$
$
$
15.
Отпуск мой больше напоминал командировку от Главного политуправления, разве, что без пайковой сгущенки. Те же митинги, встречи и беседы. Про войну, про фашизм, про то, почему врагу столько земли отдали? Чуть ли не полглобуса. Почему зеки не воюют, а сидят на шее у народа? Про всё дай ответ честному народу. И за себя ответь, и за Сталина.
Хорошо была у меня тренировка в Москве по таким мероприятиям, так что справился.
Лизавета везде со мной под ручку, тигриным взглядом отгоняя от меня конкуренток. Герой приватизирован.
Пришла в себя девчонка, осмелела. Во взгляде уверенность появилась. Но я-то помню, как в тусклом освещении прикрученного фитиля керосиновой лампы, в первую нашу ночь она мелко дрожала всем организмом и не давала с себя ночную сорочку снимать, зажав ткань кулачками у горла. А глаза зажмурив. При этом мне очень хорошо были видны ее бёдра и курчавый белобрысый треугольник в месте схождения ног, и тонкую талию с чуть наметившимся животиком, и умопомрачительную девичью грудь с мелкими коричневыми сосками.
Класть в койку девочку в таком состоянии только портить. Аккуратно и ласково поглаживал ее по шелковистой коже, унимая боязливые мурашки. Пытался целовать плотно сжатые губы.
- Ты не хочешь ребенка? – шепчу в ухо, чуть покусывая мочку.
- Хочу, - шепчет. – Но боюсь.
- Давай сегодня просто поспим рядом. Привыкнем друг к другу.
- Я в рубашке останусь.
- Как скажешь.
- Свет погаси.
- Разве ты страшная?
- А причём тут страшная?
- Только с крокадилками спят в полной темноте, чтобы их не видеть. А на ощупь все бабы одинаковые.
Смеется.
- Я красивая.
- Для меня, да.
Легли наконец-то. Целуемся даже.
- Лиза, Лиза, Лизавета… Ты совсем целоваться не умеешь, - шепчу.
- Я и не целовалась ни разу еще с мальчиками.
- А с девочками?
- Что я зечка, что ли, кобеляжем заниматься? – возмущенно шипит.
- А на яблоке или помидоре, что лучше, потренироваться не пробовала?
- Откуда у нас помидоры? Только солёные в банках. Они вялые и склизкие.
- А вот так тебе приятно?
- Да. Погладь там еще.
- Успокоилась?
- Да. Но давай сегодня ничего делать не будем.
- Просто так поспим?
- Нет. Ты меня еще погладь.
- А ты меня?
- Такой большой? Как он во мне поместиться?
- Не сразу и не весь. Вот это место у тебя вообще-то безразмерное. Только пока сухое. А это плохо. Не сжимай ноги, я там поглажу. Не дрожи, ничего плохого с тобой не случиться.
- Давай просто поспим. А то уже ночь глубокая, а завтра вставать рано.
- Уговорила. Туши лампу.
...................
Здравствуйте утром квадратные яйца. Но перетерпим. Важнее девочке на всю жизнь отвращения к сексу не привить.
Утром Лиза меня сама разбудила. Ошарашенная донельзя. Оказывается, решила она приласкаться ко мне, пока я сплю, и кончила на моей коленке. Теперь вся мокрая.
Тут я и сам возбудился не на шутку.
Приподнял девочку и посадил сверху, а наделась она уже сама, почти без крика. Скорее с удивлением.
А меня, после вчерашнего, надолго не хватило. Излился почти моментально.
- Я теперь женщина? – спрашивает с удивлением.
- Обязательно. Воды омыться от крови ты приготовила нам, женщина?
Весь день Лиза ходила как пыльным мешком приголубленная, прислушивалась к чему-то внутри себя. Но к ночи девушка была готова к новым подвигам. Вела себя в койке скромно, сдержанно, но нетерпеливо.
Если самого себя спросить: почему я на эту связь пошел? То самый честный ответ будет даже не в том, что девушка мне понравилась и неплохой получается отпускной роман. А в том, что, забрав у матери сына, я внуком восполняю, таким образом, ей потерю.
Утром, пока Лиза доила козу, мать выступила с неожиданным предложением.
- Тот денежный аттестат, что ты мне присылал, перепишешь на Лизу, когда она понесет от тебя. Дополнительный будет документ, если придется твое отцовство доказывать.
- Зачем его доказывать? – не понял я. – Я не отказываюсь.
- А если тебя убьют до того, как малыш родится. Я не дура, понимаю, что навязала тебе девчонку, но я не хочу, чтобы ты ее забирал с собой. Они мое утешение в старости. А ты свободен, в своей Москве, жениться на ком хочешь. Хоть на дочке генерала.
Тут Лиза пришла с молоком, и стрёмные разговоры мигом прекратились.







$

Тут Лиза пришла с молоком, и стрёмные разговоры мигом прекратились.
А потом и самые нетерпеливые визитёры пошли, с утра пораньше. И каждый думает, что именно я воюю с их родственником в одной части, хотя я лётчик, а их родственник понтонёр.
На второй день я сразу выдавал ««дежурную котлету»»: воевал только в небе Москвы. Нигде в других местах не был. Так что думайте, прежде чем вопросы задавать.
Мать меня отдергивала, что нельзя так с людьми… Я отбрёхивался тем, что их много, а я один. И у меня отпуск по излечению, а не для их развлечения.
Спас меня на четвертый день первый секретарь окружкома ВКП(б) Петр Иванович Гулин, пустив все такие встречи в организованное русло, а у наших ворот выставил милицейский пост – любопытных отгонять. С пониманием человек, с таким и работать приятно.
Ваня-хант пригнал через неделю, привез самогона и мороженую оленью тушу в подарок.
- Три оленя, две яранги – это город Лабытнанги, - смеётся.
На этот раз он прибыл в санях, запряженных всего одним большим рысаком, из чего я сделал вывод, что на ночлег напрашиваться он будет к нам. И не прогадал.
Первый митинг у ««Дома ненца»» собрал огромное множество для Салехарда людей – почти четыре тысячи.
- Больше только в день объявления войны собиралось, - приметил товарищ Гулин и дал мне слово, как первому герою-ямальцу.
Хорошо, что я все формулы магического марксизма еще при вступлении в партию выучил. А о войне… Я стал говорить не о подвигах на фронте, а о госпитале, который забит под завязку обмороженными бойцами. Потому, хоть страна и готовилась к войне, но никто и предположить не мог, что придётся призывать столько человек в армию. Фронту не хватает тёплых вещей. И если на нас – лётчиков еще всем обеспечивают, то до вашего брата – пехотинца не всегда доходит, а чаще всего не хватает.
И тут пошел партхозактив отчитываться.
- С июня 1941-го по февраль нынешнего года по Ямальскому району было подписано по государственному займу 210 тысяч рублей, – не то секретарь райкома, не то предисполкома зачитывал. Заранее подготовился. – Собрано 2550 штук теплых вещей – все отправлены в Фонд обороны. К тому же и в частном неорганизованном порядке жители Ямальского района отправляют посылки на фронт с тёплыми вещами.
- У нас в Новом порту, - отчитывался мужик рабочего вида, - 23 тысячи рублей собрано на строительство танковой колонны ««Омский колхозник»». Это не считая того, что новопортовские рыбаки вдвое увеличили улов обского осетра, муксуна, ряпушки, щёкура, который составил свыше 830 центнеров.
- У нас в колхозе ««Красная Москва»» ударница Марина Вэнго создала женскую ненецкую рыболовную бригаду. И мы докажем, что женщины Севера ни в чем не уступят мужчинам. И с самого начала вольёмся в движение двухсотников.
- Кто такие двухсотники? – спросил я Гулина.
- О! Это такой важный почин снизу у нас. Двухсотники – это кто выполняет норму на сто процентов и больше. – Хвалится Петр Иванович, словно сам за каждого по две нормы выполняет.
Но ту нас перебил звонкий мальчишеский голос.
- Мы, комсомольцы-селькупы, зимой ловили куропаток, добывали пушного зверя. Все это мы сдали государству. Нам объяснили, что мех – это то же золото, за которое Англия продает нам оружие. Нам бы патронов побольше, а то над каждым трясёшься…
- Не только селькупская молодёжь заменила отцов и старших братьев на охоте. Наиболее отличились в этом комсомольцы Самойлов и Кугаевский из посёлка Яр-Сале. А в Надымском районе семнадцатилетняя девушка-ненка Вэла Опту добыла за зимний сезон 360 белок, перевыполнив взрослую норму на 150 процентов. Мы ее представили на почётное звание ««стахановец военного времени»».
- Я вам про наболевшее скажу: о бочкотаре. Железа не стало на обручи, выкрутились дедовским способом. Вязали обручи из тальника. Так тут другая напасть – недостаток леса на клёпку. И если с сухосоленой рыбой можно обойтись просто плетёными из того же тальника корзинами, то рыбу в рассоле куда складировать?
Другие не отставали и каждый о своём речи вёл. Народ внимал, несмотря на пятнадцатиградусный мороз. И, видно, что ему интересно.
Так, что митинг получился отчётным и зачётным для местного начальства. Даже фотограф присутствовал. Начальство тоже желает иметь почётное звание ««гвардейца тыла»».
Самой трудной задачей для меня было отказаться от распития спиртосодержащих напитков с начальством после таких мероприятий. А зачем мне ребёнок, по пьяночке заделанный? Отговаривался, что врачи запретили на время лечения спиртное напрочь. Иначе потом в небо летать не пустят. Слава богу, сочли причину уважительной.
$

Самой трудной задачей для меня было отказаться от распития спиртосодержащих напитков с начальством после таких мероприятий. А зачем мне ребёнок, по пьяночке заделанный? Отговаривался, что врачи запретили на время лечения спиртное напрочь. Иначе потом в небо летать не пустят. Слава богу, сочли причину уважительной.
$
Ваня-хант, видать, живёт тут очень непросто, постоянно застегнутым на все пуговицы. Весь на юру, доступный всем ветрам и взглядам. По душам поговорить не с кем, чтобы так, без последствий. Его и так в Лабытнанги как в ссылку отправили, хоть и на повышение. На ''армейские деньги'' он полковник.
- А всё началось с заготконторы, - покачав головой на мою трезвость, хряпнул он стопку самогона. - Я тогда здесь, в Салехарде в лейтенантах еще ходил, даже не в старших. Вдруг в городе стал по рукам ходить неучтенный сахар-песок. А время было такое - еще карточки не отменили. Все кого можно обыскали. Мать твою и то трясли, все подворье обшманали, хотя у ней репутация честнейшего человека. Всех протрусили - везде, что по бумагам, что по натуре тютелька в тютельку. До грамма. Дошло до Тюмени. Приехал оттуда целый старший майор и говорит мне: не раскроешь - пойдёшь в рядовые милиционеры, раскроешь - верти в петлицах дырки под вторую шпалу. И хрен бы я, что раскрыл, если бы твоя мать не заметила, что свеженький, присланный с Тюмени, с Облпотребсоюза на вырост в местные начальники молодой приказчик, у каждого вновь раскрытого мешка с сахаром на ночь ставит ведро с водой. А утром ведро пустое. Потянул я эту ниточку и посадил почти весь Тюменский Облпотребсоюз. Они эту аферу с сахаром в двух десятках посёлков уже вертели. И самого главного - товарища Аршкопфа Романа Ароновича паровозом пустил. Только его у меня из рук НКГБ вынуло. Пошел Роман Аронович по этапу не как вор-растратчик, а как троцкист, не разоружившийся перед партией.
- Шпалу-то дали?
- Дали. Но в Тюмень, как надеялся не взяли. А тут на меня стали со всех кабинетов косо смотреть. Каждый же в чем-то замешан. В Москву осетровые балыки да муксуна чемоданами отсылают в Разпредупр, чтобы по ротации куда-нибудь в теплые края распределили. А балыки эти, как сам понимаешь, неучтенные нигде. В итоге кинули мне еще шпалу в петлицу и сослали за речку в Лабытнанги большим начальником, на железной дороге хищения искать. Мое счастье, что я еще нацкадр, русского давно бы уже замордовали.
- Ну, за твое хатыйское счастье, - поднял я рюмку с морсом чокнуться.
- А у тебя какое счастье?
- У меня? Еврейское, какое же еще?
- Так, что достиг я в карьере своего потолка. Выше не пустят. Жениться думаю, детей завести пяток, да и врастать в Лабытнанги. Место если подходить как к своему очень лаже неплохое. Опять же железка есть.
- Есть, на ком женится?
- Есть. Хорошая девочка. Красивая. Коми по национальности. Только подарка необычного требует.
- Что требует?
- Иголку необычную, чтобы шкуры хорошо шила. А где я ее возьму, если по всей округе обычную-то иголку не найти. Это я тебе говорю. Я тут, что угодно найти могу, кроме того чего вовсе нет.
- Подожди, - хлопнул я его по плечу и вышел в комнату.
Вышел уже с парусной боцманской иглой в руках.
- Такая подойдёт?
- Лёша, благодетель! Это откуда такая роскошь?
- По случаю досталась. Такой иглой паруса сшивали в царском флоте. Владей. Тебе мой подарок на счастье.
- Проси, что хочешь?
- Самую малость. Если меня убьют, то помоги матери оформить Лизиного ребенка, как моего сына законного.
- А ты, я смотрю, еще тот ходок. Когда только успел?
- Дурное дело нехитрое. Так получилось. Но о ребенке я должен позаботиться заранее.
- Можешь не беспокоиться. Чем могу всегда помогу.
Стукнула в сенях дверь - или мать с работы, или Лиза со школы.
Приложил я палец к губам. Ваня понятливо покивал.
$

$
Ваня-хант, видать, живёт тут очень непросто, постоянно застегнутым на все пуговицы. Весь на юру, доступный всем ветрам и взглядам. По душам поговорить не с кем, чтобы так, без последствий. Его и так в Лабытнанги как в ссылку отправили, хоть и на повышение. На ««армейские деньги»» он полковник.
- А всё началось с заготконторы, - покачав головой на мою трезвость, хряпнул он стопку самогона. – Я тогда здесь, в Салехарде в лейтенантах еще ходил, даже не в старших. Вдруг в городе стал по рукам ходить неучтенный сахар-песок. Много. А время было такое – еще карточки не отменили. Всех, кого можно обыскали. Мать твою и то трясли, все подворье обшмонали, хотя у нее репутация честнейшего человека. Всех протрусили – везде, что по бумагам, что по натуре - тютелька в тютельку. До грамма. Откуда спекулятивный сахар берётся – без понятия? Дошло до Тюмени. Приехал оттуда целый старший майор и говорит мне: не раскроешь – пойдёшь в рядовые милиционеры, раскроешь – верти в петлицах дырки под вторую шпалу. И хрен бы я что раскрыл, если бы твоя мать не заметила, что свеженький, присланный с Тюмени, с Облпотребсоюза на вырост в местные начальники, молодой приказчик, у каждого вновь раскрытого мешка с сахаром на ночь ставит ведро с водой. А утром ведро пустое. Потянул я эту ниточку и посадил почти весь Тюменский Облпотребсоюз. Они эту аферу с сахаром в двух десятках посёлков уже вертели и на том останавливаться не собирались. Печенье в ту же схему запустили и чай. Но там навар не тот. Все на нары определил. И самого главного потребсоюзника – товарища Аршкопфа Романа Ароновича паровозом пустил. Только его у меня из рук НКГБ вынуло. Пошел Роман Аронович по этапу не как крадун-растратчик, а по пятьдесят восьмой статье, как троцкист, не разоружившийся перед партией. И потащил Роман свет Ароныч за собой столько народу по области и не только, что наши чекисты ордена получили за раскрытие особо крупного заговора.
- Шпалу-то тебе дали?
- Дали. Но в Тюмень, как надеялся, не взяли. А тут в округе на меня стали со всех кабинетов косо смотреть. Каждый же в чем-то замешан. В Москву осетровые балыки да муксуна чемоданами отсылают в Разпредупр, чтобы по ротации куда-нибудь в теплые края распределили, тут вообще почитается за мелочь. А балыки эти, как сам понимаешь, неучтенные нигде. В итоге кинули мне еще шпалу в петлицу и сослали за речку в Лабытнанги большим начальником, на железной дороге хищения искать. Мое счастье, что я еще нацкадр, русского давно бы уже замордовали.
- Ну, за твое хантыйское счастье, - поднял я рюмку с морсом чокнуться.
- А у тебя какое счастье? – повторил мой жест Ваня самогоном.
- У меня? Еврейское, какое же еще?
- А что такое еврейское счастье?
- Еврей покупает яйца по рублю за десяток, варит и продает вареные по рублю за десяток. В чем гешефт? – спрашивают. Отвечает: во-первых, я при деле, а во-вторых, навар мой
- У нас счастье лучше, - смеется Ваня. - Украсть ящик водки. Водку продать, а деньги пропить.
- Как дальше жить думаешь? - интересуюсь у одноклассника.
- Достиг я в карьере своего потолка. Выше, Лёша, меня уже не пустят. Жениться думаю, детей завести пяток, да и врастать в Лабытнанги. Место это, если подходить как к своему, очень даже неплохое. Опять же ««чугунка»» есть. Она работы будничной исправно подбрасывает.
- Присмотрел уже: на ком жениться?
- Есть. Как не быть? Хорошая девочка. Красивая. Коми по национальности. Только подарка необычного требует.
- Что требует?
- Иголку необычную, чтобы шкуры хорошо шила. А где я ее возьму, если по всей округе обычную-то иголку не найти. Это я тебе говорю. Я тут, что угодно найти могу, кроме того, чего вовсе нет.
- Подожди, - хлопнул я его по плечу и вышел в комнату.
Обратно вошел уже с парусной боцманской иглой в руках.
- Такая подойдёт?
- Лёша, благодетель! – взревел обрадованный жених. - Это откуда такая роскошь?
- По случаю досталась, - пожал плесами. - Такой иглой паруса сшивали в царском флоте. Владей. Тебе мой подарок на счастье.
- Проси, что хочешь? – бормочет Ваня, вертя большую иглу в руках.
- От тебя: самую малость. Если меня убьют, то помоги матери оформить Лизиного ребенка, как моего законного сына.
- А ты, я смотрю, еще тот ходок. Когда только успел?
- Дурное дело оно нехитрое. Так получилось. Но о ребенке я должен позаботиться заранее.
- Можешь не беспокоиться. Чем могу всегда помогу.
Стукнула в сенях дверь – или мать с работы, или Лиза со школы.
Приложил я палец к губам.
Ваня понятливо закивал.
$
Отпуск в размеренное русло вошел. Лиза у кого-то достала коньки-снегурки, которые к валенкам привязываются и стали мы с ней завсегдатаями катка в городском саду. Заряжались энергией перед ночными ее тратами.
Погода устоялась. Минус пять где-то по Цельсию, а солнышко уже по-весеннему припекает. Местные говорят, что им лета не надо, оставьте такую погоду. И комфортно, и гнуса нет. А рыбу можно и из полыньи багрить. Хариус, к примеру, весной оголодавший на кусок портянки ловится исправно. А то и совсем голый крючок хватает.
По дому делать совсем нечего мужику. Дрова еще по осени заготовил Лизкин отец – на две зимы хватит. Разве, что двор весь от снега вычистил. Да воду таскал исправно.
Подарки свои женщинам раздал. Мать особо иголкам обрадовалась. Сказала, что войну они теперь переживут.
Только белый оренбургский платок припрятал я до времени. И не прогадал.
На третьей неделе парить меня вошла в парную с вениками не Лиза, а мать. На мой недоумённый взгляд, она только перекрестилась и торжественно сказала.
- Слава богу! Снизошла до нас царица небесная. Лиза четвертый день кровь не роняет, хотя должна была уже. Спасибо, сын. Уважил.
А потом меня так вениками отходила, что в мыльню я еле вылез.
Когда Лизавета приготовилась ко сну и стояла посередине жарко натопленной комнаты на оленьей шкуре босая в одной ночной сорочке, я ей на плечи накинул этот оренбургский пуховый платок.
- Мама сказала? – откликнулась догадливая девушка.
- Да. – Не стал я отпираться.
- Я не совсем уверена. Может быть просто задержка, - виновато улыбнулась Лиза.
- Тогда остаётся только усилить наши старания, - улыбнулся я.
- Я согласна, - потупила она взгляд. – А платок чудесный.
$

- Тогда остаётся только усилить наши старания, - улыбнулся я.
- Я согласна, - потупила она взгляд. – А платок чудесный.
$
Все хорошее всегда кончается. Быстро кончается. Это неприятности длятся, чуть ли не вечно, хотя по календарю времени может пройти одинаково. Что поделать: особенности психики.
Вот отпуск мой закончился.
««На дворе январь холодный, в отпуск едет Ванька-взводный. В небе солнышко палит, в отпуск едет замполит»». Ну, а так как я ни то, ни другое, то отпуск я провел в марте. Хотя для иной местности это суровая зима.
Отдохнул хорошо, грех жаловаться. Не только телом, сколько душой в обществе любящих меня людей. Именно так. Не столько уже тело Фрейдсона, сколько меня как совокупности тела и души. Меня настоящего. И я их полюбил. Особенно мать. Все же есть какая-то мистика между матерью и тем телом, которое она из себя родила.
Врач подтвердил Лизину беременность перед самым отъездом. И душа моя совсем успокоилась. Отдал я долг матери, который висел на моей душе тяжестью камня.
А Лиза ходила гордая. Особенно перед своими одноклассницами. Таскала меня по всем очагам культуры города, не выпуская из рук моего локтя. И в кино, и дома культуры на самодеятельные спектакли. На последние особенно. Там все видели мою Золотую звезду, в отраженных лучах которой она купалась.
Что не любила Лизавета, так это танцы. Один раз сходили. Чуть не покусала тех женщих с которыми я танцевал, кроме нее. А уж шипела ревниво…
Отвальную устроили мне в горпотребсоюзе. Инициатива исходила от нового председателя – Исаака Акмана. Он, неведомо где, раздобыл шерстяное егерское белье, которое и преподнесли мне официально от потребсоюза как подарок фронтовику. Как и два литра водки, настоянной на кедровых орешках. Это с собой в дорогу. Как и тормозок с продуктами. Как и двадцать пачек хороших папирос.
Вот тут-то я второй раз за месяц оторвался выпить от души.
- Смотрю я на тебя, как лихо ты пьешь, и гадаю: это все евреи на фронте становятся такими пьяницами? – спрашивал меня подвыпивший, но очень в меру, Акман.
- Исаак Сергеевич, - пожимаю я плечами, - кто как… от человека зависит.
- Ну-ну… Я тебе вот что хотел сказать. За мать не беспокойся. В обиду я ее никому не дам. Она и так на доске почёта висит. А когда снова выборы в горсовет будут, то я ее в депутаты выдвину. Заслужила.
Акман же устроил меня по блату на грузовой борт, который без пересадок летел до Москвы с аппетитно пахнущим грузом в адрес Центросоюза, который собирался открывать в столице коммерческий магазин с дарами природы со всех концов нашей необъятной страны
В предрассветных сумерках Лиза повисла на мне, впившись в губы пиявочкой, роняя редкие крупные слёзы из зажмуренных глаз.
- Боюсь тебя больше не увидеть, - пожаловалась.
- Не обещаю себя беречь в бою, милая. – Ответил ей серьёзно. – Ребенка береги. Вырасти человеком.
Мать была довольна, что наше прощание с Лизой около здания аэропорта видело много зевак. В свою очередь, она тайком мне сунула за отворот кожаного пальто лакированную бумажную икону Богородицы, с молитвой, написанной на обратной стороне каллиграфическим почерком черной тушью.
- Спаси и сохрани тебя, сынок, Царица небесная, - и повязали на шею черный шарф, который для меня вязала по вечерам.
Как не хотелось мне отрываться от своих женщин, но огражданенный ТБ-3 на высоких лыжах уже прогревал моторы. Летчики-полярники ждать никого не будут. Даже героя.
Устроили меня в застеклённой штурманской кабине, под летчиками, которые – бедолаги, торчали по пояс наружу. Тут мне даже курить разрешили.
Взлетели с восходом солнца. Незабываемое ощущение: летишь, летишь, летишь… и под тобой всё твоё. Твоя страна.
К вечеру я должен быть в Москве. А там на фронт. Другие долги отдавать.
$

- Я согласна, - потупила она взгляд. - А платок чудесный.
$
Все хорошее всегда кончается. Быстро кончается. Это неприятности длятся, чуть ли не вечно, хотя по календарю времени может пройти одинаково. Что поделать: особенность психики.
Вот и отпуск мой закончился.
''На дворе январь холодный, в отпуск едет Ванька-взводный. В небе солнышко палит, в отпуск едет замполит''. Ну, а так как я ни то, ни другое, то отпуск я провел в марте. Хотя для иной местности это суровая зима.
Отдохнул хорошо, грех жаловаться. Не только телом, сколько душой в обществе любящих меня людей. Именно так. Не столько уже тело Фрейдсона, сколько меня как совокупности тела и души. Меня настоящего. И я их полюбил. Особенно мать. Все же есть какая-то мистика между матерью и тем телом, которое она из себя родила.
Врач подтвердил Лизину беременность перед самым отъездом. И душа моя совсем успокоилась. Отдал я долг матери, который висел на моей душе тяжестью камня.
А Лиза ходила гордая. Особенно перед своими одноклассницами. Таскала меня по всем очагам культуры в городе, не выпуская из рук моего локтя. И в кино, и в разные дома культуры на самодеятельные спектакли и концерты. На последние особенно. Там все видели мою Золотую звезду, в отраженных лучах которой она купалась.
Что не любила Лизавета, так это танцы. Один раз сходили. Так она чуть не покусала тех женщин, с которыми я танцевал, кроме нее. А уж шипела ревниво...
Отвальную устроили мне в горпотребсоюзе. В него входила заготконтора, в которой работала мать. Инициатива исходила от нового председателя - Исаака Акмана, недавно присланного из Тюмени. Он, неведомо где, раздобыл шерстяное егерское белье, которое и преподнесли мне официально от потребсоюза как подарок фронтовику. Как и два литра водки, настоянной на кедровых орешках. Это с собой в дорогу. Как и тормозок с продуктами. Как и двадцать пачек хороших папирос.
Вот тут-то я второй раз за месяц оторвался выпить от души.
- Смотрю я на тебя, как лихо ты пьешь, и гадаю: это все евреи на фронте становятся такими пьяницами? - спрашивал меня тоже подвыпивший, но очень в меру, Акман.
- Исаак Сергеевич, - пожимаю я плечами, - кто как... от человека зависит.
- Ну-ну... Я тебе вот что хотел сказать. За мать не беспокойся. В обиду я ее никому не дам. Она и так на доске почёта постоянно висит. А когда снова выборы в горсовет будут, то я ее в депутаты выдвину. Заслужила. Лыхаим, - поднял он рюмку.
- Лыхаим, - поднял я свою.
Акман же устроил меня по блату на грузовой борт, который без пересадок летел до Москвы с аппетитно пахнущим грузом в адрес Центросоюза, который собирался открывать в столице коммерческий магазин с дарами природы со всех концов нашей необъятной страны. У нас этот рейс добирал ''карго до марки'', а так маршрут его был очень заковыристый по северам.
В предрассветных сумерках Лиза повисла на мне, впившись в губы пиявочкой, роняя редкие крупные слёзы из зажмуренных глаз.
- Боюсь тебя больше не увидеть, - пожаловалась.
- Не обещаю себя беречь в бою, милая. - Ответил ей серьёзно. - Ребенка береги. Вырасти человеком. Мне было очень хорошо с тобой.
Мать была довольна, что наше интимное прощание с Лизой около здания аэропорта видело много зевак. В свою очередь, она тайком мне сунула за отворот кожаного пальто лакированную бумажную икону Богородицы, с молитвой, написанной на обратной стороне каллиграфическим почерком черной тушью.
- Спаси и сохрани тебя, сынок, Царица небесная, - и накинула мне на шею черный шарф, который для меня вязала по вечерам.
Как ни не хотелось мне отрываться от своих женщин, но оранжевый Г-2 ''АвиаАрктика'' - сильно огражданенный ТБ-3 - на высоких лыжах уже прогревал моторы. Летчики-полярники ждать никого не будут. Даже героя.
В пассажирском салоне свободных мест не было и устроили меня в застеклённой передней штурманской кабине, под летчиками, которые в отличие от бедолаг на ТБ-3, что торчат по пояс наружу за слабеньким козырьком, имели теплую полностью остекленную кабину. Небесное братство в действии. Мне даже курить штурман разрешил. И пепельницу выдал самодельную из консервной банки от американского колбасного фарша.
Я естественно поделился дефицитнейшей и дорогой ''Герцеговиной флор'' от Акмана. Рассказал штурманский анекдот про пачку ''Беломора''. В общем сдружились.
- Сколько летим до столицы? - интересуюсь.
Штурман ответил, одновременно с удовольствием выдыхая ароматный дым.
- Расчётно: восемь часов. Но как погода себя покажет. Ветер если встречный попадется, то дольше. А если снегопад с пургой, то где-нибудь сядем, переждём. Чем хороша эта старушка - куда угодно сядет, лишь бы полосы хватило. Кстати, если тебе приспичит, то сортир за пассажирским салоном. Всё. Сейчас взлетать будем. Ты у нас кто?
- Ночной истребитель ПВО.
- Тогда тебе скучно будет. Наша птичка очень неторопливая. Хотя новые трёхлопастные винты прибавили слегка резвости.
Взлетели с восходом солнца.
Незабываемое ощущение: летишь...
Летишь...
Летишь...
И всё, что под тобой проплывает часами - всё твоё.
Твоя страна.
Такая большая и необъятная. Такая нуждающаяся именно в твоей защите.
К вечеру я должен быть в Москве.
А там на фронт. Другие долги пора отдавать.
$
Штурмана и лётчиков встречал на аэродроме в Кубинке ЗиС-101 с водителем, и отвозил их в ''Дом Полярника'' на Бульварное кольцо. Так, что меня весьма удачно по пути забросили на Пушкинскую площадь. А там до дома два шага. Отдарился бутылкой кедровой водки. Получил приглашение летать их бортом в любое время, когда мне приспичит. Кстати они, заодно, мне и литер отметили.
Дома как-то непривычно быть одному, но эта квартира уже мной воспринималась как мой дом.
Отзвонился комиссару в госпиталь и доложился о прибытии.
- Я пометил у себя в календаре, - сказал Смирнов, - так, что как приедешь, отмечу тебе отпускной лист.
А к началу комендантского часа завалился Коган с врачихами. На всю ночь. Наверное, на запах муксуна в моем чемодане. И медовой калины. Водку, правда, они с собой привезли. Точнее - спирт.
Хорошо посидели. Душевно. Хорошо иметь искренних друзей-приятелей.
Постелил я Саше с Машей списанные матрацы у батареи отопления на пол. И оставил их там вести половую жизнь. А сам задернулся шторой от них в алькове. С Ленкой. И Ленка оторвалась с согласием на все половые эксперименты. Соскучилась по мужской ласке, сразу видно.
Утром проснулся потому как дверь хлопнула. Она у меня такая, как гаубица. Если просто захлопнуть. Гости ушли. Лёг дальше досыпать.
В Москве конец марта. Температура плюсовая. Погода, как на картинах Саврасова. (Идея: надо Ленку в Третьяковку сводить - она там точно не была). Поэтому сегодня ни каракуль, ни шлемофон в дело не пошли - форсил в американской кожаной фуражке, гарнитурной с пальто.
Сапоги блестят - солнечные зайчики пускают. А то? Чистил я их настоящим довоенным гуталином, не ваксой. Подарок от матери на прощание. Драил и вспоминал добрым словом любящую меня женщину.
В госпитале все по-прежнему, только обмороженных бойцов стало меньше. Новых уже не привозят. В моей палате все новенькие, кроме сапёрного мамлея, которому еще пару операций на руки должны сделать. Стало грустно. Дай им бог, всего доброго и не допусти злого.
По врачам и комиссарам раздал подарки в виде балыка муксуна каждому. Интересные такие балыки: голова, спинка и хвост. Остальное все собакам скормили на Северах.
Отдал с благодарностью.
И приняли с благодарностью.
Предупредили, что дадут перевод в госпиталь ВВС в Сокольниках. Там меня снова полностью по всем врачам прокрутят. И мозголомы будут новые.
- У них там всё гораздо строже. Так, что готовься, - закончил свою тираду военврач Туровский. - Выяснил своё происхождение?
- Выяснил, Соломон Иосифович. - И слегка подкорректировал версию, которую выдаю этому слегка повёрнутому на еврействе человеку. - Отец еврей. Мать - еврейка, по крайней мере, по документам. Но мы все выкресты. Я тоже крещёный, как оказалось.
- Вей змир! Так, что выходит ваш батюшка, был из ассимилянтов?
- Этого не знаю. На стенде в городском музее написано, что он был член ЦК партии анархистов-максималистов. Погиб в восемнадцатом, как комиссар Красной армии. В Самаре, во время мятежа Муравьёва.
- Это я с вашим отцом мог и столкнуться. Я тогда там недалеко был. В Саратове.
Ну, да... столкнуться... полковой фельдшер и инструктор политотдела фронта - усмехнулся я внутри себя. Хотя... чего только не бывает на войне. И не только. Вчера Коган со смехом рассказал, что в ЦК зарегистрировано 216 человек, которые утверждают, что носили вместе с Лениным бревно на субботнике.