• 1941 год. Начало немецкой оккупации в маленьком городке Полтавской области. В бывший райком партии вселилась комендатура. Небольшой дореволюционный двухэтажный особняк. По коридорам снуют немецкие офицеры, взвод охраны, обслуга из местных. Стучат пишущие машинки, тренькают телефоны, немецкий порядок входит в свои права. В один из кабинетов, для разбирательства привели двенадцатилетнюю девочку. Ее поймали на улице, есть подозрение, что еврейка. На свою беду, она и вправду была еврейкой. Родители уже месяц как поджидали свою доченьку на небе, и вот пришла пора Адочки. Месяц она бродила по городу, жила, где придется. Приютить опасную девочку никто не решился. В комнате работали два офицера за двумя письменными столами. Один оторвался от бумаг, перекинулся парой слов с конвоиром, глянув на Аду, сказал: -"Я! Дас юдише швайн!" и опять углубился в бумаги. Советская пионерка хоть и не понимала по-немецки, но что такое "юдиш" и что ее ждет, знала. Она вдруг в отчаянии бросилась к дверям и опрометью выскочила в коридор. Присутствующие не кинулись догонять беглянку, а дружно заржали, ведь в здании не было ни одного окна без решетки, а внизу на выходе круглосуточная охрана и только немецкая. Бежать-то некуда, разве что заскочить в другой кабинет... А толку? Но страх смерти не имеет логики. Ада из коридора кинулась на второй этаж и забежала в первую попавшуюся открытую дверь. Немцы обрадовались новому развлечению и не спеша, планомерно, как инопланетяне в поисках человека, обходили комнату за комнатой: -" Тефощка. Ау! " "Кте ты ест? " "Ком, дас кляйн юдише швайн..." "Ау! Ми тепя искать!" Инопланетяне обошли все помещения на обоих этажах, потом еще раз, еще... Им уже было не смешно. Еврейки нигде не было. Через пару часов поиска они поняли, что девчонке удалось просунуть голову между прутьями в туалете, и она сбежала. И какие же маленькие головы бывают у этих подлых еврейских детей... Тут же вызвали "майстра" из местных, и он присобачил дополнительную перемычку к туалетной решетке. В комендатуре наступила ночь. Офицеры разошлись по домам, темный особняк опустел, только охрана у входа еле слышно переговаривалась. С самого утра Ада лежала внутри старинного камина, но до сих пор боялась дышать. Камин зиял чернотой в самой большой комнате купеческого дома. При советской власти барство было не в почете, экономили дрова, топили буржуйками и каминную трубу заложили кирпичом, но так удачно, что внутри на высоте полутора метров получилась кирпичная полка. Сантиметров сорок в ширину, тут пока можно было переждать. Пока... В эту ночь девочка так и не покинула своего убежища. Наступило утро, в комендатуре затрещала работа и о вчерашней сбежавшей еврейской девочке все конечно забыли. Только во вторую ночь Ада решилась покинуть свою норку. Она неслышно как привидение пробралась в туалет, без которого уже почти падала в обморок. Жадно напилась воды и вернулась в «свою» комнату, По запаху нашла в чьем-то столе спрятанное печенье и залегла до следующей ночи. Так из ночи в ночь Ада все расширяла свой жизненный круг. Доходила даже до первого этажа, влезала в буфет, а там всегда можно было поживиться кусочком хлебушка, не обделяя господ офицеров. Она понимала, что если пропадет хоть кусочек сала, то будут подозрения и могут здание обыскать с собакой. А это смерть. Но пока сама Ада превращалась в дикую собачку, или скорее в затравленного мышонка с огромным не мышиным телом, которое нужно кормить. Все чувства ее обострились. Девочка слышала даже, сколько существ находится на втором этаже и сколько на первом. Лежа в камине, она чувствовала вибрацию стен от входящих в здание инопланетян. Днем не спала, боялась, что во сне пошевелится. Девчонка знала всех солдат и офицеров комендатуры, хоть никогда их и не видела. Различала по голосам, походке и запаху. Вскоре приноровилась мыться и стирать белье в туалете. Самым страшным еженочным испытанием был слив воды унитазного бачка. Со временем Аду уже невозможно было застать врасплох. Она по своим внутренним часам знала, когда под утро придут истопники, работники кухни, а уж охранники, по ночам обходящие этажи, для нее казались просто махорочными топающими слонами. Человек ко всему привыкает. Ада стала привидением, о котором даже не ходило слухов... Девочка сначала интуитивно, а потом, и по словам начала понимать немецкую речь. Жизнь шла. Ведь, несмотря на ежесекундный смертельный риск быть обнаруженной, это была все же жизнь. Чтоб не сойти с ума, она мысленно разговаривала с родителями и со "знакомыми" немецкими офицерами. Однажды ночью, когда девчушка привычно прокралась в туалет, ее как громом поразило. На умывальнике лежали: ломтик хлеба и малюсенький кусочек мыла. Это был не офицерский туалет и мыло каждый приносил свое, могли, конечно, забыть, но хлеб откуда!!? О НЕЙ КТО-ТО ЗНАЛ! Ада не притронулась к этому богатству. Вдруг западня... На следующую ночь все повторилось. Эх, будь что будет, взяла. В конце концов, немцы люди педантичные. Если б что и заподозрили, то не мыльцем бы выманивали, а овчарками. Через неделю девочка поняла, что доброй феей была уборщица тетя Зина. Толи по маленьким мокрым следам, толи еще как, но тетя Зина догадалась о «привидении». Жизнь у Ады началась царская: целый кусочек хлеба в день иногда даже с кубиком сахара. В одно прекрасное утро в комендатуре перестала звучать немецкая речь. Все шло совсем непривычно. Дом наполнился новыми запахами и звуками. Незнакомые люди говорили только по-русски. Ада целых три дня еще сидела в камине прислушиваясь, пока не решилась выйти к нашим. Был 1943 год. Четырнадцатилетнюю еврейскую девочку Аду вначале отправили в полтавский детский дом, а в 44-ом во Львовский интернат. В этом городе она и прожила всю свою жизнь. Детей у Ады не было, расплата за подорванное в камине женское здоровье. Я знаю тетю Аду, сколько себя помню. Мы жили дверь в дверь. Меня часто с ней оставляли родители, когда шли в кино. От нее я и услышал всю эту жуть. Году в семидесятом, тетя Ада съездила на полтавщину, где и разыскала уборщицу Тетю Зину, которая к тому времени уже давно отмотала свою «десятку». Узнала по голосу.

- Привет, Матвеевна! – я поздоровался со своей соседкой, бабулькой лет семидесяти. А может и ста, черт их разберешь в таком возрасте.

Она сидела возле подъезда на специально вынесенном по случаю ранней весны, стульчике.

- Ааа, Сергей, привет. Как там твои? Малыши как? - поинтересовалась она. Она всегда задавала одни и те же вопросы и было непонятно, искренне интересуется или так, ради приличия.

Я никогда серьезно не воспринимал бабулькины вопросы/ответы, поэтому как обычно ответил – нормально все, и пошел по своим делам. А она, с еще тремя такими же безвозрастными старушками осталась сидеть. Хотя нет, не совсем с такими же. Те, остальные всегда о чем-то оживленно переговаривались в пол голоса бросая косые взгляды на прохожих. А Матвеевна всегда молчала. Почти всегда. Только здравствуй, как дела и до свидания. Наверно больше она и слов то не знала. Такая маленькая сухонькая старушка, вечно недовольная и на всех сердитая. Она сидела и молча смотрела на весеннее небо, беззвучно шевелила губами и перебирала тонкими пальцами невидимую пряжу.

Попрощавшись, я тут же забыл о ней, полностью захваченный очередным мероприятием. Дело в том, что я недавно занялся поиском старинных вещиц, монеток, пуговичек и всего остального, что оставило в земле нам наше прошлое и это занимало все мое свободное время.

… В этот раз я поднял несколько монеток, старинный колокольчик, часто попадающиеся железки, которыми наши предки украшали сбруи и гильзу от пистолета. Обычно я старался не брать так называемое эхо войны, но приглядевшись к гильзе и заметив под слоем грязи какую-то не характерную надпись все же решил забрать домой и там уже определиться с находкой.

…- Привет, Матвеевна! Старушка, сидевшая у крыльца встрепенулась и поднялась. Хе, наверно задремала, подумал я. Матвеевна молча вошла в подъезд вместе со мной, и мы остановились в ожидании лифта.

- Эх, вдруг вздохнула Матвеевна… А ведь точно такая погода тогда была…

Я удивленно посмотрел на нее не понимая, о чем это она. За несколько лет количество фраз, которыми мы обменивались не изменилось, и вдруг бабку на сантименты потянуло?

- Когда? – отдавая дань вежливости спросил я.

Подъехал лифт, мы зашли и нажали каждый свою кнопку.

- Давно, задумчиво произнесла Матвеевна, тогда, когда я замуж выходила. Точнее чуть не вышла, поправилась она. Во время войны.

- Тогда у меня был друг, Василий, лейтенантом он был, а я медсестрой в том же батальоне. Любили мы друг друга, пожениться собирались… После войны.

Она замолчала, глядя на створки лифта.

- Ну и как, поженились? – спросил я.

Лифт остановился на ее этаже она вышла и загремела ключами. Не знаю почему, но я тоже вышел.

- Нет, не успели – вздохнула Матвеевна.

- Погиб? – догадался я.

- Нет…Не знаю…Наверно..

Матвеевна тяжело перешагнула через порог и не разуваясь прошла в комнату. Я зашел следом, отмечая бросающуюся в глаза крайнюю бедность жилища. Бывший лакированный сервант, пожелтевшие обои, стол накрытый вязанной скатертью, все это создавало гнетущее впечатление, как дом престарелых после номера люкс в гостинице. Пейзаж оживляли только несколько фотографий на серванте, да какая то тускло блестевшая штука рядом с ними.

Я подошел поближе. Со старых фотографий на меня жизнерадостно смотрели пацаны в военной форме. Они стояли на какой-то лужайке и улыбались в объектив. На следующей фотографии был уже один из этих пацанов.

- Василий – вздохнула старушка, проследив за моим взглядом. Это мы, за день до того боя – она показала на групповую фотографию.

Странно, мелькнула мысль, чего это старушка то разговорилась нынче? Али случилось чего?

Я перевел взгляд правее. Между двух фотографий, на кусочке тряпочки лежала медаль «За отвагу»

- Ваша? – я кивнул на медаль.

- Да, в очередной раз вздохнула Матвеевна, как раз за тот бой и дали. Лучше бы Василий вернулся, чем…. Она совсем по-детски шмыгнула носом и достала платок.

- Так он погиб?

- Наверно, промокнула глаза Матвеевна. Тогда никто не вернулся... Только я… Такой веселый был, добрый…Жизнь любил, лес, цветы… Всегда, когда была возможность приносил мне из леса букетик…А тогда не принес…перед боем. Она опять поднесла платок к глазам – знал наверно.

- А я так после и не полюбила никого, не встретила лучше. Она смахнула несуществующую пыль с фотографии, задержав руку в районе висевшей на ремне кобуры. И патрон у него был – продолжила Матвеевна, личный.

- Как это, личный патрон?

- Вот такой. Для себя. Он тогда сказал, что если что случится, я в плен не пойду, лучше сам…И патрон мне показал…Это, говорит, мой патрон, для меня. Даже нацарапал на нем слово – «МОЙ». Или, говорил, его целым домой привезу, или использую как задумал… А потом тот бой…И с тех пор нет его…Ни вестей о нем…

Она отвернулась и тяжело пошаркала на кухню.

Мелькнувшая догадка погнала мурашки по телу. Нет, так не бывает…Не бывает таких совпадений, думал я судорожно счищая грязь с найденной гильзы. Из-под грязного пальца, смоченного слюной проступали буквы…М…О…Й…

Осторожно, стараясь не шуметь, я тихонько вышел из квартиры, перед этим поставив на полку рядом с фотографией патрон…Патрон использованный по назначению.

Командир батареи 811-го Киевского отдельного разведывательного дивизиона 38-й армии старший лейтенант Рябчук ворвался на Крещатик 6 ноября 1943 года, пожалуй, самым первым. В раннее утро того самого дня, который потом станет официальной датой освобождения столицы Украины от немецко-фашистских захватчиков.
Киев еще горел после массированной артподготовки с Лютежского плацдарма, после воздушных ударов советской штурмовой авиации, от поджогов и подрывов отступающих в панике фашистских войск. В Доме Обороны, что стоял на углу главного проспекта города и где до войны Витя Рябчук закончил 13-ю артиллерийскую спецшколу и получил значок «Ворошиловского стрелка», еще гудело пламя. Из окон здания шел густой черный дым, и сыпались на улицу искры, закрывая грязной пеленой все пространство перед машиной. Но офицер не обращал на это никакого внимания.
-Дуй вперед! - приказал он своему водителю.
Они выскочили на Крещатик, и Виктор не поверил своим глазам, - красавца-проспекта, самой главной улицы его жизни, словно никогда и не было. Только руины, руины и руины. Груды разбитых кирпичей, осыпавшейся и почерневшей от гари штукатурки. Грязь, цемент и крошево стекол под колесами. Рытвины и воронки от разорвавшихся снарядов. Ему много приходилось видеть подобное за два года войны, но встретить таким свой Крещатик он не ожидал. А полуторка, заваливаясь то на один, то на другой бок, несла их дальше – к Красноармейской улице, 5. К его родному дому. Но и своей двухэтажки, стоявшей в глубине двора, Рябчук тоже не увидел. Только обгорелый каркас и высокая печная труба, которую почему-то пощадили снаряды.
Спросить, что здесь произошло, где его родители – отец и мать было не у кого. Да и некогда. Продолжался бой, и ему нужно было быть на передовой, руководить своими артиллерийскими разведчиками. Виктор наклонился к земле, поднял головешку, еще обжигавшую ладонь непрошедшим жаром, и вывел на остатках уцелевшей стены: «Был дома в 5.00 6.11.43. Старший лейтенант Рябчук». Чуточку подумал и дописал внизу номер своей полевой почты. Кто-нибудь обязательно вернется на это место. Сообщит о нем родителям или напишет ему сам.
Через несколько дней Виктор Рябчук получил первую весточку от друзей. Его отец, Дмитрий Иванович, которого он не видел с мая 1941 года, когда уехал в Ленинград поступать в ЛАУ-3, артиллерийское училище, после освобождения центральных областей Украины пошел служить в Красную Армию и стал главным хирургом полевого госпиталя. Как оказалось, этот госпиталь находился в те дни совсем недалеко от Киева, в селе Заболочье под Житомиром, в полосе наступления 18-й армии, где и служил отец. Старший лейтенант бросился к начальству, отпросился на полдня в отпуск «по семейным обстоятельствам» и «взнуздал» свою полуторку.
Два часа бешенной езды по разбитому Брест-Литовскому тракту, и он – в Заболочье. Вот и здание местной школы, где, как ему сказали, находится полевой госпиталь. Вошел в него. В нос ударил спертый воздух карболки и лекарств. В коридоре мыла полы санитарка.
-Где тут у вас главный хирург? – спросил ее Виктор.
-Он у нас очень строгий, - улыбнулась ему девушка.- Не разрешает отрывать от работы. А кто нарушит приказ, тому не поздоровится…
-Это мой отец, - сказал он.
-Тем более вам нагорит, - рассмеялась санитарка, но все же повела его к хирургической.
Он увидел отца со спины, тот стоял над столом в окружении медсестер и что-то делал, невидимое старшему лейтенанту. Может, кого-то резал или зашивал.
-Дмитрий Иванович, - крикнула в раскрытую дверь девушка. – Пришел ваш сын.
И тут же она испугано шмыгнула куда-то в сторону. Вслед ей раздался густой мужской бас и крепкие нецензурные выражения, которые, видимо, должны были выражать крайнее недовольство хирурга от того, что его кто-то «дурацкими шутками» отрывает от дела. Прошла еще минута-другая, вдруг врач развернулся всем телом к двери, медленно вышел из нее, стянул со лба белую медицинскую шапочку, с лица - марлевую повязку и уставился на сына немигающим тяжелым взглядом. Потом, как сомнамбула, достал из кармана трубку, набил ее табаком, зажег спичку, пытаясь от нее прикурить, но так и не опустил огонек в табак. Он тихо догорал в его пальцах.
Виктор тоже стоял, глядя на отца, неподвижно, как соляной столб. И только, когда спичка, обожгла отцовские пальцы, и он опять выругался от досады, они вдруг очнулись – бросились друг другу в объятья.
Потом сидели за столом, глушили медицинский спирт, закусывали салом и долго-долго говорили. Обо всем на свете. Виктор был единственным сыном у родителей, и они, оставшись в оккупации, ничего о нем не знали. О том, как его сначала не приняли в артиллерийское училище – не сгибалась после перелома левая рука, что было тогда недопустимо для строевого офицера, и он вынужден был перейти через дорогу и отдать документы в Военно-медицинскую академию. Но проучился в ней три дня, а когда началась война, забрал документы из академии и опять перешел улицу назад, в артиллерийские училище – оттуда, знал он, на фронт уйдет намного быстрее.
Он, выпускник Киевской артиллерийской спецшколы и снайпер, действительно оказался на фронте очень быстро. Уже в августе под Псковом вылавливал в лесах немецких парашютистов, которые сеяли панику на окрестные деревни и тылы обороняющихся на Ленинградском направлении войск. Потом его, как и других «спецшкольников», отозвали с фронта и отправили учиться в Кострому. Трехлетний курс артиллерийского училища они прошли за три месяца, и опять на войну. С февраля сорок второго он – на Воронежском фронте, в штабе 60-й армии генерала Ивана Черняховского. Потом переведен в 38-ю армию генерала Кирилла Москаленко. С ней участвовал в Воронежско-Касторненской операции, корректировал действие артиллерии на самом западном выступе Курской дуги. Затем прошел с боями Сумы, Ромны, Прилуки, форсировал Днепр, «сидел» на Лютежском плацдарме и освобождал Киев. Расписался на стене их несуществующего общего дома.
О том, что их дом сгорел, отец знал. Знал он и о том, что мама Виктора уехала из Киева в «местную» эвакуацию – в городок Васильков, что в 38 километрах от столицы. Там проще было пережить все трудности войны, да и никто из тамошних не знал, что она – врач. И, хотя Ольга Григорьевна - гинеколог, все равно фашисты могли бы заставить ее работать в своем госпитале, от чего потом никогда не отмоешься. Адрес женщины, у которой мама жила, у отца был. Он записал его Виктору.
Старший лейтенант вернулся в Киев, в свой разведдивизион, доложил командарму о прибытии из «отпуска» и попросил еще несколько часов, чтобы найти мать. Генерал Москаленко не пожадничал. Тем более, что армия после взятия Киева получила право на небольшой отдых, а найти мать для каждого человека было святым. Виктор Рябчук помчался Васильков.
Но, увы, по тому адресу, что сообщил ему отец, мамы уже не было. Соседи сказали, что она вместе с другой женщиной, у которой были две беленькие козочки, пошли пешком в Киев. Всего часа два назад. Старший лейтенант опять развернул полуторку на Киевское шоссе. Как он не увидел маму, когда мчался в Васильков, понять не мог. Может, потому что ехал слишком быстро. А на такой скорости в потоке людей, которые идут вдоль дороги, разве кого узнаешь?
Назад он не тропился. Вглядывался в каждую женщину, что понуро шла по кювету вдоль дороги, где тащились запряженные волами подводы, ехали куда-то на лошадях верховые, гудели фронтовые машины со снарядами в кузове, с пополнением для фронта. Два года в оккупации – страшное время, мама могла необратимо измениться, как изменились очень многие люди, кого он знал и о ком он слышал. Он боялся, что не узнает ее. Со спины разве кого различишь? А еще хуже, если кто-то решил ей и другой женщине помочь, подсадил в воз или в машину. Как потом их можно найти? Но животных-то в машину или в воз вряд ли кто посадит, думал он. Не исключено, что они все-таки идут пешком, как и все остальные.
Старший лейтенант Рябчук искал глазами белых коз. Только они, как самая запоминающаяся примета, и могли помочь ему найти маму. Он увидел ее через час или больше своего пути. Нет, не увидел, - узнал. Скорее, почувствовал сердцем. Она стояла в полуобороте к дороге, устало опираясь на палку, и ждала, когда ее попутчица покормит коз, которые вдруг нашли на обочине еще не до конца сбросивших листву несколько березок.
Он спрыгнул с подножки и побежал к ней, крича на бегу:
-Мама! Мама! Мама!
Подхватил ее обессиленную от счастья на руки и долго-долго стоял так, прижимая к груди самого дорогого для него человека, и плакал. Первый и последний раз за всю войну.




…Генерал-майор Виктор Рябчук, точнее, капитан Рябчук после войны с отличием закончил Военную академию имени Дзержинского, а служить поехал в Туркестанский военный округ, где десять лет не вылезал из полигонов в Оше, Чирчике, Термезе, Кушке, Самарканде… Потом закончил адъюнктуру еще одной академии – общевойсковой имени Фрунзе. Защитил кандидатскую диссертацию, стал старшим преподавателем кафедры оперативного искусства. Через несколько лет защитил докторскую. Возглавил кафедру управления войсками и службы штабов. В 1987 году ушел в отставку, но продолжает трудиться. И в Общевойсковой академии, и в Академии военных наук. Он – член ее президиума, лауреат четырех научных премий, автор более 190 научных работ, крохотная толика которых смогла появиться в открытой печати.
Родную Украину Виктор Дмитриевич не забывает. Там живет много его друзей, учеников, сослуживцев. Практически все нынешние украинские генералы считают его своим учителем. Он их тоже не забывает. Каждый год бывает в Киеве. Вот и на 60-летии освобождения столицы Украины от фашистских захватчиков он был в родном городе, шел по Крещатику в парадной колонне ветеранов Великой Отечественной.
А когда Рябчуку удается опять проехать по трассе от Василькова до Киева, у него всегда щемит сердце, и к глазам подкатываются предательские слезы. Он вспоминает осенний день сорок третьего, свою маму, закутанную в старый серый шерстяной платок, и двух белых козочек, которые помогли ему найти на фронтовой дороге самого родного человека.
Это был его самый счастливый день великой войны.

У моего дедушки Пети, до войны было три глаза. Два как у всех и один посередине, во лбу. Но, к сожалению, проклятые немцы на войне выбили пулей этот третий глаз. От него осталась только глубокая ямка. В нее мог бы поместиться грецкий орех. Я будучи совсем маленьким, сидя у него на коленях, помню очень сокрушался: "Ну, как же так, раз в жизни встретил трехглазого человека, тем более любимого дедушку и на тебе... Выбили глаз, не дали полюбоваться на эдакое чудо природы. Щупал дедову яму на лбу и ненавидел немцев. Дед весело смеялся. Когда я чуть подрос и история с третьим глазом отошла в сторону, дед мне кое что рассказал о взаправдашней войне: «..Первый день на фронте. Нам всем выдали новые шинели. При довоенной бедности, это было как соболья шуба, невероятное богатство. Все, нарядные и довольные обновками, шли в камышах по щиколотку в воде. Вдруг где-то сквозь заросли, затрещал немецкий пулемет. Командир закричал: "Ложись!" и плюхнулся в черную жижу. Но из семидесяти бойцов, только пятеро последовали его примеру. Остальные не могли себе представить, как такую ценнейшую вещь, как НОВУЮ ШИНЕЛЬ, можно вот так запросто погрузить в вонючую болотную жижу. Они продолжали стоять, нагнувшись почти до земли, прикрыв лицо руками. Их убили всех. В первый же день их войны...» Хвастаться нехорошо, ну и хрен с ним, а я похвастаю: мой дедушка Петр Гаврилович Андронов, всю войну провоевал в разведке боем. Кто знает, тот оценит. Кто не в курсе, поясню: 30 вооруженных до зубов разведчиков получают задание, переходят линию фронта. Выходят в тылу на укрепленный немецкий объект, забрасывают его гранатами, берут контуженного языка если есть, отрезают 100 метров телефонного шнура, чтоб сразу нельзя было исправить, и дай Бог ноги, отстреливаясь бегут назад к линии фронта. Вроде ничего такого, будто игра "Зарница", только одна малость все портит - статистика. Не было случая, чтоб из 30-ти разведчиков, вернулись больше четверых. Обычно один или двое. И, как правило, подстреленные. Мой дедушка умудрялся возвращаться. МНОГО РАЗ! Вы только вдумайтесь в теорию вероятности. Вернулись они вдвоем, ордена на грудь, подлечились, получили недостающих двадцать восемь человек и вперед... Хотя если честно, то это не столько дедушкина заслуга, сколько бабушкина. Она у меня... Колдунья - плохое слово, короче, она заранее знала, что муж ее с войны вернется весь израненный, но живой. Но это уже другая история. О бабушке Поле как-нибудь в следующий раз. "..Главная трудность перейти линию фронта. Обычно на это уходили у нас целые сутки. Перед переходом мы расходились вдоль фронта на несколько километров, чтоб каждый был один, ведь если у одного нервы не выдержат, и он шумнет или побежит, то минометным огнем накроют всех, кто рядом. Накроют сто из ста. Дружно с обеих сторон, в этом у нас с немцами было единодушие. Ползти можно только ночью, и то медленно и аккуратненько. Если за ночь не успел, то днем отлеживаешься, изображаешь кочку или убитого. Самое большое, что мне удавалось сделать за целый день- это развязать мешок, вытащить сухарик и завязать мешок. Все. Двигаться можно только со скоростью часовой стрелки, иначе снайпер наш или немецкий, обратит внимание на беспокойный холмик и успокоит. Однажды перешел линию фронта, идти не могу, нога перебита. Ползу живой и довольный по лесу, уже на нашей стороне. За мной тянется дорожка, запачканной кровью, травы. Рана навылет, несерьезная, но кровь теряю, всего бросает в дрожь, скорей бы доползти, не потерять сознание. Вдруг сзади: "Стой, кто идет!" Разведчик, говорю, из такого то батальона. Часовой убрал от моей головы винтовку со штыком и заговорил: "А, разведчик, ну так ваши еще вчера переехали он туда, версты две отсель. А тут теперича мы, артиллерия. Ты это, полз бы к своим, а то у нас и самим жрать неча, а тут еще тебя бугая кормить. У вас разведчиков, небось, пайки с сухофруктами и шоколадом. Ну так вот шуруй туда, там тебя пусть ваши бинтуют и откармливают…" Я понял, что если начну с ним спорить, то только драгоценную кровь потеряю, а эта падаль, может и штыком проткнуть. Как дополз - не знаю. Очнулся за тысячу километров в госпитале. После обратно в родную часть и опять из нас собрали 30 человек..." Больше всего мне запомнилась одна дедушкина история про переход через линию фронта: "Случилось это под конец войны. В ту ночь все шло наперекосяк. Одно хорошо, что сам не ранен. Я возвращался с задания уже два дня. Все это время не спал, потому что на мне был "язык". А кто спит с "языком", тот сам просыпается "языком". Как назло мой "язык" подох от ран. Голодный как собака, пить хочу, умираю, в автомате два патрона. Ползу. Только начал, а еще метров 500. Слышу, а потом уже и вижу, прямо на меня из темноты, от наших ползет огромный немец. Морду опустил в землю, ничего не видит. Направляю автомат ему в каску, затаился, жду. Ну, думаю вот, и помирать время пришло. Мой выстрел немецкие наблюдатели услышат, и вместе с нашими, целый гектар земли тут вспашут. Вот если ножом… Нет, не успею подобраться, заметит, стрельнет. Приготовился. Немец медленно поднял голову, он был в двух метрах от меня. Мы долго смотрели в глаза друг другу. Видимо он тоже понимал, что любой щелк-это конец. Я почувствовал, что от него пахло гангреной и смертью. Нехорошо пахло, когда раны так пахнут, плохо дело. Дня два, наверное, с раной ползает. Немец плавно полез в карман, я думаю: ну и подыхай. Только собрался стрелять, смотрю - он медленно протягивает мне свой нож рукояткой вперед: -«Нихт шисен» Я беру его. Немец показывает себе на загривок и все шепотом бормочет: "Хильфе, хильфе, битте..." Тут я понял. Залез к нему на спину, разрезал кусок куртки и добрался до раны между лопатками. Рана гноилась. Дал немцу в зубы рукавицу, чтоб не орал, а сам выковырял из него кусок железки. Достал из немецкого мешка флягу со спиртом и залил рану. Снял его брючный ремень и затянул потуже на спине. Он поблагодарил, протянул мне полплитки шоколада и флягу с водой (все, что было в мешке) Говорит, «данке» мол, недалеко уже, а там мне помогут. Да говорю, там твоих помощников дохрена, еле ноги унес. Весь лес в помощниках… Если бы сразу на него со спины напасть, заколол бы как свинью, а так…ну не мог. Мы молча расползлись каждый к себе, только мне нужно еще ползти часа три, а ему даже раненому, не больше четверти часа. Но все время пока я полз и ел шоколадку, даже не думал, что он добравшись к своим, поднимет тревогу, осветится небо и меня закопают минометы. Даже не думал. Наоборот, я желал этой сволочи чтоб он успел до своих добраться прежде чем подохнет. По себе знал как ему, гаду, сейчас хреново..." Сразу после войны, дедушка с семьей внезапно покинул свой родной Оренбург и уехал в «тьмутаракань» – в Киргизию, где и остался жить среди ссыльных, но свободным человеком. Ему по цепочке передали разведчики, что наших берут по всей стране. Нужно потеряться. Благо страна у нас большая и красивая. Так товарищ Сталин, как мог, отблагодарил героев войны… Однажды в День Победы, я был тогда еще совсем маленьким, увидел, как мой дедушка Петя сидел в сумерках у радиоприемника, слушал метроном минуты молчания и плакал. Мне было так удивительно, что дед может плакать - это все равно, что я бы увидел его с накрашенными губами... - Дедушка, что случилось? Почему ты плачешь? Он повернул на меня свое заплаканное лицо и чтобы меня не пугать, заулыбался. Таким я его и запомнил. В комнату вошла бабушка Поля, потащила меня за руку и сказала: - Пойдем, пойдем, не будем мешать дедушке. Он не плачет. Мужчины же не плачут. Это дедушкиными глазами плачут все его убитые друзья...

СЕРДЦА МОЕГО БОЛЬ.

Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы,но с особой силой-9 мая и 15 сентября.
Впрочем,не только в эти дни оно подчас всецело овладевает мною.
Как-то вечером вскоре после войны в шумном,ярко освещенном "Гастрономе"я встретился с матерью Леньки Зайцева.
Стоя в очереди,она задумчиво глядела в мою сторону,и не поздороваться с ней я просто не мог.Тогда она присмотрелась и,узнав меня,выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась...
Я стоял,не в силах двинуться или вымолвить хоть слово.
Никто ничего не понимал;предположили,что у нее вытащили деньги,а она в ответ на расспросы лишь истерически выкрикивала:"Уйдите!Оставте меня в покое...!"
В тот вечер я ходил словно пришибленный.И хотя Ленька,как я слышал,погиб в первом же бою,возможно не успев убить и одного немца,а я пробыл на передовой около трех лет и участвовал во многих боях,я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным и этой старой женщине,и всем,кто погиб знакомым и незнакомым,-и их матерям и отцам,детям и вдовам...
Я даже толком не могу себе обьяснить почему,но с тех пор я стараюсь не попадаться этой женщине на глаза,и завидя ее на улице,-она живет в соседнем квартале,-обхожу стороной...
А 15 сентября-день рождения Петьки Юдина;каждый год в этот вечер его родители собирают уцелевших друзей его детства.
Приходят взрослые сорокалетние люди,но пьют не вино,а чай с конфетами,песочным тортом и яблочным пирогом-с тем,что более всего любил Петька.
Все делается так как было и до войны,когда в этой комнате шумел,смеялся и командовал лобастый жизнерадостный парнишка,убитый где-то под Ростовом и даже не похороненный в сумятице панического отступления.
Во главе стола ставится Петькин стул,его чашка с душистым чаем и тарелка,куда мать старательно накладывает орехи в сахаре,самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога.Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать,как бывало,во все горло:"Вкуснота-то какая,братцы!Навались...!"
И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу;ощущение какой-то неловкости и виноватости,что вот я вернулся,а Петька погиб,весь вечер не оставляет меня.В задумчивости я не слышу,о чем говорят;я уже далеко-далеко...
До боли клешнит сердце:я вижу мысленно всю Россию,где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся...

Владимир Богомолов.1963г.