполитрука. Это постоянный состав. Из переменного состава всего восемь ранбольных. Еще некоторые отсутствовали по уважительной причине - были без сознания или лежали в палатах пластом без движения.
Я тут с удивлением узнал, что на всю страну, на весть СССР не больше четырех миллионов коммунистов. На все полторы сотни миллионов человек населения. И это через четверть века после революции!
- Товарищи коммунисты, прежде чем мы перейдем к повестке дня нашего собрания я хотел бы спросить вас, есть ли какие-либо ходатайства или пожелания по повестке, - замполитрука, который по совместительству еще тянул лямку секретаря местной комячейки, был серьезен и даже несколько важен.
- Слушаю вас, - это он уже не ко всем, а к вставшему высокому видному мужчине лет сорока. Командиру в форме госбезопасности. По три шпалы в петлицах и значок почетного чекиста на правой стороне груди. Заметные седые виски при черной шевелюре.
- Товарищи, позвольте представиться: капитан госбезопасности Лоркиш Илья Яковлевич. Коммунист. Начальник шестого отдела Управления Особых отделов НКВД. Прошу товарищей коммунистов разрешить мне присутствовать на вашем собрании, так как на нем рассматривается персональное дело коммуниста Ананидзе. Я замещаю в настоящий момент начальника пятого отдела нашего управления - майора госбезопасности Прохоренко, который является прямым начальником уже упомянутого политрука Ананидзе. Товарищ Прохоренко, к сожалению, плотно занят по службе, а в уполномочившем Ананидзе Особом отделе Главсанупра# только кандидаты в члены партии и комсомольцы. Так что пришлось приехать мне.
$
$
# Г Л А В С А Н У П Р - Главное санитарное управление.
$
- Товарищи, какие будут предложения в ответ на такую просьбу, - вопросил зал парторг.
Встала старшая операционная медсестра и заявила.
- Пусть присутствует. Путь послушает. Но только с совещательным голосом. Чтобы не было тут...
Что ''тут'' она не договорила.
- Другие предложения есть? - замполитрука обвел взглядом зал поверх очков. - Нет. Прощу голосовать. Кто: ''за?''... ''Против?''... ''Воздержался?''... Единогласно. Оставайтесь, товарищ Лоркиш.
Пока чекист усаживался замполитрука держал паузу.
- Довожу до сведения коммунистов, что на нашем сегодняшнем собрании присутствует член Комиссии партийного контроля Центрального Комитета нашей партии товарищ Чирва-Коханная. Поприветствуем ее.
Все зааплодировали.
Тетя Гадя встала, коротко кивнула на три стороны, показала рукой что аплодисменты излишние и снова села на свой стул. Скромная.
- Прошу, Гедвига Мосиевна, к нам в президиум, - радушно пригласил ее комиссар госпиталя.
- Не уговаривайте, товарищ Смирнов, - ответила она с места этакой ласковой строгостью. - Мы не управление, а контроль. Контроль осуществляется всегда несколько со стороны, а не из президиумов. Так что я тут, в уголке под фикусом, посижу. Послушаю ваших коммунистов.
- Что у вас? - подал голос замполитрука.
Встал комиссар моего авиаполка.
- Товарищи, моя фамилия простая и самая распространенная - Кузнецов. Старший батальонный комиссар. Я здесь представляю партийную организацию истребительного авиационного полка ПВО столицы, в котором служил коммунист Фрейдсон до того как попал к вам в госпиталь и встал на временный учет в вашу парторганизацию. Также я один из рекомендателей товарища Фрейдсона в члены ВКП(б). Прошу разрешения присутствовать.
Проголосовали и его. Естественно единогласно ''за''.
Потом призвав зал к порядку, замполитрука продолжил ведение собрания.
- Предложения по изменению повестки дня собрания есть? - замполитрука снова уверенно взял в свои руки бразды правления. - Нет?... Тогда переходим к первому пункту повестки. Обсуждение ноты товарища Молотова ко всему миру о зверствах немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях СССР. Слово для доклада имеет политрук госпиталя коммунист Коган.
И когда только Саша сумел так хорошо подготовиться? - удивился я, слушая его доклад, ведь только вместе со мной утром эту ноту по радио слушал впервые. Вот талант ''агитатора, горлана, главаря'', как писал Маяковский. Слушал я его и радовался, что в этом мире у меня появился такой умный и пробивной друг. И жить тут лучше с таким другом, чем без него. Чем вообще без друзей.
По первому вопросу приняли единогласно резолюцию, что каждый коммунист должен стать агитатором и распространять эту ноту и комментарии к ней по месту своего жительства среди соседей, в очередях, в транспорте. Активно раскрывать глаза обывателям, что немец уже не тот, что в первую мировую. Совсем не тот. А то у многих еще остались иллюзии, что немцы культурная нация. Как же? Нация Шиллера, Гёте, Канта и Маркса с Энгельсом.
По поводу гнойного отделения отчитывались врач Туровский и комендант госпиталя Шапиро. Шло постоянное длинное перечисление кроватей, комплектов постельного белья, одеял, подушек, клеенок, как в наличии, так и в недостатке. Особенно перевязочного материала, которого потребуется в разы больше, чем при обычных клинических случаях.
- Я осмотрел все сам, - отчитывался комендант, - в Банно-прачечном отделении у нас хоть и стоит оборудование времен царя Гороха, но вполне ремонтопригодное и с возросшими объемами стирки оно справится. Надо только штат банно-прачечный расширить. Ну и над остальными комсомолками шефство взять. И теми, кто у нас уже есть и теми, кого заново призовут. Печки в крыльевых корпусах в порядке - заселяйся и топи, если есть чем. Центральный корпус у нас, как вам всем известно, на центральной котельной и водяном отоплении - также в порядке. Но хозяйственно отделение требуется расширить хотя бы на четыре бойца и одну полуторку, хотя этого явно мало, но хоть что-то. И дополнительно инструмент потребен: пилы, топоры и колуны... В Лужниках, в пойме за окружной ''железкой'', навалили с вагонов дрова кучами, но они все в виде узловатых корчеванных пней. Их рубить и колоть и пилить требуется на месте. Работка та еще - адова. Пень с корнями это не бревнышко ровное раскроить. И в отличие от отопления на баню и прачечную дрова требуются круглогодично. Соответственно на территории госпиталя нужен дровяной склад расширить. С колес как сейчас работать уже не получится.
Туровский докладывался вторым.
- Все эти вопросы плюс вопросы по медицинскому персоналу я перед интендантством сегодня поставил. К нам целый генерал приезжал, видно сильно им сверху хвоста накрутили. Я ему корпуса показал, где палаты пустые и сказал, что тут у нас будет ''генеральская'' палата. Вот как есть. И всех интендантов будем класть просто на пол. Внял. Обещал открыть линию снабжения. Вечером я еще встречаюсь с Лефортовским райвоенкомом подполковником Накашидзе по поводу комсомольского призыва к нам девчат и ребят шестнадцати-семнадцати летнего возраста. И мужчин за сорок. Этих на военную службу. Чем такая встреча закончится - отчитаюсь. Я остро понимаю необходимость создания такого отделения у нас, но и сроки руководство ставит не реальные. Придется, если товарищи коммунисты одобрят, подавать наверх встречный план поэтапного развития такого отделения у нас. Потому как понимаем, что людей надо лечить уже здесь и сейчас. И даже ''вчера''.
Богораз вклинился.
- Кстати, товарищи коммунисты, надо учитывать, что весной-летом из Горького вернется сюда из эвакуации основной состав госпиталя. Так что операционные и процедурные законсервированные я под палаты не отдам.
- Тогда придется в коридорах койки ставить, - заметила старшая перевязочная сестра.
- Коридоры у нас широкие, - улыбнулся Богораз. - А обморожения вещь сезонная. Есть и приятная для нас новость. Штаб формирования эвакуационных санпоездов, фронтовых госпиталей и медсанбатов освобождает наше здание и перебирается под крылышко НКПС#1. Каганович#2 уже подписал соответствующее постановление по своему наркомату и с Главсанупром РККА все согласовано. Из сформированных уже эвакуационных санитарных поездов нам оставляют один полный экипаж до лета. До того времени когда схлынет вал обмороженных бойцов. Потом заберут.
$
$
#1 Н К П С - Народный комиссариат путей сообщения.
#2 Лазарь Моисеевич К А Г А Н О В И Ч - революционер, партийный и хозяйственный деятель СССР. В 1942 году - член Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б), народный комиссар путей сообщения.
$
Шумно выдохнул, пару раз втянул воздух носом и, вынув из кармана большой клетчатый платок, вытер испарину на лбу.
Все терпеливо ждали, когда он закончит эту процедуру.
- И последнее - в порядке усиления, придают нам в качестве заведующего гнойным отделением опытного доктора из железнодорожной больницы - Эстер Сергеевну Баумкрайц . У меня все.
- Ойц!... - воскликнул Коган. - Вот так прямо.
- А что вам не нравится, товарищ Коган? - подал строгий голос комиссар Смирнов.
- Да нет... - смутился политрук. - Против Эстер Сергеевны я ничего не имею... Но... Как ранбольные воспримут ее фамилию, которая в переводе с идиш означает ''деревянный крест''?
Народ заулыбался. Захихикал в кулачки.
- Деревянные кресты на могилах ставят своим солдатам немецкие оккупанты. Чем больше таких деревянных крестов будет, тем радостнее это станет нашим ранбольным. Главное, чтобы не пришлось нам ставить наши пирамидки со звездами. - Заявил Смирнов и сменил тему. - Идея со встречным поэтапным планом создания ожого-гнойного отделения мне кажется плодотворной. Есть мнение поручить коммунисту Богоразу: составить такой план на основе предложений, которые прозвучали на нашем партийном собрании от коммунистов и выйти с ним наверх. Возражения есть? Нет. Товарищ Богораз придется вам поработать сверхурочно, по-коммунистически.
- Я не против, - Богораз снова поднялся со стула. - Знаю, что мне все помогут, к кому я обращусь за конкретикой. Тем более что такое планирование, к сожалению, главная работа главного врача.
- Переходим к следующему пункту повестки, - забубнил замполитрука. - Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура - ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.
А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.
- Можете сидеть, Ариэль Львович, - милостиво разрешил комиссар Смирнов. - Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему это будет не гуманно.
Зал одобрительно загудел.
Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.
- Ну... Эта... - от волнения перекладывая костыли из руки в руку. - Не помню я ничего из того что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, - выдавил я из себя. - Может быть...
Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.
- Вот-вот... И я о том же... - вдруг ехидно заявил Ананидзе. - Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться...
- Ананидзе, вам слова пока не давали, - строго одернул его Смирнов.
Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.
- Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, - встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. - Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна - коротка и пряма, как и положено у ''сталинского сокола''.
- Прошу, - разрешил ему председательствующий замполитрука. - Я вижу, что у коммунистов возражений нет.
Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.
- Ариэль Львович Фрейдсон родился 14 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец - Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.
Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на нее производят впечатление его слова - слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.
- В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВИАХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите... - комиссар показал рукой на графин с водой.
- Пожалуйста, - замполитрука даже подвинул к нему стакан.
Комиссар авиаполка вкусно выпил полстана воды и продолжил.
- По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году после японской агрессии в Китай в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.
По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ''Знак Почета'' и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.
Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет - истребитель ''Фоккер''. Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.
В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).
В межвоенный период обучался ночным и слепым полетам.
Окончил курсы повышения летной квалификации командиров звеньев.
С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку - обучал летчиков ночным полетам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила одиннадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета Союза ССР его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.
В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.
Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоин высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.
При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.
- У меня все, товарищи, - Кузнецов сел на свое место.
- А как у него с семейным положением? - спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.
- Товарищ Фрейдсон холост, - ответил комиссар полка, не вставая с места. - Понять его можно - то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полеты... Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдет еще себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, - усмехнулся старший батальонный комиссар.
При волшебном слове ''жилплощадь'' женская часть партсобрания нездорово оживилась. Но без внешней аффектации.
Задали мне коммунисты еще десяток ''каверзных'' вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили. Тут я был подкован на ''ять'' - не зря в библиотеке торчал.
Проголосовали.
Единогласно - ''за''.
Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.
Поздравили меня тепло с ''высокой честью''. В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?
Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ''верхней инстанции'' - политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.
- Переходим к последнему вопросу нашей повестки - персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?
- Я, - поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.
Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться...
- Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, - перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал что она член партии), - не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ''сшить'' шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.
И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом, обвиняя Ананидзе во всех смертных грехах.
Когда бабоньки хоть немного успокоились, точнее выдохлись, Ананидзе не нашел ничего лучшего чем тушить огонь керосином.
- А что я могу поделать, если они сами мне на шею вешаются? - заявил этот мелкий живчик.
Лучше бы он промолчал. А так все затихли от неожиданности, глядя на оборзевшего особиста. Новый базар, который могло превратиться партсобрание, умело оборвала Васильевна. Встала и сказала то, о чем думали многие, но не решались сформулировать.
- Я предлагаю исключить Ананидзе из рядов нашей партии.
- С какой формулировкой? - спросил ее комиссар госпиталя.
- За дискредитацию высокого звания коммуниста, бытовое разложение и наплевательское отношение к своим служебным обязанностям. Занятый стряпанием липовых дел он совсем запустил свою настоящую работу.
- Другие предложения будут? - тут же подорвался замполитрука. - Нет? Ставлю на голосование. Кто за предложение коммуниста Ивлевой Анастасии Васильевны?
Лес рук. В том числе и моя.
- Кто - против? Нет. Кто - воздержался? Двое. Итак, товарищи, подавляющим большинством наша партийная ячейка проголосовала за исключение товарища Ананидзе из партии. Прошу внести в протокол. Товарищ Ананидзе сдайте партбилет. Вы больше не коммунист.
- Не сдам, потому как, решение вашего собрание не утверждено высшей инстанцией - парткомом Главсанупра. - гордо вскинулся чекист, обводя всех злыми глазками.
Тут из-за фикуса показалась головка тети Гади.
- Сдайте партбилет. Потому что утверждать это решение партсобрания будет не партийный комитет Главсанупра, в котором недостаток кворума, а Комиссия партийного контроля ЦК ВКП(б), потому как тут явное нарушение партийной этики. И ваш партбилет я сама передам товарищу Андрееву.
- Частное определение еще надо послать в вышестоящую инстанцию Особого отдела, - подал предложение интендант Шапиро.
Тут встал капитан госбезопасности. И на лице Ананидзе появилась надежда, но быстро полёкла.
- Товарищи, нисколько не умаляя ваше решение, я хочу вас ознакомить с приказом начальника Управления Особых отделов товарища Абакумова о разжаловании политрука Ананидзе в рядовые бойцы НКВД и отправке его на фронт в истребительный батальон НКВД Управления охраны тыла Западного фронта. Пусть настоящих шпионов половит. Также разжалованы в рядовые бойцы НКВД сержанты госбезопасности Недолужко и Вашеняк. По выписки из госпиталя они также будут направлены на фронт. В стрелковую дивизию НКВД.
Я только головой покачал. О, мля... Уметь надо так переобуваться в прыжке. Причем обувку новую заранее заготовить. Да... не захочешь, зауважаешь. Профи.
- Вы нам дадите копию такого приказа, - осторожно спросил комиссар Смирнов.
- Обязательно, товарищ полковой комиссар, - Лоркиш подошел к столу президиума, вынул два машинописных листа из полевой сумки и авторучкой при всех поставил на них сегодняшнее число и оставил их на столе. - Если вы не против, то я заберу Ананидзе с собой. Как раз у нас формируется маршевая рота для пополнения истребительных батальонов Западного фронта.
- Пусть сдаст партбилет, и забирайте, - сказал замполитрука как председатель собрания.
Смирнов на него косо посмотрел, но ничего не возразил на это предложение.
- Все же есть на свете справедливость, - всхлипнула одна из медсестер.
- Партия всегда справедлива, - снова выглянула из-за фикуса тетя Гадя.
- Тихо, товарищи, - призвал замполитрука всех к порядку. - Товарищи Лоркиш и Ананидзе могут быть свободны. Ананидзе только после сдачи партбилета, - напомнил.
Смотрю, о Сонечке никто и не вспомнил, даже доктор Туровский, который вроде как друг ее семьи. А особисты уже собрались уходить.
- Товарищ Лоркиш, - стал я на костыли. Обращаться к Ананидзе я посчитал бесполезным. - Один вопрос: куда Ананидзе дел санитарку Островскую, которую он вынудил написать признание о том, что она по заданию иностранной разведки украла мой труп.
- Не понял? - поднял брови капитан госбезопасности.
Я четко по-военному доложил всю историю.
- Я разберусь, товарищ Фрейдсон, - лицо капитана госбезопасности стало наливаться гневом, но он сдержался. - Напомните мне еще раз как ее фамилия.
- Островская Софья, - напомнил я. - Несовершеннолетняя. Школьница еще. Комсомолка.
- Вот именно, - поддержала меня Васильевна, - раньше он только к блуду девчонок совращал, а теперь они еще и пропадать начали.
- Я разберусь, - снова пообещал Лоркиш.
- Разберитесь уж пожалуйста, - тетя Гадя вышла из-за своего фикуса. - А я вам обещаю, что буду держать это дело на контроле.
- Я понял, - кивнул Лоркиш. - До свидания, товарищи.
Когда чекисты ушли то собрание со всеми формальностями - соглядатай же у нас пасется высокопоставленный, распустили.
Тетя Гадя, забрав партбилет и учетную карточку Ананидзе также откланялась, сказав.
- По итогам проверки вашей парторганизации я поставила вам 'удовлетворительно'.
Тяжелый воз с плеч. Причем у всех.
Глядя на удаляющуюся фигурку сурового партийного контролёра, замполитрука коснулся моего рукава.
- Товарищ Фрейдсон, вот вам первое партийное поручение: призовите к порядку вашу палату, а то они так расхулиганились, что на вашу палату постоянно жалуются. Как еще проверка на нее не наткнулась... - И стал, как ни в чем ни бывало, собирать бумаги со стола.
Потом складывать красное сукно партийной скатерти.
В актовом зале остались только комиссар, Коган и я.
Некоторое время молчали, переглядываясь. Никто не хотел говорить слова, которые могли бы повредить в будущем. Наконец Коган разродился.
- А почему от Мехлиса никого не было?
- Потому что самого Мехлиса в Москве нет, - ответил комиссар. - Он на Волховском фронте у Мерецкова. Но когда вернется, я доложу ему обо всем. Как тетя Гадя?
- Я с ней еще не говорил. Да и говорить с ней буду не я, - ответил политрук.
Комиссар кивнул. Потом обернулся ко мне.
- Ну как ты себя чувствуешь, после того как тебя пропустили через бюрократические жернова?
- Спасибо, херово.
- Нет, Саша, ты только посмотри на него. Его можно сказать от расстрела спасли, а он нам такое ''спасибо'' говорит.
- Что ты он него хочешь? - улыбнулся Коган - Еврей. Этим все сказано.
Посмеялись и разошлись.
Палата меня встретила весело.
Раков терзал гармонь, а остальные хором пели. Задорно так, с огоньком.
$
Гоц-тоц, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, шо тебе я подарил?
Иль я тебе не холил?
Илья тебя не шкворил,
Иль я тебе, паскуда, не люби-и-и-и-и-ил.
$
Теперь понятно, зачем мне дали такое партийное поручение.
$
$
10.
Утром с меня сняли гипс. Радости полные штаны. Кто на костылях не шкандыбал, тому не понять. Впрочем, предупредили, чтобы ногу я сильно не нагружал и каждое утро на ЛФК бегал. Больше меня не лечили ничем. Не считать же лечением мензурку дежурной успокоительной микстуры на ночь.
Доктор Туровский меня избегает, и в глаза не смотрит. Чую связано это с его поведением на партсобрании. Сидел он там как мышь под веником в присутствии кота и за Соню не заступился.
Доктор Богораз обходы утренние сократил до минимума на грани приличия. Понятно. В госпиталь стали завозить сильно обмороженных бойцов. Пока еще немного, но правое крыло здания моментально пропахло гноем и мазью Вишневского. Толи еще будет?
Возможно, с этим связано то, что ходячим разрешили прогулки в заснеженном госпитальном парке. По часу. Количество гуляющих ограничивалось наличием свободных бараньих тулупов, огромных таких с большим запахом, длиной до земли. Их, как сказали, часовым выдают зимой, чтобы свободно на шинель одевались. Стоять в них хорошо, а вот ходить в полах запутываешься. На лавочке сидеть самое оно. Широкий воротник поднял и только нос наружу торчит. Главное, дышать свежим воздухом ничего не мешало.
Вот туда в парк военврач Костикова принесла мне пакет, который как сказала, привезли в госпиталь с нарочным.
В пакете было приглашение от Президиума Верховного Совета Советского Союза в Кремль на торжественное награждение. Форма одежды предписывалась парадная. И во мне сразу заиграл синдром невесты - где это все взять?
Выручил как всегда Коган.
- Ари, у тебя в Москве комната. Неужто, там нет в шифоньере парадного комплекта формы? Ни за что не поверю.
$
Крашеная мелом на клею госпитальная ''эмка'' неторопливо переехала мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй выехала на улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель - пожилой старшина, чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали его, кстати, Василий Иванович.
Москва выглядела странно. Неуютно. Высокие двухметровые сугробы перемежались с не менее высокими баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между рядами сваренных из обрезков рельсов ''ежей''.
У моста и на площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были обложены по кругу мешками с песком.
Пропустили на перекрестке десятка три молоденьких девчат в военной форме, которые несли, придерживая, чтобы не улетел серо-серебристый аэростат заграждения, похожий на толстую рыбу к месту его запуска в небо. Сбоку от них вышагивал командир - слегка хромающий и опирающийся на толстую самодельную трость. Девки все от мороза румяные казались красавицами в самом цветении юности.
- Повезло мужику, - ухмыльнулся Василий Иванович, когда они прошли перекресток и освободили нам путь. - В цветнике-малиннике служит.
- Кто-то же должен и тут служить. Почему не он? - философски отозвался Коган.
Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками белой бумаги.
Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных. Большинство в очередях женщины.
У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было совсем. Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.
- Коммерческий, - кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. - Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.
Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.
- В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного ополчения, - пояснил нам водитель. - Чем их только не вооружают. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший политрук.
- Точно, - подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. - Давай в арку, во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.
Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.
Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за интимной жизнью своих соседей. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.
- Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, - прикинул шофёр.
- Сапожник без сапог, - без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.
- Я так понял, что я больше не москвич? - спросил я.
- Почему это? - переспросил меня Саша.
- Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.
- Прописка осталась, - подсказал водитель. - Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит. Думаю, герою не откажут.
- Пошли искать домоуправа, - сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. - А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.
Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который обнимал уютный двор буквой ''П'', как бы раньше сказали 'покоем'.
Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не фотография, а картина маслом.
Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.
Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя все внимание.
Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.
- Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?
На что Коган, не удержавшись, подколол.
- Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.
Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.
- Извините. Но я ничего не помню из того что было до того как я очнулся от клинической смерти, - проблеял я.
Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.
- Может это и к лучшему, - загадочно произнесла она. - Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.
Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А.Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.
- Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? - Коган склонил голову к левому плечу.
- Если бы я сам помнил, - отмахнулся я. - Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.
- Может, вы раньше жили вместе. А? - подмигнул Саша.
- Тогда бы она бросилась бы мне на шею, - предположил я.
- Скромная женщина, - вздохнул политрук. - Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.
- В том-то и дело что ничего, - я с шумом вздохнул носом. - К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым перед ней. Странно. И выпить хочется до смерти.
- А вот этого как раз и не надо, - наставительно произнес политрук. - Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.
$
Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Я даже ЛФК пропустил. Что-то долго писал он в толстую тетрадь американской самопиской.
Наконец он разродился выводами.
- Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть некий набор описанных случаев и более ничего.
- А с чем едят эту вашу фугу, - заинтересовался я. Все же о моей судьбе речь идет.
- Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Амнезия может поражать различные виды памяти, фуга - исключительно личностные. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали до конца жизни. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет - не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.
- Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.
- Вы помните, как управлять самолетом?
- Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.
- Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полёте вдруг вспоминаете прошлое. И моментально забываете все, что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?
- Бой продолжит летчик Фрейдсон. Возможно даже лучше чем новый я. - заявил уверенно и твердо, глядя прямо в глаза академику.
- Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. - Покачал он своей шевелюрой. - Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую, светлую палату с решетками на окнах посередине заброшенного парка. И будете вы коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.
- Разве я опасен для общества?
- Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы врачам задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький, но шанс. Вы поняли меня?
- Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.
- Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня еще другие дела на сегодня есть.
Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.
Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.
Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир, нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.
В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.
- О! На ловца и зверь бежит.
- Кто зверь? Я зверь? - прибавил я кавказского акцента для прикола.
Коган усмехнулся.
- Лучше подержи, пока я разденусь.
И пошел, скинув мне чертежный тубус и вещмешок. Раздеваться направился, однако, в ближний гардероб, а не в свою каморку в дальнем корпусе. Чтобы мне долго не ждать. Воспитанный молодой человек и вежливый.
Вскрыли тубус и прямо рядом с траурным объявлением о смерти полковника Семецкого повесили плакаты, прижав к стенду канцелярскими кнопками. Политрук их целую коробку из планшетки вынул.
Первым плакатом изобразили казаков в кубанках, рубящих шашками бегущих фашистов на фоне полупрозрачного древнерусского витязя на вздыбленном коне. Вверху даты одна под другой: 1242 и 1942. Внизу лозунг: ''Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет'' Александр Невский''.
- Что я тебе говорил, - подмигнул Коган. - И орден Александра Невского будет. Все подготовлено. Ждут только решения Политбюро.
Второй с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН - ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам - грозе фашистским стервятникам''.
- Нравится? - склонил Коган голову к левому плечу.
- Нет, - буркнул я. - Таран это... Это... Как заживо умереть заранее. А вот казачки нравятся. Оптимистично. И связь времен налицо.
Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''
- А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, - политрук подмигнул. - Таково тебе второе партийное поручение. Первое ты выполнил. Теперь твоя палата жестокие романсы поет. Мещанство конечно, но все же не похабщина с уголовщиной. А теперь пошли обедать. Ты у нас нынче ходячий, так что в столовку общую направились.
- Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том, что у меня есть в Кремль на награждение идти, - пожаловался я.
- Что бы ты без меня делал? - политрук подмигнул для разнообразия левым глазом, - Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был все согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?
$
После обеда у меня отобрали халат и выдали, как ходячему, байковую бежевую пижаму. Еще подумалось, что она с покойного полковника Семецкого. Но вовремя вспомнил, что тут все стирают и дезинфицируют.
Перевинтил на нее ордена с халата.
Обулся в черные бурки на босу ногу. Хорошо, тепло, но некрасиво. Была бы кожаная отделка черной - было бы в самый раз. А так... коричневая только на белом войлоке смотрится. Но белый войлок по определению генеральский. Мне не по чину.
Сдавая халат сестре-хозяйке, выпросил портянки. Выдала, ношеные, но чистые.
И с чистой совестью пошел в курилку, пока она пустая, а то за разговорами с Коганом так покурить и не успел.
Скоро обмороженные бойцы, те, что выздоравливающие, ходить начнут, забьют курилку напрочь. И провоняют весь госпиталь своими мазями и махоркой. А их все несут и несут. Немногочисленные санитары с ног сбились.
Накурившись, спросил у дежурной сестры палату, где обмороженные бойцы, вменяемые к восприятию. Путь на поправку имеют.
Вошел, духан гнойный как доской по носу ударил. Не удержался, открыл форточку свежему морозному воздуху.
- Одеялами закройтесь, товарищи бойцы.
Вынул выданную политруком брошюрку. В. Горбатов О жизни и смерти. Воениздат, 1941 год. Посмотрел из любопытства в исходные данные. Выпустили в середине декабря. Свеженькая агитация. Но оказалось даже не агитация, а художественное слово.
Бойцы затихли, ожидая.
Раскрыл наугад и стал читать.
- ''Товарищ. Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты. Полк стоял большим квадратом, небо было сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся''.
Бойцы в палате превратились в одно ухо и даже шушукаться, как школьники прекратили. А продолжил, не напрягая голоса, читать скупо, скучно, не как артист, и даже не как Коган умеет.
- ''Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин, и его глаза подло бегали по сторонам, нам в глаза не смотрели. Он нас боялся, товарищей. Ведь он нас продал.
Хотел ли он победы немцу? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а сердце хорька. Он тоже вероятно, размышлял о жизни и смерти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: ''Моя судьба - в моей шкуре''.
Ему казалось, что он рассуждает хитро: ''Наша возьмёт - прекрасно. А я как раз шкуру сберёг. Немец одолеет, - ну, что же, пойду в рабы к немцу. Опять же моя шкура при мне''.
Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться! Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дрались и умирали товарищи, а не он сам.
Эх, просчитался Антон Чувырин! Никто за тебя драться не станет, если ты отойдешь в кусты. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и судьбу Родины! Не отдерёшь, слышишь, не отдерёшь нас от Родины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судьба - наша судьба. Ее гибель - наша гибель. Ее победа - наша победа. И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал? Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!
Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый - человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он берёг свою шкуру для собачьей жизни и нашёл собачью смерть.
А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдём в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, умрём. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже отчизны.''
Я остановил чтение главы в густой тишине. Хоть ножом такую режь.
Вдруг их угла палаты раздался слабый голос, разбивая эту хрупкую тишину.
- Тот, кто это писал, не лежал по четыре часа на льду под пулеметным огнём - головы не поднять. Когда наши зашли с фланга и немецкий пулемёт сковырнули, никто со льда уже подняться не мог. Восемьдесят два человечка с роты там навсегда и остались лежать. Не пуля их убила, а холод и лёд. И глупость комбата.
Так... Началось в колхозе утро. Русский солдат пробует на зуб очередного агитатора. С неудержимой страстью русского мужика посадить в лужу интеллигента.
- Не могу судить, - отвечаю не без некоторой заминки. - Меня там не было. Во-вторых, я ничего не понимаю в наземной войне и тактике. Я летчик.
- Так чёж вы нам тада проповедь читаете про пяхоту? - это меня спросили уже с ближайшей койки.
- Попросили вам прочитать, вот и читаю. Я ни разу не политрук а такой же ранбольной как и вы. Разве что выздоравливающий уже.
Чувствую я себя под их взглядами просто обоссаным. Сижу на грубой табуретке и обтекаю. Неприятное ощущение.
- Не нравится вам. Не буду, - добавляю и встаю с табуретки.
В дверях сталкиваюсь с незнакомым мне старшим политруком.
Оборачиваюсь к обмороженным бойцам.
- Вот вам настоящий политрук, - указываю на него брошюркой, - у него и спрашивайте.
Обхожу эту нескладную фигуру и почесал по коридору в свою палату. Слыша за собой тоненький комариный голосочек.
- Партия..., Сталин... Все как один плечом к плечу... Священный долг...
$
Влетел в кабинет к Смирнову и сходу ему вопрос.
- Что за новый старший политрук по палатам ходит?
- Какой политрук? - вижу по глазам, что полковой комиссар ничего не понимает.
Рассказываю, как что было.
Вызванный в кабинет замполитрука сразу вошёл с заварочным чайником и стаканами в подстаканниках.
На вопрос о новом политруке доложил.
- Это, товарищ полковой комиссар, наш новый особист. Зовут его Гершель Абрамович Амноэль. Звание старший политрук. Кстати я слышал, что с энкаведешников политические звания скоро снимут. Вернут ихние.
- Амноэль... Амноэль... - вспоминал комиссар. - Не было печали, черти накачали. Только почему старший политрук, он же майором госбезопасности был? А это бригадному комиссару вровень.
- Не могу знать, - вытянулся замполитрука. - Кипяток нести?
- Неси.
Когда замполитрука вышел, комиссар мне сказал, понизив голос,.
- На язык замок повесь. Вспомнил я этого Амноэля. Он при Ежове карьеру сделал именно тем, что на своих же доносы писал. И не анонимные, а собственноручные. А сколько стороннего народа под вышку подвел нам не пересчитать. По марксисткой теории спорить с ним запрещаю. Он жуткий начетчик и талмудист в этом деле. Чуть что не так - сразу донос накатает. Лучше время потеряй его послушай. Попроси растолковать как правильно. Он это любит - поучать. Эх... не вовремя Мехлис на Волховский фронт укатил.
Тут замполитрука внес большой электрический чайник, парящий с носика.
- Что мне теперь с агитацией делать? - спросил я.
- То же, что Коган поручил - читать по палатам брошюрку Горбатова. По главе на палату. Потом сдвигаешь главы. Чай покрепче будешь?
- Если можно крепкий, - попросил я.
- Почему нельзя? - улыбнулся комиссар. - Чай не дефицит. Мы Китаю помогаем оружием, они нам чаем и рисом через Монголию. Индийский чай вот пропал, а я его вкус больше люблю. Раньше его морем в Одессу поставляли. Одесса теперь под румыном. Проливы у турок, что вот-вот могут в войну влезть на стороне Германии. На Кавказе приходится целый фронт держать против османов. А что поделать. Без Баку и его нефти нам очень плохо придется. И так вон авиабензин американский через Англию получаем. Пароходами.
Дождавшись, когда Смирнов стал прихлёбывать из стакана чай, спросил.
- Коган сказал, что вы с кем-то договорились о моей парадной форме для Кремля. На награждение. А то у меня ничего нет. Может можно как-нибудь в полк съездить. Товарищи, надеюсь, помогут.
- Не нужно. Сошьют тебе новую форму в ателье Центрального военторга. Оплатишь только работу. Тебе как раз жалование и за сбитый бомбер с полка деньги привезли. Получишь в кассе госпиталя. Они уже там. Мой совет. Не пожадничай и закажи себе, раз уж попадешь в генеральское ателье, зимние хромачи. Такие... с вкладными чулками из лисьих чрев.
- Из чего? - не понял я.
- Из лисьих брюшек. Мех короткий на них, но теплый. Тебе - летуну, и в воздухе в них не холодно будет

- Из чего? – не понял я.
- Из лисьих брюшек, - пояснил комиссар. - Мех короткий на них, но теплый. Тебе – летуну, и в воздухе в них не холодно будет.
$
С новым госпитальным особистом я встретился в тот день еще один раз в столовой на ужине. Он подсел за столик, за которым харчился я в одиночестве.
- Не помешаю, - пропищал.
Я напрягся внутренне, но не возразил – место-то мной не куплено.
- Садитесь. Приятного аппетита. Нас тут кормят хоть и бедно, но вкусно.
- Что поделать, - ответил он мне тоном доброго дядюшки. – С того момента как отогнали от Москвы фашиста на сто пятьдесят километров, все фронтовые надбавки сняли не только с пищевого довольствия но и с денежного. Таковы правила. Москва больше не прифронтовой город.
Протерев общепитовскую алюминиевую ложку чистым носовым платком он, понизив голос, сказал.
- Извиняюсь, что не в официальной обстановке, товарищ Фрейдсон, но чувствую, что в здешнем теперь уже моем кабинете будет хуже.
Я сильнее напрягся. Вот не было печали…
А Амноэль продолжил.
- Должен перед вами извиниться от лица всего Управления Особыми отделами НКВД за действия моего предшественника. Надеюсь, что вы как советский человек не распространяете действия одного отщепенца на всю структуру особых отделов в армии.
- Спасибо. Извинения приняты, – ответил я, проглотив торопливо пшёнку, которую перед этим запихал в рот, стараясь как можно быстрее закончить ужин в такой компании.
- Я рад, что вы все прекрасно понимаете. А от себя я поздравляю вас с приемом в члены партии. И само собой с высшей правительственной наградой.
Я поблагодарил его по второму кругу. Блин горелый, он что, в друзья ко мне набивается? Вроде как я по возрасту не подхожу – он почти в два раза старше меня. Глаза впалые, под глазами набухшие мешочки. Морщинистый весь, усы пегие, залысины при сохранившейся остальной шевелюре. Гимнастерка богатая – шевиотовая. Подворотничок белоснежный, хотя и фабричный, но точно по размеру. Никаких значков и наград. Толи нет, толи не носит принципиально. Ногти коротко обрезаны.
Я постарался быстрее закончить ужин и откланяться. Если я с ним вместе ужинать буду, то народ со мной начнет лозунгами разговаривать. Оно мне надо?
Даже курить ушел в туалет второго этажа. Но перекурить не удалось. В зажигалке кончился бензин.
В палате госпитальный старшина одаривал ранбольных табачным довольствием. Всем, даже майору, которому был положен ««Казбек»» выдали ««Беломорканал»». По пятнадцать пачек из расчета на весь январь месяц.
- Все. Фронтовая норма кончилась, - пояснил он нам. – Хорошо хоть ««Беломор»» удалось у интендантов выбить на средний и старший комсостав. Даже полковому комиссару ««Казбека»» не досталось. Чую погоним дальше немца, будут нам махорку выдавать. Выздоравливайте, товарищи командиры.
Дал нам расписаться в ведомости. Подхватил сидор с табаком на раздачу и пошел в другие палаты.
Ладно, у меня тумбочка и так куревом забита. Самым разным. Элитные папиросы правда закончились. А ««Беломорканал»» местный мне на вкус нравился. Не то что ««нордовские»» гвоздики.
Айрапетян вынул из тумбочки пачку ««Казбека»» оставшуюся у него от прошлых выдач.
- Налетайте, товарищи, пока еще есть.
Мамлей, показав нам свои культи, заявил.
- Я бросил курить. Не хочу быть зависимым от других в такой мелочи. Стыдно.
- Ты тогда своими папиросами девочек поощри, что за тобой ухаживают, - посоветовал Раков. Сам же без них даже писюн в утку заправить не можешь.
- Так они же не курят, - пожал плечами сапёр.
- На конфеты сменяют, - поддержал Ракова Данилкин. – Все жизнь им послаще будет. Разбирайте, братва, костыли, пошли в сортир курить.
- Подожди. Я только зажигалку заправлю, - посмотрел я на на просвет потолочной лампочки пузырек с бензином. Мало его осталось.
- Кончается, – посетовал я, заправляя зажигалку. - Надо было у однополчан заказать грамулечку авиационного. Не догадался.
- У старшины в следующий раз автомобильного попроси, - посоветовал Айрапетян, притягивая к себе подаренные мной костыли.
- Автомобильный воняет, - ответил я. Откуда-то я это знал.
$

- Автомобильный воняет, - ответил я. Откуда-то я это знал.
$
Утром после бритья всей палаты, наш цирюльник тихо попросил меня переговорить с ним наедине. Уговорились встретиться после завтрака в курилке на первом этаже. Брадобрея нашего, как оказалось, также кормили в нашей столовой завтраком, а на все остальные приемы пищи ему выдавался паёк.
- У меня для вас плохие новости, - сказал он после того как первый раз затянулся стрельнутой у меня папиросой. – Я не найду столько лезвий для жиллетовского станка. Может вас что-то другое удовлетворит?
- А сколько есть?
- Сотня родных фирмы ««Жиллет»». Три сотни британских фирмы ««Блюберд ревендж»» - эти даже получше американских будут, ими раз по пять-шесть подряд бриться можно. Ни и в разнобой там штук полста наскребу. Может еще есть места в Москве, где они есть, но я такие не знаю.
- Итого четыреста пятьдесят лезвий всего, - констатировал я. – А договаривались на две тысячи четыреста. Маловато будет.
- Дорожный гарнитур для бриться я бы предложил вместо лезвий. Станок. Стаканчик для мыла, помазок барсучий не пользованный, поднос, коробочка для лезвий. Все серебро. Несессер кожаный.
- Фаберже? - Усмехнулся я.
- Нет продукция Хлебникова. Она проще будет, чем у Фаберже, помещанистей, но вес серебра несколько больше.
Так… - задумался я. – Понимаю, что у вас есть наборы и попроще, но вы исходите из количества лезвий за этот гарнитур.
Брадобрей только руками развёл.
- Огласите, пожалуйста, весь списочек, - подпустил я некоторого ёрничанья.
Он вздохнул, угостился еще одной беломориной, прикурил от протянутой мной зажигалки, выпустил дым и поинтересовался.
- Товарищ Фрейдсон, вы сразу скажите, что вам нужно и от этого будем плясать.
- Иголки, - ответил я сразу. – Булавки английские. Нитки черные, белые, зелёные.
- Полотно белое, - продолжил брадобрей.
- Немного. На подшивку подворотничков. Мне фабричные не нравятся. Можно пару отрезов сурового полотна или бязевого. - Это я матери вышлю. Матери самого Фрейдсона, пронеслось в голове. Надо же чем-то компенсировать то, что тело ее сына отнял. А чем? Дефицитом конечно. – Что еще можете предложить? Я же вижу, что у вас за пазухой что-то есть такое эдакое.
Брадобрей решился.
- Пальто кожаное американское с подстежкой из шерсти гуанако. Воротник зимний пристежной также. Кожа тюленя. Непромокаемая. Цвет, правда, желтый. Но на ваш размер точно. Зима кончится можете подстежку снять и носить как демисезонный кожаный плащ.
- Что? Совсем желтый? – удивился я. – Как лимон?
- Нет, – усмехнулся наш парикмахер. – Желтой кожей называется коричневая. Желтые ботинки – коричневые по цвету. Традиция такая. У нас такие кожаные регланы шьют из черного хрома, правда зимний вариант не превращается в летний. Мех бараний там намертво пришит. Да и тяжелее они. А это пальто легенькое. Для себя искал такое да по размеру не подошло.
- Откуда такая роскошь?
- Американские самолеты перегоняют к нам в комплектации пилотской куртки, такого пальто и пистолета Кольт. Куртки до летчиков доходят, а вот такие пальто по дороге теряются. Если вам интересно, то я принесу его вам померить.
- За сколько лезвий?
- За тысячу.
- Приноси. Да… И иголки чтобы были разные по размеру.
- Цыганские, парусиновые?
- В том числе.
- Чай хороший есть?
- Вот чего нет, того нет. Можно плиточный достать. Он крепкий, но вкус не очень. Грузинский есть хороший. Цветочный. Тот, что не для народа, а для больших начальников. Но дорого. Потому как такового и коммерческой продаже нет.
- А сколько чай стоит в коммерческих магазинах?
- Стограммовая пачка грузинского чая, что до войны стоила восемь рублей, дешевле, чем за семьдесят пять не найти. И то качество стало хуже. Может, скинете число лезвий, а?
- Слово сказано, - покачал я головой.
- Слово сказано, - согласился он и больше не поднимал этот вопрос.
$
11.

- Слово сказано, - покачал я головой.
- Слово сказано, - согласился он и больше не поднимал этот вопрос.
И мы довольные разошлись. Что я был довольный понятно. Но вот чем был доволен брадобрей я не въехал. В чем-то он меня все-таки обул. Но вот в чём?
$
11.
В палате рассказывали анекдоты. Выступал Айрапетян, рассказывая с неповторимым кавказским акцентом.
- Дэвушка, у тэбэ сиськи ест? А как же! Пачему нэ носишь!
И ржут. Застоялись товарищи командиры как жеребцы на конюшне.
- Что у нас хорошего? – спросил я.
- Ко мне мастер приходил, - похвалился майор. – Мерки снимал. Обещал быстро протез сделать. А это такое дело… С протезом меня в армии оставят на нестроевой. Голова-то цела осталась, а для артиллериста голова – главное. Особенно для крупных калибров, где траекторию надо грамотно рассчитывать. А это уже даже не военкомат, а артиллерийское училище – опыт передавать. Но все равно выслуга остается. Мне до пенсии всего девять лет осталось, если считать с фронтовыми.
- А разве в Ереване есть военное училище? – спросил Данилкин.
- В Тбилиси точно есть артиллерийское училище. А это рядом, - гордо ответил Айрапетян.
- Ну да, два лаптя по карте, - усмехнулся Раков.
- В пределах Союза совсем рядом, - поддержал майора мамлей.
- Ну, да. Поезд меньше суток идет, - подтвердил Айрапетян.
- А как идет фронтовая выслуга, - спросил я.
Сначала на мен посмотрели как на ущербного, но потом опомнились, учитывая мои мозговые травмы.
- День за три, - просветил меня бывший комэка. – Это в действующей армии.
- А запасной полк считается?
- Смотря какой, - это уже Айрапетян вклинился. – Если в прифронтовой полосе то да. Точнее смотри список частей входящих в действующую армию. Лучше анекдот расскажи.
Что с ними делать?
- Поймал мужик золотую рыбку. Та ему русским языком: давай желание и отпускай в море. Мужик репу почесал и молвит: хочу чтобы у меня все было. Рыбка золотая кивает и говорит: что ж у тебя все было.
В палате недоуменное молчание.
Потом Раков заявил, выражая общее мнение:
- А где тут смеяться?
- Думайте, - усмехнулся я и вышел из палаты.
В спину донеслось приглушенное мнение.
- Опять у него какие-то жидовские штучки.
$

- Думайте, - усмехнулся я и вышел из палаты.
В спину донеслось приглушенное мнение.
- Опять у него какие-то жидовские штучки.
$
После обеда вылез на прогулку. Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось только одна дорожка, через которую госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа путаюсь.
Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.
Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу Сталина. Тут народ его действительно любит. И это было для меня потрясением. И не наносное это, глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.
Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.
- Соня! – крикнул я в спину проходящей девушке в армейской шинели и буденовке.
Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.
Подбежал. Схватил в объятия.
- Соня, как я рад что ты на свободе. Теперь все будет хорошо.
И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.
- Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! – уперлась она руками мне в грудь.
- Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, - оглаживал я ее плечи.
- Я изнутри грязная, - выкрикнула девушка с надрывом.
- Они изнасиловали тебя? – догадался я.
- Если вы беспокоитесь о моей целке, то она на месте. Девственность моя физиологически цела. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте Ариэль.
Девушка с силой вырвалась из моих рук. Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.
- Мы еще увидимся? – крикнул я ей вслед с карачек.
- Нет, - твердо сказала девушка, обернувшись, - Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.
Когда выбрался из сугроба. То Островской и след простыл.
Сука Ананидзе! Так легко отделался!

- Мы еще увидимся? – крикнул я ей вслед стоя в сугробе на карачках.
- Нет, - твердо сказала девушка, обернувшись, - Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.
Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.
Сука Ананидзе! Так легко отделался!
Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось – так меня трясло.
Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание ее нравственного падения. Какая уж тут любовь…
- Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, - раздалось за спиной.
Оборачиваюсь. Сержант НКГБ – петлицы краповые. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз…
- Я Фрейдсон. Что надо? – буркаю. И снова затягиваюсь.
- Не больно-то вы вежливы, - улыбается эта ««кровавая гебня»»
- Есть с чего, - смотрю на него исподлобья.
- Вы должны поехать со мной?
- На какой предмет?
- Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета СССР проводить вас в ателье Военторга. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.
Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого говора нет. Располагающая к себе внешность.
- А вы сами, откуда будете?
- Охрана Верховного Совета.
- Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения.
- Оно у меня есть.
- У вас есть, а у меня нет. Так что надо выписать увольнительную у комиссара.
- Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом, но ателье не работает круглосуточно.
Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.
- Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.
- Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут.
- А вам уже приходилось заниматься такой службой?
- Не один раз.
- И кого так возят?
- Таких как вы – героев. Народ с фронта, в чем только не приезжает. Так что Верховный Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделил.
К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой документ, а то у меня ничего с собой. Не дай, Карл Маркс, что случиться…
Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, еще полковое, на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.
- Почему на трое суток? – удивился я.
Смирнов усмехнулся и в ответ съязвил.
- Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случиться. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.
И засмеялись на пару с замполитрука.
Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со светлой головы.
В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал черный полушубок. Не дублёный, а крытый грубым материалом – чертовой кожей. Но чистый. Ушанку оставил ту что на мне на прогулке была.
И поехал я как есть: в пижаме с орденами.
$

$
11.
В палате рассказывали анекдоты. Выступал Айрапетян, рассказывая с неповторимым кавказским акцентом.
- Дэвушка, у тэбэ сиськи ест? А как же! Пачему нэ носишь!
И ржут. Застоялись товарищи командиры как жеребцы на конюшне.
- Что у нас хорошего? – спросил я.
- Ко мне мастер приходил, - похвалился майор. – Мерки снимал. Обещал быстро протез сделать. А это такое дело… С протезом меня в армии оставят на нестроевой. Голова-то цела осталась, а для артиллериста голова – главное. Особенно для крупных калибров, где траекторию надо грамотно рассчитывать. А это уже даже не военкомат, а артиллерийское училище – опыт передавать. Но все равно выслуга остается. Мне до пенсии всего девять лет осталось, если считать с фронтовыми.
- А разве в Ереване есть военное училище? – спросил Данилкин.
- В Тбилиси точно есть артиллерийское училище. А это рядом, - гордо ответил Айрапетян.
- Ну, да, два лаптя по карте, - усмехнулся Раков.
- В пределах Союза совсем рядом, - поддержал майора сапёрный мамлей.
- Рядом. Поезд меньше суток идет, - подтвердил Айрапетян.
- А как идет фронтовая выслуга? - спросил я.
Сначала они на меня посмотрели как на ущербного, но потом опомнились и учли мои мозговые травмы. Поняли и простили.
- День за три, - просветил меня бывший комэска. – Это в действующей армии.
- А запасной полк считается?
- Смотря какой, - это уже Айрапетян вклинился. – Если в прифронтовой полосе то да. Точнее смотри список частей входящих в действующую армию. Лучше анекдот расскажи.
Что с ними делать? Рассказываю.
- Поймал мужик золотую рыбку. Та ему русским языком говорит: давай желание по-быстрому и отпускай в море. Мужик репу почесал и молвит: хочу, чтобы у меня всё было. Рыбка золотая кивает и говорит: что ж, мужик, у тебя всё было.
В палате недоуменное молчание.
Потом Раков заявил, выражая общее мнение:
- А где тут смеяться?
- Думайте, - усмехнулся я и вышел из палаты.
В спину донеслось приглушенное мнение.
- Опять у него какие-то жидовские штучки.
М-м-м-м… да этот юмор, всплывший в моей голове, оказался чужд местному населению. И мое счастье, что все списывается пока на еврейскую хитромудрость. Моё еврейское счастье.
Все же кто я такой на самом деле?
То, что тушка у меня настоящего Фрейдсона давно понятно и доказано биохимией. Милая Берта Иосиповна Гольд это доказала на местном научном уровне – хоть в суд доказательства отдавай. А вот кто тот, кто в этой тушке сидит? То есть: кто я? Непонятно. Но явно не местный.
««Тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель»» - вот опять, откуда это?
Давно решил, что я тут живу как Фрейдсон. За себя и за того парня. Но все же любопытно, чёрт подери, откуда что всплывает в моей голове. И откуда я знаю точный день победы? И даже год - 1945. Местным я его не говорю потому, как они убеждены, что победят раньше.
Пропаганда вовсю гремит о победе над немцами под Москвой, напрочь забыв, что месяц назад еще гремела о полномасштабном наступлении от Баренцева до Черного моря и решимости выгнать агрессора с территории СССР уже в этом году. Не срослось. Только под Ростовым-на-Дону еще немцев потеснили. В других места Красная армия не смогла. Только силы и средства размазали по всему фронту, вместо того чтобы сконцентрировать их на прорывных операциях.
Так что впереди у СССР еще тяжелые испытания грядут.
Нелегко гибнуть, точно зная о победе. Еще тяжелее гибнуть в неизвестности: как оно там дальше будет? Тем сильнее я уважаю ежедневный подвиг этих людей, которые не сломались и не смирились, и бьют врага как могут. И мое место среди этих людей, кто бы я ни был.
В голове откуда-то всплыло, что право носить на День Победы георгиевскую ленточку еще надо заслужить. Тем более что Звезду Героя я тут получил авансом. За прошлые заслуги этого храброго еврея Фрейдсона.
$
После обеда вылез на прогулку. Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось только одна дорожка, по которой через парк госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа путаюсь.
Ладно, для моциона есть длинные и широкие коридоры старинного здания госпиталя.
Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Воротник поднял. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец крепкий - градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.
Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу Сталина. Тут народ его действительно любит. И это было для меня потрясением. И не наносное это, а глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.
Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.
- Соня! – крикнул я в спину проходящей мимо девушке в армейской шинели и буденовке.
Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.
Радость разлилась. Сердце как елеем облили.
Подбежал. Схватил в объятия.
- Соня, как я рад, что ты на свободе. Теперь все будет хорошо.
И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.
- Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! – уперлась она руками мне в грудь.
- Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, - оглаживал я ее плечи в грубом сукне.
- Я изнутри грязная, - выкрикнула девушка с надрывом.
- Они изнасиловали тебя? Да? – прорезала меня догадка.
- Если вы беспокоитесь о моей физиологической девственности, то она на месте. Я по прежнему целка. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте, Ариэль.
Слёзы брызнули из ее прекрасных глаз.
Девушка с силой вырвалась из моих рук и быстро пошла к госпиталю.
Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.
- Мы еще увидимся? – крикнул я ей вслед стоя в сугробе на карачках.
- Нет, - твердо сказала девушка, обернувшись, - Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.
Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.
Сука Ананидзе! Так легко отделался!
Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось – так меня трясло.
Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание ее нравственного падения. Какая уж тут любовь…
- Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, - раздалось за спиной.
Оборачиваюсь. Сержант НКГБ – петлицы краповые, по два кубаря наних. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз…
- Я Фрейдсон. Что надо? – буркаю.
И снова затягиваюсь.
- Не больно-то вы вежливы, - улыбается эта ««кровавая гебня»».
- Есть с чего, - смотрю на него исподлобья.
- Вы должны поехать со мной?
- На какой предмет?
Мля-я-я-я… Очко-то жим-жим. Научился я уже их бояться.
- Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета СССР, проводить вас в ателье Военторга. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.
Ростом сержант выше меня, что нетрудно. Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого провинциального говора нет. Располагающая к себе внешность.
- А вы сами, откуда будете? – интересуюсь.
- Охрана Верховного Совета, - отвечает.
И вроде не врёт. По крайней мере, в глазах врунчики не бегают.
- Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения, - тяну я время, прикидывая как мне к комиссару оторваться от этого конвоира.
- Оно у меня есть,
Сержант решителен, но и я не пальцем деланный. Заявляю.
- Это у вас есть, а у меня нет. Так что надо выписать увольнительную у комиссара.
- Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом, но само ателье не работает круглосуточно.
Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.
- Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.
- Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут, - информирует он меня.
- А вам уже приходилось заниматься такой службой?
- Не один раз.
- И кого так возят?
- Таких как вы – героев. Народ с фронта, в чем только не приезжает. Так что Верховным Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделены.
К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой-никакой документ, а то у меня ничего с собой. Не дай, Карл Маркс, что случится…
Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, еще полковое на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.
- Почему на трое суток? – удивился я.
Комиссар в ответ съязвил.
- Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случится. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.
И засмеялись на пару с замполитрука.
Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со светлой головы.
В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал черный полушубок. Не дублёный, а крытый дешевым грубым материалом – чертовой кожей. Но чистый не затасканный. Ушанку оставил мне ту, что на мне на прогулке была. А бурки у меня свои.
И поехал я, как есть: в пижаме с орденами.
$

И поехал я, как есть: в пижаме с орденами.
$
Ателье на последнем этаже центрального военторга меня не впечатлило. Обстановка казенная, простенькая. Зато люди приветливые, улыбчивые и ко всему привыкшие. На мой госпитальный прикид никакого внимания не обратили.
Молодых сотрудниц не было. Все дамы были в возрасте. Отнеслись ко мне по-матерински.
Захлопотали. Напоили чаем с довоенным чуть засахаренным малиновым вареньем и велели ждать какого-то Абрам Семёныча. И качая головами, робко касались пальчиками фрейдсоновских наград.
Абрам Семёныч оказался закройщиком. Невысокий пузатенький седой старик лет шестидесяти с торчащей во все стороны курчавой шевелюрой. С толстыми линзами на мясистом носу в золотой оправе. Бритый. Чем-то он смахивал на артиста Михоэлса в фильме ««Цирк»». Точнее на отца этого Михоэлса. Одет был в хорошо отглаженные серые фланелевые брюки в тонкую полосочку, черный креповый жилет на белую рубашку с крахмальным воротом. Галстуков он видно не признавал. Воротник был застегнут на золотую запонку. Такие же запонки на жестких двойных манжетах. На ногах мягкие черные туфли из шевро. Видно: любит себя человек.
Закройщик снял с шеи мягкий портновский метр из клеенки и без лишних разговоров стал меня обмерять, диктуя показания белобрысой ассистентке бальзаковского возраста с модной короткой прической с завивкой. Та записывала все в маленький блокнот.
- Нут-с, что желает молодой человек от нашей швальни? – спросил он, глядя мне в глаза.
Черные его глаза гротескно искажались в толстых линзах очков.
- Ничего особенного, - отвечаю. – Что положено... В чем положено быть на награждении в Кремле.
Сопровождающий меня сержант ГБ уже просветил меня, что денег с меня за обычный набор формы не возьмут. За все уже уплачено Верховным советом. Как вы мне в подарок.
- Род войск? – Абрам Семёныч утвердил свой портновский метр снова на шею.
- ВВС. Командный состав. Капитан, - отвечаю.
- Дополнительными средствами обладаете?
- Смотря на что, - усмехаюсь.
- Кант на петлицах вам делать стандартный из тонкого галуна или шитый золотой канителью? Соответственно нарукавные шевроны и знак авиатора на рукав.
- Давайте шитые. Я доплачу.
Ну, что там того золота… на две петлицы и шеврон.
- Материал на галифе обычный или чистошерстяная диагональ?
- Конечно диагональ. И гимнастерка габардиновая.
- Будет небольшая доплата.
- Согласен.
- Та-а-а-к-с… сапоги.
- Вот про сапоги я хотел поговорить отдельно, - подмигиваю. - Мне сказали, что вы здесь шьёте зимние сапоги с чулками из лисьего меха. Это так?
- Аид? – спрашивает меня с подозрением.
- Аид, - соглашаюсь. – Деньги есть.
Измерив мою ногу, Абрам Семёныч сказал.
- Новые мы вам пошить к сроку не успеем. Но…
И увидев мое разочарованное лицо, поспешил добавить. Понизив при этом голос до интимного шепота.
- Перед самой войной заказал нам такие сапоги один генерал из штаба Белорусского округа. Расплатиться не успел – его в июле расстреляли. Вроде как ваш размер. Если вам подойдут, то не побрезгуете?
- Чему там брезговать? Они же не ношеные. Или таки да?
- Что вы… Муха не сидела. Даже в тапочках. Так с лета в полотняном чехле на стеллаже и лежат.
Сапоги подошли как родные. На носок. А без лисьего чулка можно было их носить и на портянку. Вкладные чулки действительно оказались из бело-рыжего короткого лисьего меха. Роскошь необычайная. Мне их с ноги снимать не хотелось.
- Не пытайтесь собирать сапог в гармошку, - предупредил закройщик. - В задний шов сапога вшита пластинка китового уса. Так что они всегда будут трубой и не сомнутся. Знаете анекдот: у лейтенанта сапоги гармошкой, зато детородный член трубой, а у генерала сапоги трубой, зато член гармошкой.
Дамы в помещении угодливо захихикали.
- Ну как? Нравиться?
- Нравится, - честно ответил я. – Нога как в женских ручках.
Абрам Семёныч улыбнулся и гордо заявил.
- Фирма веников не вяжет.
Денег действительно пока с меня не взяли, но и не дали с собой ничего. Сказали примерную сумму, которую я должен иметь с собой в следующее посещение. За все, включая два комплекта шелкового исподнего, несколько пар хлопчатобумажных носков, носовые платки, пришивные подворотнички, иголки и три катушки уставных ниток. И еще фуражку, шитую на заказ. Шинель на пуговицах и шапка-ушанка серого каракуля прилагались вместе с портупеей - пряжка прорезная латунная со звездой. Шинель и портупея бесплатно, а вот за каракуль вместо серой цигейки пришлось солидно доплатить.
Посчитали, что платит Верховный Совет, что я за срочность и повышенное качество материалов, положенных только высшему комсоставу. Денег мне хватало. Впритык, но хватало. Решил не жадничать. Однова живем! Хотя шиш – уже во второй раз.
Все будет готово через день. Как раз в вечер перед награждением успеют.
Немного поспорили по поводу размера ««ушей»» галифе. Не люблю я слишком большие. Не тот рост.
На ужин в госпитале не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре.
Узнал, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался ее санитарный поезд.
В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз в любви не везёт?
$

На ужин в госпитале не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре.
Узнал, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался ее санитарный поезд.
В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз в любви не везёт?
$
Вечером, пожалуй уже ночью после отбоя, сидел на сестринском посту под настольной лампой, пришивал подворотничок и петлицы на хлопчатобумажную летнюю гимнастерку. Все же несколько стыдно ездить по городу в госпитальной пижаме. Сразу все тебя начинают жалеть, а это мне не нравится.
Мне.
А уж как Фрейдсоновская гордость выбивается – спасу нет. Все же целый герой всего Союза!
Молоденькая медсестричка все порывалась мне помочь по-женски. Но я отказался. Самому надо навыки восстанавливать. На фронте у красных командиров денщиков нет. Их даже в царской армии в конце девятнадцатого века отменили.
Красивая девочка. Истинно русской мягкой красотой. Небольшого росточка, волос русый, лицо овальное, глаза голубые, брови и ресницы тоже русые. Нет в ней яркости южных женщин или резкости тех же европеек. И имя чисто русское – Нина.
Только вот Соня все из души моей не выходит. Хоть волком вой. Все блазнятся ее большие серые глаза в обрамлении длинных черных ресниц. Ее черные косички вразлет. Ее длинные пальцы и узкие запястья. Ласковые пальчики.
А девочка мне свои беды дальше рассказывает.
- И вот я практически сразу после школы поступила в госпиталь. Собиралась в институт медицинский поступать на зубного врача, а тут война. Какой может быть институт. Всем классом поперлись в военкомат добровольцами записываться, а там нам отлуп – не до нас, мобилизация идет плановая. Девчатам сразу путь указали в медицину. Я и пошла, потому, как сама так хотела, а остальные в райком комсомола попёрлись за подвигами – они в снайпера желали. Кто-то им напел, что из женщин снайпера лучше получаются, чем из мужчин. Так что наши пути разошлись и я естественным образом в санитарки попала.
Нина ненамного задумалась, наверное, решала, рассказывать мне или нет, но потом решилась.
- Первые эвакуационные поезда были не специальные как сейчас, а обычные плацкартные. Коридор от двери узкий изломанный углами. Неудобный. Носилки не протащить. Разве что боком. А боком ранбольного носить никак нельзя. Жара. Июль на дворе. И вот раздеваемся мы, девчонки, до трусов и лифчика. Надевают нам на спину длинный клеенчатый фартук. Становишься на четыре кости в вагонном коридоре, а спину тебе бойца раненого кладут. И ты ползешь, ползешь по этим железнодорожным изгибам. Бойца на спине несешь, боишься уронить. Пока в тамбуре у лестницы не развернешься, и с тебя его не снимут и наружу не вынесут другие. А сама опять внутрь за другим раненым. С первого раза я все коленки в кровь разбила. Ничего. Перевязали и опять. А тут еще мне на косу наступили – коса у меня была толстая, длинная. До попы. Я такой косой всю школу гордилась. А тут ору я благим матом, вою, а никто понять не может, что случилось. Нас пробка образовалась у вагонного титана. И никто не видит мой беды. Потом когда из вагона раненых вынули, я, как есть, в трусах и лифчике, коленки перевязаны кровавыми бинтами, пошла к охранявшему нас бойцу, без спросу вынула у него с пояса штык такой ножевой и стала себе косу злобно резать под корень. А штык тупой как валенок. Ужас. Боец стоит, челюсть уронив. Потом подскочили. Одели в халат. Бойцу штык отдали. Я реву белухой, слезы размазывая. Так мне косы жалко.
- А дальше что? – интересуюсь. Вижу же, что девочке выговориться требуется.
- Дальше… Дальше… Доктор один – он сейчас в Горьком в эвакуации, мне коленки подлечил и отвел в нормальную парикмахерскую на вокзале, где мне прическу сделали короткую. Перед этим он всю очередь оттуда расшугал. Целый месяц мы так поезда с ранеными разгружали. Из теплушек было легче. А потом отправили меня на сестринские курсы при ««пироговке»». А когда я их в октябре закончила, госпиталь уже в Горький уехал. Я суда попала. Откуда направляли учиться туда и распределяли тогда, не то, что сейчас. Все еще очень удивлялись, что я приехала обратно уже в форме и с треугольником в петлицах. Мы присягу на курсах приняли. А по окончании нам всем младшего сержанта медицинской службы присвоили.
Посмотрела, как я мучаюсь с летным шевроном, предложила.
- Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак наметаю. Все быстрее будет.
И засмеялась, когда я пижаму снял.
- Ой, какая у вас грудь волосатая!
- Сам знаю, что бибизян. Арон-гутан. – Буркнул в ответ. Мне, почему этот ее смех стал неприятен.
Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.
$