[/spoiler]

Глава 21.
Царский сын Куша остановился в Кубане, в одной из резиденций, и начал неспешно встречаться: с Великой Десяткой* (наиболее значимые чиновники Куша и Вавата), с командирами гарнизонов, с жрецами, правителями более мелких городов, с Великими и владыками маджаев и чужедальних стран, с главами гильдий… А его заместитель носился по всему Кушу, побывал во всех храмах, казармах и крепостях, проехал самые важные пути и попытался понять, как все устроено и почему. Он успевал вернуться на самые важные приемы у владыки Юга. Его не боялись так, как если бы это был сам страж южных врат, ибо чин его был невелик. Ну, писец, один из многих в свите князя. Но, тем не менее, задабривали. Кое-кто предлагал помощь – за информацию о владыке. Кое-кто – провернуть выгодные, но немного сомнительные сделки. Я знаю это всё, ибо тоже был писцом и в будущем находился в подчинении у Усерсатета и во многом прошел те же пути. Я был молод и полон надежд на грядущее, но куда мне было с надеждами до надежд царского сына Куша.
А потом произошло удивительное. Аменемнех заболел. Никто не знал, что с ним, но приёмы прекратились. Говорили о лёгком недомогании, тяжелой, почти смертельной хвори, порче и проклятии, наведённых темным колдовством. Говорили также о жертвах, приносимых от имени князя в разных храмах – от Бухена и Семны до Небта и Бехдета. Заболеть может любой, даже благой бог. Небывалым было то, что Аменемнех направил специального гонца к Его Величеству с жалобой на непосильность для него должности правителя Юга и просьбой заменить его кем-то по выбору Его Величества. Никто не мог припомнить, чтобы от этой должности кто-либо когда-либо просил его освободить.
Многие гадали, кто будет новым князем Юга. Но не угадал никто. Ибо царским сыном куша стал Усерсатет. И тут многие прикусили язычки. Уж больно многое узнал и увидел «писец». И все быстро узнали, что принц, уже ставший соправителем Великого, благоволит новому, такому молодому князю. А он взялся за дело всерьез. Многие лишились постов. Некоторые – свободы. Правда, жизни не лишился никто. Везде закипели стройки, как того желал великий царь, строили храмы – в Кубане, Бухене, Миаме строились прекрасные храмы Хора. Его Величество любил и умел не только воевать. Ещё больше он любил обустраивать страну, в первую очередь – вновь присоединенные земли, делать из многого мелкого одно великое. А для этого надо много строить. По задумке царя, боги Та-Кем и местные боги сливались в единые божества, что ещё сильнее привязывало недавно присоединенные земли. В Бухене Усерсатет надзирал за завершением строительства храма Хора Бухена, в Кубане – храм Хора Кубанского. Но больше всего он любил Сиенну, где возвел свою резиденцию. Там же он руководил сооружением святилища богини Анукис, и оно стало его любимым храмом, и первым, на котором появились прославляющие его записи, сделанные священными знаками. Стройки давали работу и увеличивали торговлю. Увеличивали торговлю и новые рудники, заложенные наместником. Их разведали давно, но прежние наместники не спешили начинать новые разработки – на дорогах было ещё неспокойно, да и данью Его Величество был доволен. Но Усерсатет спешил показать, что царь выбрал правильного князя. Он быстро навел порядок, сначала – до второго порога, потом – и до третьего. Поток грузов рос, и корабли уже не могли идти, не мешая друг другу. В обход первых порогов в незапамятные времена были вырыты по приказу царя каналы. Еще и сейчас видна стела с надписью, сделанная старинным, едва понимаемым священным письмом главным строителем каналов тех, чиновником Уной: "Сделал он соответственно пять каналов, все они обработаны обжигом". Но к этому времени проходить кораблям можно было уже только по двум.
А Его Величество, уже 12 лет как растоптавший жалких врагов на севере, обратил взоры свои на Еуш и Вават и желал теперь раздвинуть границы Юга. Дороги – самое важное для войны после богатств страны и силы войска. Князь взялся за дело очень рьяно. Рабочие команды были призваны, оснащены и снабжены, работы были просчитаны и соразмерены. Были расчищены, углублены, выложены окатанными камнями, уплотнены глиной и сново обожжены старые каналы (сначала те, по которым уже невозможно было проплыть, затем, после их запуска – те два, что работали, затем – еще один новый). На всё ушло всего два месяца. Усерсатет оставил стеллу с очень короткой надписью: "Сделано это заново" и своим именем. Царь был очень доволен. Его волей Усерсатет получил звание "тот, кто входит во дворец без доклада". Усерсатету в это время исполнилось 17 лет. Он был самым молодым князем Юга. Впервые должность стража врат Юга стала именоваться «царский сын Куша». И этим царским сыном был Усерсатет! Он был повсюду, ничего не боялся и все успевал. Все старые правила менялись, если мешали ему. Он не уезжал в столицу, оставляя дела на подручных, а проверял все сам. Он истребил разбойников, этих жалких негров, и купцы и мирные нехсиу его боготворили, а немирные маджаи покорились руке его. Он воистину истребил их, ибо сам расставлял командиров, наставлял воинов, напрвлял отряды и командовал ими, и в направлении их, и в бою. Кони его колесницы были быстры, как шакалы, стрелы – ещё быстрее и удары сильны и смертельны.
Он не давал излишней воли сборщикам дани и владыкам, и малым людям Куша жить стало легче, а дань государю при этом даже возросла, вызывая довольство доброго бога. Рудники и копи росли, и росли сторожевые башни и крепости. По его приказу, кстати, была заложена и эта башня, крепость Хесефмаджаиу. Храмы множились, славя богов и царя, а заодно – и наместника. Власть владыки Юга не простиралась за пороги, и в Абу не было его воли. Однако он построил себе и там тот добрый дворец, резиденцию свою, дивно украшенный и снабженный всякими прекрасными вещами, и вскоре наместник Абу, словно подчиненный к начальнику, ходил к нему внимать словам его и соразмерять решения свои, чего не было доселе от века. В первые два года своего наместничества сделал он больше, чем многие стражи южных врат за две жизни.
Когда Великий на 30-й день третьего месяца сезона Перет взошёл на свой горизонт миллиона лет и пересек камышёвые поля, тогда только князь впервые покинул Куш, ибо невозможно не почтить царя владыке такого ранга, не явившись на церемонию отверзания уст. Погребальные дары Юга и Пунта были неслыханны и богаты, но уместны для столь великого царя и не кичливы.
Царевич Аменхотеп-Хека-Иуну* (Аменхотеп II), уже больше двух лет бывший соправителем своего величайшего отца, стал в надлежащий срок добрым богом Аахеперура*(Великое проявление Ра). Теперь Его Величество предстал как прекрасный молодой царь, ставший "хорошо развитым" и завершивший свои восемнадцать лет в силе и храбрости*(подлинный текст по поводу воцарения). Было время Перет – когда все новое прорастает и славит Владыку Безмолвия Осириса. Та-Кем была сильна, как никогда, и, казалось, это добрый знак для нового царя. Но не успели завершиться надлежащие погребальные торжества и окончательное восхождение царя на трон, как словно рябь пошла по Великому Зелёному*(море). Окончательное – ибо он более двух лет правил совместно с отцом и большая часть ритуалов была свершена. И уже многие обряды творил он, а не его блистательный отец – уже трижды изливал он семя свое в Хапи, и разливы были высоки, а урожаи обильны, что, несомненно, было добрым знаком богов. Тяжела и властна была десница отца его, и уже лвенадцать лет, с тех пор как были втоптаны в прах полки митаннийского царя Шаушшатару при Каркемише, не дерзали владыки северных покоренных земель, до Речену и Нахарины* (другое название Миттани, северной Сирии), и уж тем более – Джахи* (Финикия), Фенху* (Палестина) и Зехер* (область южнее Библа и Тира) поднять свой взгляд от сандалий его. Но коварные Черноголовые из земли Миттани (тогда так казалось, что это лишь они), не позабывшие еще, как нагло и подло попирали они землю Та-Кем во времена царей-пастухов, не прекращали мелких пограничных стычек и войн все это время. Тут они решили воспрять против доброго бога и вовлечь в это безумие своих давних союзников по тем печальным временам.
Восстали подстрекаемые ими презренные страны Генеунтиу и Кенемтиу* (пустыня к востоку от Нила в районе дельты), Фенху и Зехер и Джаху смущены и волнуются, а патрули и верные люди Двух Земель гибнут, Арса* (Кипр) задерживает медную дань, Кефтиу* (Крит) строит козни. Эти ничтожные полагали, что молодой бог воин худший, чем его отец, и они справятся с властью его. О, как жестоко они просчитались!
Его Величество Аахеперура был ещё больше солдатом, чем его Величайший родитель. Лук его был отобран им самим из 300 самых сильных в стране, и никто не мог натянуть его. Он сам взрастил лошадей своей колесницы и не было скакунов быстрей и неутомимей. Он – воин быстрый, решительный и безжалостный. Меч его остер и рука – тяжела. Одним ударом он ссекает голову ориксу. Никто тогда не знал еще, что война – его жизнь и дыхание. И вот – на следующий же день после тронных праздников он лишь с отборными своими спутниками из Отряда львов Ра бросается на бродяг восточной пустыни. Никто не ждал такого, Его Величество – буря, лев и ужас врагов. Подлые кочевники повержены в пыль и убиты, страны Генеунтиу и Кенемтиу приведены к покорности. Победа была столь молниеносна и достигнута столь малыми силами, а наказание столь неотвратимо и страшно – не только жалким царькам их, но и всем семьям их и придворным тут же отрубили головы. Но тогда ещё не стало широко известно, что Его Величество лично со своими ближними сделал это.
Когда Его Величество вернулись, по его приказу были завершены надписи в гробнице и в Великом храме Ра в честь отца его. Я и сейчас помню ее, Амон прославляет Великого и говорит ему:

Я пришел и дал тебе разбить князей Джахи,
Я поверг их под твою пяту среди холмов их;
Я дал им увидеть твое величество, как владыку лучезарности,
Так что ты просиял им в лицо, как мой образ.
Я пришел и дал тебе разбить азиатов,
Ты взял в плен вождей азиатов из Ретену;
Я дал им увидеть твое величество, покрытое украшениями,
Когда ты взял оружие войны в колеснице.
Я пришел и дал тебе разбить восточную страну,
Ты низверг находящихся в областях Божественной Страны;
Я дал им увидеть твое величество, как кружащуюся звезду,
Когда в огне разбрасывает она пламя и дарует из себя росу.
Я пришел и дал тебе разбить западную страну, Кефтиу и Кипр в ужасе;
Я дал им увидеть твое величество, как юного быка,
Твердого сердцем, рогатого и непреоборимого.
Я пришел и дал тебе разбить живущих среди болот.
Земли Митанни дрожат от страха перед тобой;
Я дал им увидеть твое величество, как крокодила,
Владыку страха в воде, к которому нельзя приблизиться.
Я пришел и дал тебе разбить живущих на островах,
Находящиеся среди великого моря слышат твой рев;
Я дал им увидеть твое величество, как мстителя,
Возвышающегося на спине своего убитого врага.
Я пришел и дал тебе разбить ливийцев,
Острова Утентиу принадлежат мощи твоей доблести;
Я дал им увидеть твое величество, как яростноокого льва,
В то время, когда ты превращал их в трупы в их долинах.
Я пришел и дал тебе разбить крайние пределы земли,
Окружность Великой Дуги (Океана) у тебя в руках.
Я дал им увидеть твое величество, как парящего ястреба,
Схватывающего то, что он видит, как ему захочется.
Я пришел и дал тебе разбить находящихся у твоей границы,
Ты взял Обитателей Песков живыми в плен;
Я дал им увидеть твое величество, как южного шакала,
Быстроногого, потаенно идущего, рыскающего по Обеим Странам

Намек был понятен. Тайные враги и подстрекатели из Страны Рек (Миттани), убоявшись неминуемого гнева доброго бога, впервые сами направили к Дверям Великих Врат посольство. Даже при Великом отце царя не бывало такого. В Митанни в это время правил то ли противник Великого на поле брани – царь Прасадатар, то ли его сын, новый царь Митанни Саушсадатар – я уж и подзабыл... Правительство Митанни предлагало новому повелителю Та-Кем положить конец многолетней войне между двумя могущественными странами.
Это произошло как раз во то время, когда после окончания похода, на празднике в честь города Нэ* (Уасет, по гречески Фивы) Его Величество вновь устроил гонки в гребле. И здесь отличился прославившийся еще при прежнем царе своей храбростью и силой военачальник Аменемхеб, отец вернейшего спутника и соратника юного царя, который греб наравне с царем. Аменхотеп был так восхищен этим, что назначил Аменемхеба «начальником войска», то есть главнокомандующим армии, невзирая на недовольство знати из-за низкого происхождения главнокомандующего. Однако, надо отметить, что прежде, чем поступить данным образом, царь собрал полные сведения по жизни и умениям Аменемхеба. Будь он трижды отцом соратника и четырежды лучшим гребцом, не стал бы он Великим всякого войска, если бы был плохим командиром. А попутно с праздником… Царь не забывал ничего и никогда. Жизнь Большого Дома и Великих врат – Большая тайна и Великая опасность. В дни праздников и соревнований многие царевичи и их матери перестали быть. Как кончились их дни, был ли тайный суд или их жизням был просто положен предел по велению Молодого Бога – не знаю. Но тогда Сады Услад* (дворец, где размещался гарем) опустели и наполнились ужасом. Жены Великого, к которым Великий наиболее охладел после смерти прежнего наследника и вызывавшие наибольшее раздражение у матери царя, Меритра-Хатшепсут, совершенно точно были задушены, задушены, ибо нельзя проливать священную кровь, и похоронены в тайном месте. Царевны и царевичи, их дети – тоже.

Глава 22.
Я не знаю, принимал ли молодой бог личное участие в казни. Даже если и принимал – кто я, чтобы судить о его делах? Ему досталась нелегкая доля – быть сыном великого отца. К тому же он родился тогда, когда его венценосный отец уже мог по возрасту быть его дедом. Смерть наследника престола и боязнь потерять нового Великого царского сына не привели к тому, что Великий излишне баловал последнего – он был воистину велик и мудр! Но, невзирая на возраст, царь проводил полгода в воинских походах, вдали от Высоких врат. Всё же он успел воспитать истинного мужчину и воина, возможно, более великого, чем он сам. Воина. И даже командира и полководца. Но не успел – военачальника и царя. О, армия обожала молодого царя – тот был страшен врагам и ласков – к солдатам. Он был свой, он был – первый воин. Он был даже величайший воин Двух земель. Отличный командир отряда, даже большого. Но – да не сочтут боги это за святотатство! – весьма средний главнокомандующий и я уж совсем воздержусь от его оценки как царя.
Величайший, самый прославленный победитель, полководец и военачальник, в первую голову был строитель и созидатель. Вернувшись из боевых походов, он за полгода успевал объехать все свои стройки и проверить – как они продвигаются и всё ли идет в соответствии с его планом и предначертанием. А строил он много. Храмы по всему Хапи, от Дельты до четвертого порога, в самой дали Куша, города вокруг них, и дороги между ними, обелиски и монументы при них. Но это все, при всем величии и размахе, было мелочью. Он строил страну, великую, величайшую. Он сотворил ее из того, что было у него в руке – диких маджаев, своенравных нехсиу, непокорных сирийцев, не забывших еще, как они были царями севера истинной земли. Он сплетал из них всех единый и могучий народ, огромную страну от четвертого порога до великой перевернутой реки. Он успевал предотвратить бунты и заронить общность, понимание одной великой державы и одной великой судьбы. Жизнь всех колен и племен под рукой его украсилась. Все познали пользу единства, дороги стали легки и безопасны, товары и мысли проникали из края в край. И в Джахи и Фенхи забыли голод, ибо всегда, в самый засушливый год был хлеб из Та-Кем, и скот вновь стало можно гнать в сухой сезон на выпас в дельту Хапи. А в Черной земле было теперь изобилие кедра, и в саду храма Амона произрастали неведомые растения из чужедальних стран. Мы привыкали к грушам, дыням и гранатам, и к нежной мягкости тончайших финикийских тканей, красоте золотых и серебряных сосудов прекраснейшей работы, вышедших из искусных рук тирского ремесленника или из мастерских отдаленных чужедальних стран Малой Азии, Кипра, Крита и островов в Великом Зеленом. Роскошные украшения из резной слоновой кости, тонко выложенные черным деревом колесницы, окованные золотом и сплавом золота и серебра, и бронзовые орудия войны – все приезжало сюда как дань либо товар; кроме того — чудные лошади для конюшен фараона и неисчислимое количество наилучшего, что производили поля, сады, виноградники, огороды и пажити Азии.
Мы привыкли к пиву из Кеде* (Вавилония) и хлебу Келешет из Камха* (часть Сирии), и к вину из Хару, получали самое хорошее растительное масло из Эрсы, Хеты, Сангара, Эмура, Техесы и Нахарины. Лучший инжир поступал из Хару и он успевал добраться вплоть до Абу прежде того, как испортится. Золото Куша доходило до Великой перевернутой реки, белые льняные ткани учились носить в Тире и Сидоне. Люди привыкали быть одной страной, и эта страна нарастала с каждым днем могучей мышцей на едином скелете из дорог, городов и служб царя. Но – величайший не успел, и, взойдя на горизонт миллиона лет, он еще не сплавил народы в единый слиток и не сковал страну воедино.
И при величайшем бывали бунты. Но он мудростью своею делал с их помощью страну лишь крепче, словно они были молот в его руках искусного кузница – он проковывал страну, удаляя шлак из поковки, деловито и без злости. Не то был новый царь. Он тоже любил усмирять бунты, но по сравнению с отцом был слишком быстр, слишком свиреп и резок в решениях. Он боялся показаться мягким, ибо думал – подданные примут это за слабость. Он боялся быть милосердным. Молодость безжалостна и тороплива. Боясь показаться слабым, он старался быть даже жестче, чем был, а мягкости в нем было и так не много. Он считал, что твердый – значит прочный.
Усерсатет поначалу очень желал воспоследовать за повелителем на подавление бунта в Кенемтиу, ибо сопровождающий царя в мирное время – это намного меньше, чем его спутник и оруженосец на поле битвы. Что до Генеунтиу – князь не верил, что это был бунт, а не просто смута и волнения и что Первый Генентиу виновен в этом. Однако же правителя казнили со всей семьей и еще другими, обвиненными в измене и мятеже. И были казнены также и многие, кто не колебался в верности своей Великому дому. Но они имели несчастье жить и быть заметными в возмутившихся краях. Князь Юга, безусловно, не оспаривал волю Великого дома. Тем более скорое посольство Миттани, казалось, говорило о полном успехе принятых Благим Богом мер. Но Царскому сыну Куша показалось, что Его Величество отдалился от него, подняв к своей груди и ладоням солдат и офицеров, бывших с ним и готовых мгновенно и с восторгом, не сомневаясь и не думая, выполнить его любую волю. Нет, он не смел осудить волю царя, но ревность ужалила его душу, как мне кажется. Ибо я тогда был еще совсем мелким ребенком и слышал об этом времени и делах этих от старших и самого Царского сына Куша Усерсатета, но много позже. Князь Юга говорил нам его слугам, что нельзя вырубать плодовые деревья и виноградники на земле, которую ты хочешь удержать. Бунт побеждается быстро, неделя, месяц. А дерево растет годами. И срубленное плодовое дерево годами растит не фрукты и финики, а рознь и вражду.
Князь вновь при первой же возможности отбыл на Юг. Его целью по-прежнему было стать наиболее угодным Его Величеству. Он с головой ушел в стройки, возведение храмов и улучшение дорог, в продвижение воли царя до самых дальних пределов. Ибо ни разбоя, ни мятежей не было, дань была прекрасна и обильна и она процветала, страна эта. Царский сын Куша ездил в столицу в положенный срок – с данью и отчетами.
Казалось, после похода Его Величества нет путей спокойней, чем Дороги Хора* (древний путь в Египет из Сирии, м.б., через современную Аль-Кантара) и в азиатских владениях Та-Кем наступает пора тишины и спокойствия. Царь все больше отдавал времени мирным делам, правлению и священным обрядам, благодаря которым страна процветает. Он снова сблизился с Усертатетом, и тому уж показалось (а я знаю это с его собственных слов), что ярость боя в душе Доброго Бога под воздействием данных ему при воцарении Сильных Имен сменилась взвешенной мудростью и пониманием того, что быть государем – это не только карать тяжкой своей рукою. Куда там. Уже на третий год правления Его Величества Аахеперура* (Аменхотепа II) восстали владетели страны Речену* (Северная Сирия) и поколебали границы Та-Кем. Его Величество безжалостно расправился с восставшими, восстановил границы Египта и лично сразил боевым топором семь мятежных князей страны Тахси* (к северу от Дамаска). Их тела в назидание всем были повешены вниз головой на борту за кормой царского судна, на котором победоносный Добрый Бог возвращался в свою столицу. Шестерых повесили затем у стен города Нэ* (Фивы), а седьмое тело – отправили Усерсатету дабы повесить его у Напаты в Куше, у четвертых порогов Хапи, на устрашение местным жителям. Остальных же пленных врагов, поколебавших границы, сожгли по приказу царя живьем в ямах, и он наблюдал за этим.
В этот год в Куше и в самом деле были (впервые за всё время княжения Усерсатета) некоторые волнения – засуха спалила урожай. Но к тому времени, когда прибыло дурно пахнущее тело мятежного князя и Усерсатет вынужден был исполнить повеление царское, все уже умиротворилось и успокоилось, и голод был, благодаря мерам, предпринятым царским сыном Куша, побежден. Возможно, в иное время всё бы этим и кончилось. Но, разгорячённый боями, в которых он участвовал лично и войной вообще, Их Величество желал собственноручно покарать «мятежных нехсиу и маджаев», для чего и прибыл через восемь месяцев после своей победы в Речену с войском под своим началом в Абу. В качестве заместителя при нем был его верный пес, главнокомандующий Аменемхеб. Тщетно Усерсатет уговаривал владыку, убеждая его, что доброго от таких мер будет меньше, чем худого. Их величество уже все решил, и война началась. Возражения не вызвали неудовольствия царя, а собственное неудовольствие царский сын Куша разумно не проявлял. Он со своими дружинами следовал с войском, но не усердствовал в наказании деревень и племен.
Странной была эта война, без битв и врагов, но с разоренными и сожженными поселками. И все же тогда Усерсатету удалось укротить гнев и ярость царя. Он собирал удвоенную дань, о чем сообщил Его Величеству, и усладил Его Величество самыми прекрасными девушками Куша и Вавата. Великий дом уже принял царицу Тиаа как великую жену царскую, но красавиц оценил благосклонно и щедро поделился ими со своими ближними военачальниками и придворными, следующими за царем. И вместо войны и разорения в ожидании дани войско проводило время пируя, развлекаясь и устраивая состязания. Не повезло только первым, кто пошел в утоление ярости Мощного Быка, Великого мужеством* (Хорово имя царя - Канахт-Урпехти). Кроме того, князь Усерсатет смог увлечь царя строительством и мыслью увековечить свой поход и победы. Князь уже почти закончил храм в Амаде. Стройка началось еще при Величайшем, и храм посвящался богу Хору, хотя в нем также почитались культы Ра-Хорахти и Амона. Работы, как только Его Величество заинтересовался стройкой, не продвинулись. Наоборот, с удвоенной скоростью до приезда царя работники стали разбирать стены – по приказу князя Юга и втайне от всех прочих в свите. Когда Их Величество Аахеперура* (Аменхотеп II) изволили прибыть на стройку и остаться на ней для надзора, это позволило почти мгновенно закончить начатое, ибо все детали, пронумерованные и отмеченные, ждали лишь установки на место. Царь был горд, что при нем работы столь ускорились. Он решил оставаться до полного завершения строительства, повелел своему главному строителю Минмосу, сменившего одряхлевшего великого архитектора своего отца, Пуэмра, долнительно украсить храм и приказал установить здесь памятную стелу о военной кампании третьего года своего правления с текстом, славящим его: «Бог благой Аахеперура, возлюбленный Хором и Сетом и дающий жизнь. Воссиял его величество в Нэ-Аммоне* (в «городе Аммона», Фивах ) на троне, дабы провозгласить чудеса своего войска победоносного, стойкого в борьбе. Поход успешен и угоден богам. Все великие жалкого Куша, вся их знать стоит в присутствии Его Величества и кладет дань южных стран перед благим богом. Придворные воздают хвалы, и войско молится его величеству. Говорят они: «Велика мощь твоя, о бог благой, богатый памятниками. Добыча эта более, чем то, что в иных землях. Не видели такого во времена предшественников, не делали этого те, кто был прежде, но сделал это владыка наш».
По правде сказать, дань собрал Усерсатет и Великие и вожди Куша, которым он подробно описал, что может случиться, если ярость владыки не угасить. Повешенный сирийский князь весьма помог, наглядно подтверждая правоту Усерсатета. Дань воистину была велика и обильна и умаслила сердце Великого дома. Число того, что было в дани этой:
Те, кто был нагружен золотом – двести пятьдесят человек.
Те, кто был нагружен аметистом – сто пятьдесят человек.
Те, кто был нагружен гранатами - двести человек.
Те, кто был нагружен слоновой костью – двести пятьдесят и ещё сто сорок человек.
Те, кто был нагружен эбеновым деревом – тысяча человек.
Те, кто был нагружен всеми видами ароматов южных стран – сто и еще двадцать один человек.
Те, кто был нагружен колесницами - пятьдесят человек.
Те, кто был с живыми пантерами - десять человек.
Те, кто был с собаками - двадцать человек.
Те, кто был с длиннорогим скотом и короткорогим скотом - четыреста человек.
Итого, те, кто под данью – две тысячи пятьсот сорок девять человек.

Это великолепие удостоилось также того, что все было сочтено и записано на камне, и тут, в Куше, и в Великом храме столицы. Пантеры были на золотых цепях, а псы – особой породы для охоты на львов и буйволов, весь скот – с позлащёнными рогами. Носильщики все были сильны и прекрасны и после стали царскими маджаями.

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 23.
Богатый и могущественный, севший на трон в Фивах*(Усерфау-Сехаэм-Уасет – небти-имя Аменхотепа II) изволил отбыть в Город* (Но, или Нэ – Город. Так часто называли Фивы). Войско, словно сытый удав, было отягощено всякой данью, прекрасной и обильной. Кроме того, пришла добрая весть, что Великая царская жена разрешилась от тягости и подарила владыке сущего первенца. Царь, желавший скорее увидеть наследника, с малой свитой закаленных походами и боями гвардейцев, бросив всех царедворцев, устремился к столице. Глаза бога Ра* (солнце и луна) сменили друг друга трижды и ещё дважды, но царская барка не остановилась и не пристала к берегу нигде, к великой печали губернаторов и управителей Абу, Бехдета и Небта. Гребцы сменяли друг друга, и иногда за весло садились главнокомандующий и сам Благой Бог, пока шесть шемов* (чуть больше 300 км) между Амадой и Уасет* (еще одно название столичных Фив) не остались позади. Свита безнадежно отстала, двигаясь величаво, но медленно. Третьим караваном, отстав от царя, но опередив свиту, двигался Князь и Хранитель Юга с данью.
Все мужья, и даже те из них, кто носит корону, сталкивались с удивительным превращением жен своих после рождения ребенка. Они, конечно, готовы были к тому, что на первом месте теперь у матери будут не они, а младенец. Они были не готовы к тому, что их место теперь станет не вторым, а никаким. И все супружеские пары проходят через это потрясение по-своему. Но Тииа слишком хорошо помнила участь гарема Величайшего и слишком хорошо знала своего мужа, чтобы позволить себе охладеть к нему или, еще хуже, допустить его охлаждение к себе. Она была все так же чарующе ласкова и внимательна к владыке. Но раздражение, охватившее её, нужно было куда-то девать, и оно обрушилось на ближних царя. Усерсатет ранее прекрасно ладил с царицей. Кроме того, он не был тогда женат и собственный опыт не мог его приготовить к перемене в царице. Возвращаясь на Юг, он не понял ещё, что нажил себе врага вблизи уха Владыки, точнее, понял душой, но не умом. Но он понял, что должен стать совершенным правителем Куша, дабы не впасть в немилость. И он с удвоенной силой украшал край, обогащал и обустраивал его, обогащая и Владыку. К седьмому году правления все раны края от ярости царя были залечены, новые храмы росли один за другим. Еще со времен похода царского у князя Юга сложились прекрасные отношения с главным надзирателем за работами царскими Минмосом. Великий Дом по сравнению со своим Величайшим отцом строил мало, и в Нэ, и в Ипет-Сут* (Карнак), в великом храме Амона, и в самих дверях Великих Врат. Зато в Куше к услугам Минмоса всегда были места для стройки по его планам, люди для работ и прекрасный камень для зодчества, статуй и монументов. Конечно, дани нужно было все больше, и, дабы не истощать страну и не доводить до крайности, такие большие храмы, как начатый ещё при Его Величестве Мен-хепер-ра* (Тутмос III) храм Хора в Амаде, достроенный Усерсатетом и украшенный Минмосом, возвооить не получалось. Но то, что строилось, было прекрасно и соразмерно, прославляло Та-Кем и царя и несло свет и любовь к ним в душах людей Куша и Вавата. Храмы в Каср-Ибриме и Сенме, и заново отделанный храм в Калабще - боги Куша и Настоящей земли срастались воедино, как и срастался воедино народ Куша. Все больше поселений из ремесленников и крестьян, все больше домов шнау усилиями Усерсатета возникало за порогами. Все выше становились урожаи и доходы. Разливы Хапи при нем начали тщательно замерять и сопоставлять с записями в Абу. И все больше детей не могло бы сказать кто они – египтяне или нехсиу, ибо народ перемешивался, как олово и медь в тигле, давая бронзу – людей Куша. Все больше вернувшихся из Та-Кем детей царей, князей и Высших становилось чиновниками в прекрасных строениях Домов золота и серебра, Домах всякого скота и прочих приказах, построенных тем же Минмосом. Города вокруг новых центров возникали небольшие, но очень удобные для жизни и приятные глазу, продуманные для сбора дани и быстрого хождения товаров. Как только жизнь украсилась и стала приятной, появились даже купцы из чужедальних стран, вплоть до Кедема. Впрочем, царский сын Куша не жаловал волосатых азиатов и не позволял им широко размахнуться – не было ни одного храма Ваала и прочих богов, и постоянно жить им в Куше не дозволялось. И все больше нехсиу не только говорили, но и писали на Настоящем языке, а в сенет играли уже и вовсе дикие простецы.
В Первый победоносный поход седьмого года владычества в Азию и в поход девятого года Усерсатет отправился наконец с царем. Хатти и Миттани вновь взволновали и смутили Кедем*(Восточная Сирия), Хару и Речену. Некоторые сирийцы, находившиеся в Угарите, составили заговор и решили изгнать египетские войска. Царь, пресытившись мирной жизни и устав от своей Великой царской жены и смен ее настроения, не мешкал. Войско отправилось быстро, часть – морем, до Фенху* (Палестина) и Кепуну* (Библ), часть – своим ходом через Нехит* (земля Сикомор, в Дельте Нила) и развалины древней Инбу-Хека* («стена государя» = линия оборонительных сооружений на северо-востоной границе Египта, построена для защиты от азиатов при Аменемхете I) по дорогам Гора*(дорога вдоль побережья от Египта до Сирии). Его Величество, а с ним и князь Юга, двигались с пешим войском. Все наветы царицы были отброшены царем, как сухой лист на ветру. Совместные сражения, попойки и увеселения с разнообразными красавицами из разных стран укрепили их приязнь. И после походов и войн царский сын Куша почувствовал, что царь расширил его шаги и раздвинул руки. Царь лично подобрал ему жен и наложниц, наградил титулами, чинами и людьми. Титулы воистину отражали его могущество: казначея царя Нижнего Египта – то есть он сам распоряжался, без контроля от другого поставленного царем чиновника, не только властью, но и всеми доходами Куша и Вавата, вещь неслыханная доселе! Еще важней был другой титул, друга царя единственного.
Власть князя тогда была воистину велика. Ибо ещё в походе девятого года были достигнуты все военные цели и Миттани окончательно смирена и поставлена на колени. Приметил князь во время этого похода, что Его Величество пресытился войной и убийствами врагов, но, устав от дворца, нашёл радость и отдохновение в пирах, винах и красавицах. И, если на поле боя князь и уступил бы звание первого помощника и правой руки Доброго Бога многим, тому же Аменемхебу, в устроении празденств и развлечений для царя, подборе вин, блюд и красавиц для услады владыки ему не было равных.
Царь дозволил ему возвести, в знак особой милости, на юге роскошную усыпальницу, ибо что важнее, чем забота о посмертии? Вернувшись на Юг, он воздвиг ее, а рядом - горделивую стеллу с надписью:
«Царь приносит жертву Хнуму, Сатис, Анукис, с тем чтобы дали они милости свои бывшим на земле. Пусть возрадуется бог каждый молитвам царским.
Когда рты говорят, уши слушают.
Захоронение прекрасное - итог старости для вельможи, казначея царя Нижнего Египта, друга единственного, удовлетворявшего царя в южных странах украшением памятников его на века. Царский сын, начальник южных стран Усерсатет.
Сказал он: «Укрепил я памятники многочисленные для владыки Хора, бога благого, чтобы он обласкал любимца своего. Был возлюблен я им среди окружения его, так как сделал я действительно для владыки обеих земель приятное каждому.
Поднимался я в экспедиции по приказу царя, он поставил меня во главе семеров, возвеличил он меня более, чем великих дворца царского. Приказывал он мне - и расширил он шаги мои. Я, царский вестник, возлюбленный господином своим, царский сын, дитя дворца Усерсатет, великий заслугами для владыки обеих земель».
Гробница его строилась тщательно и роскошно. Какое-то время она всецело заняла внимание князя. Тогда же он приблизил и возвысил к себе и неких других Детей дворца царского из числа детей-заложников Куша, доверяя им всё больше дел и хлопот по управлению южным пределом. Ибо с ростом числа поселений и городов, ростом богатств земли и населения росли и потребности в управлении разумном и тщательном. Некоторые говорили, что двор князя почти не уступает в пышности и влиятельности двору Владыки. Видно, тогда и появились у него впервые мысли, что привели его к падению и гибели окончательной и ужасной.
В ту пору как раз и прибыл я в Куш, дабы служить царю в деле управления страной этой. Нас было много, молодых писцов. Ибо росли храмы и владения их, росли дома шнау и поля. Росло число людей и скота. Все больше золота, камня хесемен и черного дерева, слоновой кости и рекрутов шло на нужды страны к северу, и все больше нужды было в счете и управлении, сбережении и планах строительства. Чем больше людей и строек, тем больше нужда в глазах и ушах наместника, помогающих ему увидеть и узнать, и в устах, передающих его приказания. Я был приставлен сперва к мелким делам, но, выполнив их в срок и прекрасно, был замечен и возвышен, и через год я уже входил в число сопровождающих князя. О нет, конечно, я не был его доверенным чиновником и не управлял войском или Домом золота и серебра или Домом жизни! У князя были личные писцы, что записывали его повеления, мысли и планы, оформляли их в приказы и распоряжения или отчеты. Их было много. Но среди них было два особо доверенных, что занимались самыми важными делами. И тайными. Они долго наблюдали за всеми нами, простыми секретарями. Нас проверяли и так и эдак, на скорость, на спокойствие. И, конечно, на верность. Некоторые не выдержали этих проверок, кто-то волновался и делал ошибки, кого-то легко можно было обмануть, кто-то оказался глуп или нерасторопен. Этих убирали в другие службы, где они застревали надолго на каждом мелком звании. А кто-то оказывался продажен или любопытен не в меру. И эти пропадали совсем. Меня же сочли достойным доверия наместника и я стал его третьим приближенным спутником и писцом. Поначалу дела и письма, которыми я занимался, не сильно отличались от прежних. Но все равно, даже не приближенные, простые писцы князя, проводя с ним много времени в делах, слишком многое узнавали о жизни властелина Юга. Мы были очень молоды и не сразу поняли, что такая служба не только возвышает, дает богатство и влияние, но и помещает, подобно редкостному заморскому животному в царском зверинце, в клетку нашего благополучия. Узнав дела великих, ты не имеешь пути назад. Мы же гордились нашим величием, нашими доходами, торопились быть не лучше, а успешней наших друзей-соперников. Юбки, сандалии, дома, притирания, письменные принадлежности – все должно быть не хуже! Торопись показать себя! Нам представлялось, что мы почти так же можем влиять на судьбы, как семеры, как заместители князи или даже он сам, не понимая, что нас подцепили на этот крючок и специально устраивают между нами петушиные бои и гонки гусей на праздник урожая. Мы так хотели быть гусем-победителем, что забывали – его-то и съедают…
Наместник, вольно или нет, иногда говорил с нами о жизни Великого дома, и многое услышанное придавало нам важности в наших глазах. Мы были причастны к жизни богов! Наверное, я стал третьим доверенным секретарем именно потому, что быстро избавился от этой глупости. И тогда мне стали доверять действительно важное. Не сразу. А царский сын Куша дозволял себе быть при нас троих не сановником, а человеком.
Именно в это время он осознал, что слишком рано достиг того, к чему многие идут всю жизнь. Он начал уставать от того, что был царским сыном Куша. Ему хотелось дальше и выше. Но выше были только два человека во всей Та-Кем – великий Чати* (визирь, премьер-министр) и благой бог… Чати он быть не хотел. Благим богом – не мог. И еще – он был уже немолод. Ему исполнилось тридцать три года. Постройка гробницы, вместо мыслей о вечной жизни за тростниковыми полями в царстве Запада, навела его на другие размышления. Вместо посмертия он задумался о бессмертии.
На эти мысли его к тому же искусно толкали двое его приближенных из числа нехсиу, детей дворца. Они впитали лоск и привычки Та-Кем и во многом стали больше египтянами, чем сами египтяне. Но расти они могли только тут, под ладонью хранителя южных пределов. Они понимали, что это и их предел, но скучали по жизни при дверях Великих Врат и по всей неизвестной прочим жизни Великого дворца, опасной, сладкой, трескучей и блестящей. И быстро почуяли подобную же тоску у наместника. Занимаясь привычным, они старались быть полезными и важными для князя. При этом им не важно было, воистину ли то, что делают они, хорошо и полезно для Та-Кем или хотя бы Куша. Они оказались между двумя ещё не едиными странами, чужие и там, и там, и привязанные к каждой из них, и, вместо того, чтобы менять себя под нужды державы, неосознанно хотели изменить державу под свои нужды. При том они были разумны, образованы и блестящи, говорили уместно, иронично и впечатляюще. Они всегда были эффектны и заботились об этом, но не всегда были эффективны. Как умный человек, князь с большими сомнениями относился к их заслугам и умениям чиновников и писцов, но политика вынуждала дать им важные должности, но так, чтобы они не принесли серьезного вреда. Пришлось придумать какие-то синекуры при себе. Но постепенно, то ли тонкой лестью, то ли просто привычкой – эти двое сумели достичь приближенного к князю положения. Они были ещё двумя его ближними людьми. Были и другие – господин и наставник маджаев царских, начальник всякого скота, главный писец дома золота и серебра и еще многие чиновники и семеры. Но они были либо для каких-то отдельных дел и задач, или для блеска и пышности. Настоящими его приближенными, теми, с кем он решал нужное и планировал важное, были Великий презренного Куша, царский писец сокровищницы считающий золото Куша, и Писец царского сына (это и были те два доверенных секретаря), начальник жрецов, начальник дома жертвоприношений богам, старший дворца – в его ведении была часть лазутчиков, хранителей тайн и прознатчиков. К этому кругу относились еще первый приближенный царского сына и два заместителя царского сына, заменявшие его во время отъездов и отлучек каждый на своем месте. Они ненавидили друг друга, поскольку принц нарочно сталкивал их и возбуждал ревность и неприязнь, дабы они следили друг за другом. Не менее важен был и Созывающий великую десятку юга и правители некоторых городов, начальник дома «Мощен поколениями», считающий людей и командующий войсками, а также начальник колесниц, начальник судовых отрядов. Эти люди и были главной властью в Куше и Вавате, многие из них, особенно в войске и храмах, были поставлены на эти должности лично царем. Они бдительно следили за движеньем всяким в ввереных им службах и за пользой царской. И еще бдительней – друг за другом. И почти все – за царским сыном Куша. А он – за ними. И многих из них, пользуясь их грехами и слабостями, сделал он людьми царского сына, а не царевыми.

Глава 24.
Князь, долгие годы управляя Кушем, хотя теперь и проводил в столице больше времени, чем на Юге, многое знал об этой стране, ее людях, племенах и богах. Всем известно, что многие шаманы племен маджаев и даже нехсиу – великие колдуны. Поначалу интерес к их чудесам у Стража врат Юга не выходил за пределы обычного любопытства и опаски. Но эти двое приближенных, жалкие негры из детей дворца, случайно раззадорили его интерес к колдунам всяким и их волшбе.
Началось все с взаимной нелюбви князя и великой царевой жены. В ту пору Его Величество любил и баловал свою супругу и она не раздражала его своими капризами и непонятным. Всякая воля ее исполнялась не медля и всеми. Любой, вызвавший малое недовольство мог впасть в опалу. Усерсатет воистину опасался не только за свой пост, но даже и за жизнь. Заметив их с царицей неприязнь, эти двое презренных все чаще сводили разговор к тому, что в Та-Кем все прекрасно устроено и сотворено, но уж больно велика власть и самостоятельность женщин – даже имущество передается от матери, а не от отца. И что даже Великий дом не имеет должной его божественной сущности власти и влияния. Всем известно, как натерпелся Величайший от женщины-фараона* (Хатшепсут). Но и доселе ее имя украшает памятники и храмы их совместного правления, когда малый ростом, но великий делами еще не взял всю власть себе. Возможно, говорили они, Великого царя околдовали, и это колдовство длится и поныне, простираясь над Его Величеством, любимым сыном и наследником Величайшего, да будет он жив, здоров и процветающ! Но снять эту злую ворожбу можно, нужно лишь призвать величайших шаманов…
Это было похоже на крамолу, и князь поначалу оборвал этих презренных и отчитал их, но не строго. Однако разговоры эти в той или иной форме повторялись, и Усерсатет все менее сурово их выслушивал. В его голове начал зреть план – как обезопасить себя от царицы и уменьшить ее влияние. Великий дом преклонялся перед своим отцом. По сути, все его соревнования и воинские дела были попыткой соответствовать прославленному предку, величайшему полководцу. Если бы он чуть больше пробыл соправителем своего отца, возможно, он стал бы не менее великим царем. Но он не успел постичь премудрости управления мирной жизнью во всей глубине и не усвоил царское умение стоять над интригами дворца и дворцовых партий, искусно управляя ими и направляя в нужную стране и царю сторону. Он предпочитал силу прямую, явную и грубую силе незримой, умной и тонкой, изысканной и достойной владыки. Власти, использующей мощь противников, соперников и опасных своей властью и богатством союзников и подданных в своих целях, не прилагая собственных значительных усилий.
При ближайшем же приезде с данью в столицу князь принес большие жертвы в храмы, построенные Величайшим для прославления памяти последнего, что вызвало довольство и радость царя. Но Усерсатет разразился жалобами и причитаниями, что приходится вместе с Величайшим украшать посмертие и затенявшей его величие женщины-фараона и даже её фаворита – чати Сенмута. Сенмута Его Величество не любил, хотя знал его только по рассказам отца и его приближённых, ибо тот умер задолго до рождения нынешнего Благого бога. Умело и постепенно разжигаемый князем гнев привел царя к решению лишить Сенмута благого посмертия и стереть все упоминания о нем с монументов и памятников – и это было впервые за многие годы. Ибо лишить посмертия – дело злое и тяжкое на суде богов. Гнев царе на Сенмута воспылал как пожар и сжег страх перед богами. Даже саркофаг его раздробили на мелкие части, а мумию закопали в безвестной яме. Таким образом души его были лишены в посмертии насущного и необходимого и обречены на прозябание и угасание. Затем очередь дошла до ставшей с той поры неназываемой женщины-фараона, и ее Сильные имена* (Т.е., царские имена – тронное, Хорово, Небти и Золотое) вскоре затерли на всех храмах, молельнях и обелисках, выстроенных совместно с величайшим. И даже на тех, которые строились только по ее велению, они были заменены на картуши Величайшего либо его сына, нынешнего царя. Все же ни ее склепа, ни мумии не коснулись.
Главным же было не это. Царский сын Куша подспудно добился появления у царя мысли, что не женское это дело – власть. И даже стоять рядом с властью ей не следует. Если учесть, что после многих родов красота царицы начала увядать, а амбиции и капризы – только росли, то раздражение царя женой нарастало, как вода в Хапи при разливе. А если помнить, что стараниями стража Юга Его Величество постоянно получал в качестве второстепенных жен и наложниц красивейших девушек со всех царских дворов известного мира, закат владычества Великой царской жены был предрешён и без колдовства. Но, тем не менее, разговор о могуществе шаманов запал в память князю.
Жизнь его перевалила за середину. Подняться выше он не мог. И его начала одолевать идея о переменах. Нет, не бунт или что-то такое… Постепенно явилась мысль о бессмертии – не бессмертии в памятниках, а вот так, чтобы жить вечно и не старея… Но, наверное, этого не могут и самые могущественные колдуны! Хотя – ведь не на пустом же месте возникли легенды о мудреце Деди из Джед-Снофру? Говорят, у него была книга, написанная самим Тотом, он мог оживить гуся, которому отрубили голову, прирастив ее на место, и никто не слышал, чтобы он постарел и умер. Просто в один из дней он взял да и исчез из дворца. Может, таковы же и могущественные нубийские колдуны? Сначала отголоски этих его дум прорывались в разговорах с нами, его ближайшими помощниками. Но через какое-то время их словно ножом обрезало. Однако я убедился, что с презренными теми дело зашло дальше разговоров. Жизнь во дворце и рядом с владыками приучает все время быть начеку и всегда стараться слышать больше и видеть дальше. Знания часто облегчают или даже спасают жизнь сановника, а их отсутствие – губит, особенно – знания тайные и знания тайн всех иных прочих.
В мои обязанности входило следить за разными дикими племенами. Я изучил их языки и наречия и часто объезжал их. Мои хранители тайн и прознатчики сообщали мне об урожаях и добычах, распрях между племенами и их жизни внутри себя – кто правит народом этим, его семья и друзья, а тем паче – враги. Что ждать от него и ближних его. Я по приказу князя приготовил доклады о богах и колдунах всех этих народцев, о чудесах, творимых ими и слухах о них, колдунах этих. Но потом эти доклады прекратились. Однако я видел, что интерес хранителя Юга к тайнам и чудесам только вырос. Мои «глаза и уши» докладывали мне о гонцах в племена разные и людях, ищущих встреч с наиболее могущественными колдунами. Некоторые, как я знал, даже посетили резиденцию князя, но так, что визит их прошёл в тайне даже от нас. Будь я осторожнее, я бы на том и успокоился. Но любопытство подтачивало меня, как лихорадка. Я начал искать большего, хотя понимал, что это может стоить мне головы. Кроме того, тут было и другое. Последние разговоры князя показывали его недовольство своим положением. Известно стало мне и то, что доверенные посланцы князя были направлены в пределы Та-Кем, в Уасет* (Фивы), в Анх-Тауи* (Мемфис), в Та-Меху*(дельта Нила) и более всего – в Нен-Несу* (Гераклеополь), в Дом Счета. Направлялись они не по делам царёвым, а князем, но как бы сами по себе. Более того, были посланы доверенные люди и в чужедальние страны севера, в Мегиддо, Угарит и даже Хатти. Зачем? Я подозревал измену, а, не смотря на то, что я считался и был приближенным царского сына, выше всего я полагал тогда и полагаю сейчас могущество и процветание Та-Кем. Если бы я удостоверился, что дела и поиски князя не принесут вреда Его Величеству и стране, клянусь, что немедленно бы прекратил свои дознания. Пока же я искал выхода на безопасный разговор с хранителем тайн Чати или жрецами Амона из Великого храма в Ипет-Сут* (Карнак). Я не собирался становиться их человеком, но, если бы я выявил измену, об этом как-то надо было оповестить Благого Бога. К тому времени я уже проработал под ладонью царского сына шесть лет, считался (и был) его надежным человеком. С одной стороны, мне могли не поверить люди этих могущественных вельмож и жрецов, полагая мои слова и дела интригой князя, с другой – я мог бы лишиться головы, если бы это стало известно владыке Юга.
Мне удалось дать знать о своем беспокойстве и причинах его так, чтобы не опорочить князя – ибо мои мысли пока не были ничем подкреплены и негоже очернять человека из одних лишь подозрений. Но, с другой стороны, мне поверили в том, что это – не коварная ловушка принца Южных врат. Как я понял, все эти тайны князя остались незамеченными со стороны людей чати и вызвали немалое их беспокойство. Я же тем временем узнал, что встречи с колдунами проходили в новом месте отдыха князя недалеко от Амады, города, где власть его и почитание были особенно сильны, ибо все помнили, как он отвел гнев царя во время похода третьего года – Амада была первым неразграбленным и неразрушенным местом. Не сразу, но мне удалось заслать туда двух преданных мне нехсиу. Вернулся лишь один. То, что он поведал, повергло меня в ужас. Тогда я и узнал впервые о Потерянных душах.
Место отдохновения царского сына звалось «Сады радости Хора», и располагались на возвышенном холме прямо у Хапи, чтобы не пострадать при его разливе, невдалеке от Амады, но уединенно. Попасть туда можно было или с реки, или по единственной дороге между скалами. Допускались туда только люди по соизволению князя, а само поместье тщательно охранялось стражей и патрулями с собаками.
Но попадали туда и совсем другие люди – в усадьбу обозами доставляли зерно и вино с севера и все то, что нужно для пропитания и жизни многочисленной челяди и немногих гостей. Обозы ходили часто, и их водили не какие-то отобранные люди, а – когда грузовая смена судовой команды, доставившей зерно, когда – погонщики из дикого племени, пригнавшие коз и быков. Мои прознатчики решили воспользоваться этой оплошностью стражи и проникнуть под видом пастухов в усадьбу. Но сперва попытались подняться на скалы и с них понаблюдать издали – что представляет из себя поместье и как туда можно попасть (и выбраться) по-другому. Один поднялся на скалу, второго чуть не застиг дозор. Это был добрый воин, но с виду он был как обычный нехсиу и настоящего оружия у него с собой не было. Да и влезать в драку – значило полностью провалить все дело. Ему удалось затаиться и остаться не найденным. Помочь напарнику он не смог, но надеялся, что тому хватит сообразительности не спуститься со скалы. Напарник же внимательно изучал поместье с горы, пытаясь понять, где какие службы находятся, пути стражи и ее количество, место, где живут господа, где – слуги. Особенно он старался понять, где размещена стража, и куда стоило бы пробраться. Поместье было как царский саркофаг, где один изысканный ковчег вечности скрывает в себе другой, более ценный, а тот – третий, из чистого золота – за внешней стеной был обширный сад, затруднявший обзор, и дома, по-видимому, для слуг и стражи. Но далее были еще одни стены, более высокие, дворец князя и, как ему показалось, еще одни стены.
В первый раз они ничего не смогли выяснить и добиться – скот, который они пригнали, быстро и по счету приняли во внешнем дворе у самых ворот и дальше не пустили. Но удалось заинтересовать домоправителя, считавшего живность, вопросом, не нужна ли им дичь. Договорились, что, когда будет достойная добыча, они ее доставят сюда же и получить деревянную бирку-пропуск (в этот раз такая же была у старшего из пастухов, к которым удалось прибиться).
Они приносили дичь не раз и не два, пока им удалось войти в доверие к управителю, но дичь всегда была хороша и один раз они даже добывали ее под заказ и в срок. Как сказал управитель, один из важных гостей любит мальеньких пустынных антилоп. И они добыли их, ибо были ловки и пронырливы. В этот раз им повезло. Важный гость готовил себе сам и антилоп они доставили уже за вторую стену, в сопровождении охраны и управителя. Самого гостя они не видели, но зато внимательно рассмотрели место за вторыми стенами. По непонятной им причине стражу несли только люди, собак не было, и места, где стояли и ходили стражники они запомнили. Что за третьей стеной – так и осталось неясным, но этой ночью они решили проникнуть в усадьбу, и именно – за третью стену. Поскольку они были ловки и отважны, им это удалось. И там, за третьей стеной в первом же доме, куда они пробрались, они наткнулись на Потерявшего душу. Если бы это был стражник – поднялась бы тревога. Проклятый был на цепи и им удалось убежать, но одного из них он ранил – то ли поцарапал, то ли укусил.
Лазутчикам удалось так же незаметно выбраться из усадьбы. Не потому, что они поняли сразу, что произошло, сначала они вообще полагали, что на цепь был посажен немой раб-сторож – а просто боялись попасть в руки стражи. Они были нехсиу, а не маджаи, но кое-что слышали и знали, хотя и считали эти истории страшными сказками или делами давних лет, ибо давно уже в Куше и Вавате не бывало такого, да и хранили память об этих безбожных делах, как правило, колдуны и жрецы. Египтяне же, даже те, кто давно жил тут, не знали и вовсе ничего – у них были свои страшные истории и легенды. Рана не казалась опасной. Но лишь они отошли от поместья на безопасное расстояние, как раненому стало худо. А потом он умер. А потом – воскрес. Только теперь выживший прознатчик сообразил, что приключилось и на кого они наткнулись во тьме. Еми повезло втройне – они не попались в усадьбе, его не задел потерявший душу, и он понял, что приключилось с его спутником и знал, как спастись. Пока потерявший душу, бывший прежде его товарищем, только восстал, он был медленным и слабым, но так же смертоносен, как и тот, что исторг его Ка. Однако не растерявшийся нехсиу успел проломить ему голову своим оружием ночного вора – камнем на длинной веревке из жил. В этом тоже было его везение – будь у него кинжал, пришлось бы просто бежать, сломя голову. Затем он укрыл тело погибшего песком и камнями и устремился ко мне. Я был в то время в Миаме, чуть менее шема* (62,8 км) пути.
Сначала ему пришлось рассказать все легенды и истории, связанные с Измененными, так как о Потерянных душах тогда я знал меньше, чем ничего. Это походило на сказку, страшную и злую, но я давно уже знал своего прознатчика, как человека опытного, отважного, хладнокровного, лишенного воображения и склонности придумывать что-либо, чего он не видел бы сам собственными глазами. Сейчас же он был не просто испуган, он был в паническом ужасе. Я не мог не верить ему, а верить – не хотелось. Но одна вещь из сказаных им мне показалась правильной и разумной. Надо было поговорить со знающим колдуном, да еще таким, который будет молчать до поры до времени. К счастью, именно недалеко от Миама была маджайская деревня, где у меня сложились добрые отношения и с их вождем, и с шаманом, тем более, что их наречие я хорошо знал. Туда я и оправился с воинским отрядом, писцами – как обычно, чтобы не вызывать удивления. Взял я, конечно, и своего шпиона, хоть он и был другого рода-племени. Поговорив с вождем, шаманом и старшими племени как обычно, мы разошлись, дабы отдохнуть перед пиром в нашу честь и я как бы случайно оказался вдвоем с шаманом. Я всё же ещё недостаточно верил в опасность происходящего, и, рассказывая вкратце ему всю эту историю, как бы посмеивался сам над собой, делая вид, что воспринимаю её как некую байку. Каково же было мое удивление, когда я увидел страх, подобный страху прознатчика, и на лице шамана! Он попросил меня немедленно призвать выжившего хранителя тайн и долго задавал ему всякие каверзные вопросы и просил все описать как можно подробней и дотошней. После допроса он надолго задумался. Тут нас позвали на пир. И только лишь после пира нам удалось снова поговорить. Очевидно, колдун уже все обдумал. Он призвал меня хранить тайну от всех до той поры, пока уже он и другие знающие и видящие (так он называл колдунов), а не мои прознатчики, выяснят, что же творится в усадьбе князя. Прознатчик очень энергично с этим соглашался, говоря, что Измененные – это точно дело рук колдуна и должно распутываться колдунами. Кроме того, шаман рассказал мне, удалив прознатчика и посоветовав и это знание хранить в секрете, о потерянных душах без прикрас и сказок, ибо рассказ о них моего шпиона был все же неточен и преувеличен – не по его вине, а по его знаниям. Колдун дал мне тайный знак для вестника – половинку амулета от пустынных духов. Вторая половина будет у вестника, так мы будем знать, что встретились с тем, кем надо. На этом пока все завершилось.

[spoiler]

[/spoiler]
Глава 25.
Не зря нубийские колдуны считаются самыми сильными и сведущими. К моему удивлению, новости последовали скоро. Но я уже ждал их с нетерпением и страхом – лишь на следующий после разговора с шаманом день я осознал, какая опасность всему живому исходит от Измененных и почему колдун так серьезно к этому относится. Это колдовство у маджаев и нехсиу повсеместно запретно, хотя некоторые исподтишка и практикуют другие запретные ворожения, связанные с плотью и жиром людей и их поеданием. Сами знания о ритуалах, связаных с созданием и подчинением Потеряных душ считались уничтоженными вместе с теми видящими, кто обладал ими, еще в незапамятные времена. Оказалось, что кто-то из знающих все же уцелел…
Видящие быстро проверили, кто из сильных колдунов отсутствует в доме своем. Таковых не нашлось. Тогда искали менее знаменитых колдунов и даже учеников – и снова без успеха. Тогда задумались – кто еще может использовать колдовские умения? Кузнецы и старейшины воинских сообществ обладают своей магией, и некоторые из них неимоверно сильны в колдовстве. Тут выяснилось, что запропал некий кузнец с дальнего юга. Он и раньше исчезал, кроме того, он был изгоем – никто не знал, какого он роду-племени, не помнил, сколько ему лет… Он единственный во всем Куше и Вавате делал смертоносное оружие из самой сильной черной бронзы. Шептались, что при сотворении оружия он приносит в жертву неведомым богам и духам детей, убивая их голыми руками, а затем закаливает в их плоти и жире оружие. Плоть же он якобы потом пожирает. Но – лишь шептались. Однако дети воистину пропадали. Дети – беспокойный народ, и иногда, по своей неуемности, встревают в опасные приключения, не понимая всей меры опасности. Иногда – погибают в этих приключениях. Иногда – пропадают без следа. Кругом пустыня. Львы, гиены и шакалы могут скрыть многое. Тревожно было то, что там, где кузнец останавливался выполнять заказ, всегда пропадали вдовьи дети – родившиеся после смерти своего отца. Известно всем шаманам, что запретные заклятья особенно сильны, если сопровождаются жертвоприношением такого ребенка, и смерть его мучительна и страшна. Но связать с этими пропажами кузнеца впрямую было невозможно.
Он жил там, где был заказ на его работу, и жил пока не исполнит работу эту и не получит за нее плату. И никто не осмеливался обмануть его с наградой или утеснить его, хоть он и был изгоем, а изгои всегда – легкая и законная добыча в пустыне. Кузнец был пожилым, но очень сильным. У него были светлые глаза – как у госпожи, и уши без мочек – верный признак сильного колдуна. Он был седым. У него был единственный ученик, огромный и очень черный, с дальнего юга, но выпытать у него было ничего не возможно, ибо он был немым. И снова шептались, что, в обмен за обучение, кузнец лишил его не то языка, не то – заколдовал заклятьем немоты…
За «Садами Радости Хора» неусыпно наблюдали лучшие охотники и воины разных племен Куша – те, кто получил приказ от колдунов и глав воинских сообществ. Были забыты распри между племенами в дозорах этих, и вот одному из дозорных удалось разглядеть за стенами того самого немого ученика. Он что-то пытался получить от управляющего, жестикулирую и показывая знаки руками. Эти жесты и привлекли внимание наблюдателя. Удачей было то, что он когда-то видел кузнеца и его ученика, и то, что он был, несомненно, умен, ибо тогда не знали еще колдуны об этом кузнеце доподлинно. Оставив наблюдать напарника, он спешно и скрытно направился к условленному месту и рассказал и о немом ученике, и о кузнеце. Все стало ясно. Для проверки распустили слух о заказе к кузнецу этому, как обычно это делали – через караванщиков и сообщество кузнецов, но никто не откликнулся, а потом от кузнецов дошла весть, что кузнец уже трудится над заказом и ему сейчас некогда, ибо заказ – самого наместника. Я считал, что Измененные сидят на цепи потому, что хранят какую-то тайную вещь или место в поместье том. Колдун же, с которым я спознался, полагал, что они-то и есть этот секрет.
Заием стало известно, что Князь Юга сильно возвысил некоего нубийца, поговаривали, что за искусство ворожбы. И он даже даровал ему должность и звание чиновника Та-Кем. Такое бывало, но – колдун? Это было неслыханно! Тем временем пришли тайные вести и с севера, от людей Чати. Им не удалось прояснить, с чем отправлялись посланцы в чужедальние страны, но зато доподлинно стало известно, зачем доверенные посланцы царского сына Куша направлялись им в Уасет*(Фивы), в Анх-Тауи*(Мемфис), в Та-Меху*(дельта Нила) и в Дом Счета в Нен-Несу*(Гераклеополь). В Доме счета они искали все, связанное с Тотом и делали списки старых папирусов. И тут я все понял. Не все знают это, но я знал, ибо в годы ученичества учился прилежно и усердно, и именно в Нен-Несу, в Доме Жизни при храме Хорсафеса. Но бог Тот особенно почитаем в Нен-Несу, почти так, как на сыоей родине, в Шмуне* (столица XV нома, центра почитания Тота), и многое я постиг тогда о мудрости его. Тот – воплощение языка и сердца Ра, и именно он произносил все заклинания, выражавшие волю и мысли Ра-молчащего, что и привели к сотворению мира. Он – бог мудрости и знаний всяких, и людских, и божественных. Именно он дал нам божественное письмо, создал и составил все магические формулы и устроил движение светил по небу. И я узнал во время своего обучения, что именно в Доме Счета должен храниться кремневый ларец, скрывающий в себе не книгу Тота, как многие наивно полагают, а магический ключ к хранилищу книги. Говорят, что она хранится в драгоценнейшем ящике из чистого небесного железа. Внутри него заключен медный сундук, в котором, в свою очередь, сокрыт сандаловый сундучок. В том сандаловом сундучке помещен сундучок из эбенового дерева, инкрустированного слоновой костью, внутри коего – серебряный ларчик, скрывающий золотую шкатулку. И уж в ней-то и сберегается книга Тота. Многие искали ее, от царей до пастухов и разбойников, и многие века длились эти поиски, но никто не слыхивал, чтобы ее нашли. Ходили слухи, что она надежно сокрыта от смертных в городе мертвых в Анх-Тауи, или в дельте Хапи. Вот почему посланы были туда доверенные, вот что они там искали! А в Уасет – самые большие архивы страны. И там они списывали все древние записи, содержащие в себе упоминание о Тоте, имея строгий приказ не напутать ни в единой линии!
Книга Тота, как полагают мудрые херихебы*, (херихеб – «тот, кто при свитках», или «человек свитков». На самом деле всё не просто, возможны три варианта интерпретации данного титула:
а. Он означает реальную жреческую службу в храме, связанную, в первую очередь с текстами, заклинаниями и обрядами, но также и с делопроизводством.
б. Он является сопровождающим титулом чиновника, за которым не стоит реальная жреческая служба, а лишь статус в жреческой иерархии.
в. Он означает исполнение жреческой службы в гробнице частного лица, при этом не обязательно быть настоящим, «рукоположенным» жрецом.
Но в целом – это в первую очередь колдун, маг и чародей).
содержит все секреты магии и тайну вечной жизни. Когда я поделился этими сведениями с колдунами-маджаями, они, подумав, неохотно рассказали мне, что существует легенда, будто бы из тел Измененных можно приготовить снадобье, дарующее вечную жизнь. Все сошлось. Значит, князь ищет вечной жизни. С какой целью? В самих этих поисках злого и преступного нет. Но вот потерянные души… Это само по себе уже преступление против богов и людей. И посланцы в чужедальние страны – тоже не дозволяли думать о добром. Но что же делать мне? И жрецы – они считали, что их долг, невзирая на жертвы, истребить Измененных и убить злокозненного кузнеца. Но сделать это в месте отдохновения князя Юга… Мы совместно решили направить посланцев в столицу, дабы тайно сообщить Чати и жрецам в Ипет-Сут* (Карнак), в великом храме Амона. Это было исполнено, и один из колдунов отправился на север, в столицу, дабы рассказать все из первых уст, в сопровождении того, кого мне выделили как гонца от Хранителей тайн Чати. Их не было долго, вернулись они лишь на день раньше корабля, доставившего личное письмо от Великого Быка к князю. Письмо было написано лично благим богом, да еще в день годовщины воцарения, и оно потрясло царского сына Куша. Более того – в исполнение царской воли он должен был в кратчайший срок высечь его в камне, что и сделал (кроме тайной его части, о наличии которой я знал от вернувшихся с севера). Надпись и по сей день можно видеть, правда, само имя Усерсатета теперь затерто:
"Копия послания, которое Его Величество написал сам, своей собственной рукой, царскому наместнику Усерсатету. Год 23-й, четвертый месяц ахет, день 1-й — день праздника коронации.
Его Величество находится в царском месте жительства дворце Небесного равновесия, отдыхая в день праздника воцарения, сидя и выпивая.
Принесены от тебя вещи ценные, ожерелья широкие из прекрасного золота, наполнена казна данью Куша презренного царским сыном, доверенным его величества, Усерсатетом.
Посмотри, это царское послание принесено тебе, тому, кто находится в далекой Нубии, герою, который принес добычу из всех зарубежных стран, возничьему моей колесницы. Тебе - владельцу жены из Вавилона, служанки из Библоса, молодой девушки из Алалаха и старухи из Арапхи. Теперь все эти люди из Техси* (Сирии) бесполезны. Для чего они нужны?.. Еще одно сообщение для царского наместника: не доверяй нубийцам, нет прока в них* (дословно – нет дани от них, но это внесет путаницу, ибо поговорка и к конкретной дани не имеет отношения), но остерегайся их и колдунов их. К примеру, ты взял себе слугу из простых и недостойных и сделал его чиновником, хотя он не является тем, кого ты должны были представить Его Величеству; или ты хохочешь намекнуть нам на пословицу: "Если вам не хватает золотого боевого топора, инкрустированного бронзой, то тяжелая булава из дерева акации заменит его?" Так что, не не слушай речей их, не заботься о их посланцах и не обращай внимания на слова их!"
Послание казалось запутаным и невнятным только на первый взгляд. Оно гласило, что царю все известно. В начале его царь напоминал о совместных походах и намекал, что все, чем стал Усерсатет и чем он может гордиться в своей жизни – дано ему из рук Его Величества. А все эти жены и служанки – это были лишь презрительные именования владык, с которыми связывался князь в чужедальних странах. Очевидно, Хранители тайн чати смогли перехватить не одного гонца. Ну, и напоследок, о колдунах Куша… В тайной части, о которой мне сообщили, говорилось о том, что в память старой приязни и совместных боевых походах, царь дает единственный шанс Усерсатету. Немедленно все следы злого колдовства и сами колдуны должны быть уничтожены, дальнейшие поиски книги Тота – прекращены. И князю еще предстоит объясниться с царем во время ежегодной подачи дани. Люди чати не сочли нужным сказать мне, в чем была суть переписки с чужедальними странами и почему Его Величество не счел это изменой и не велел казнить царского сына Куша, ибо, на мой взгляд, даже более добродушные и снисходительные цари, чем наш повелитель, обычно предавали в подобных ситуациях уличенных мучительным казням. И, тем не менее, благой Бог дал князю возможность оправдаться. Мне нужно было, по приказанию от чати, продолжать розыск – не захочет ли князь нарушить волю царя. В то же время я понимал, что мне, во избежание злой смерти, надо всеми силами отвести от себя подозрения, ибо не было сомнений – князь будет искать, от кого известия устремились в столицу, подобно тому, как вода, прорвавшая плотину, устремляется в низину.
Мне снова помогли колдуны нехсиу и маджаев. Они все равно считали своим долгом перед богами убедиться, что Потерянные души уничтожены и носитель смертельной тайны погублен. Они даже смогли добиться того, что среди людей списка* (царские рабы), отправленных на работы в место отдохновения князя оказались несколько их верных людей. Эти посланные понимали, что, в случае разоблачения наверняка погибнут, но отправились в проклятое поместье. Вскоре условленным образом от них стали приходить сообщения. На первый взгляд, все выглядело так, как будто Усерсатет полностью подчинился цареву письму. Внутренний двор усадьбы больше не был местом тайны. Ворота были открыты, никаких Измененных и колдунов. Под покровом ночи оттуда вывезли мертвые тела – пятеро неизвестных, из которых один был очень высоким и черным при жизни, трое выглядели, будто умерли давно и один – сильно обгорел, но было видно, что это мощный мужчина пожилых лет. И четырнадцать стражников – тех погребли с почестями и даже отправили большое вознаграждение их семьям. Совет знающих и видящих, как и было условлено, отправил посланца в Кубан, где все это было сообщено тайным людям чати. Но лучшие следопыты отправились по следам каравана мертвых. В пустыне было обнаружено место, где тела предали огню. Они сильно обгорели, но было видно, что головы у всех проломлены булавой. Более сказать ничего было нельзя.
Тем временем в резиденции князя было тревожно. Я боялся. Но боялись и все прочие, не зная чего. Всем чиновникам и писцам, всем жрецам из приближенных князя запретили покидать резиденцию без его повеления. Нам отвели покои и ущерба никому не приключилось. Пока. Было всем понятно, что его милость навлек на себя гнев царя, и это могло отразиться на каждом. Но причину гнева и меру опасности знали лишь немногие. Я не входил в число посвященых князем в тайну. Сделав вид, что лишь опасаюсь за свою будущность, я позволил себе спросить у царского сына Куша со всеми приличествующими извинениями – какова причина царской немилости. Усерсатет прикрикнул, что это не мое дело, но, видимо смягчившись, сказал, что, возможно, Его Величество недоволен размерами дани этого года, после чего озадачил меня приказом не медля изыскать дополнительные источники поступления в казну. Казну Куша, которой распоряжался сам князь.
Князь, хотя и плохо себя чувствовал – у него в последнее время часто болела голова - время от времени вызывал приближенных чиновников и подолгу с ними уединенно беседовал. Иногда при разговоре присутствовал и хранитель тайн царского сына Куша. В один из дней пропали те два презренных из детей дворца. Очевидно, Усерсатет решил, что нашёл источник угрозы. Никто о них не справшивал, словно их и не было. Князь как будто оправился от невзгод и нездоровья, и снова, как и ранее, стал тем же великолепным вельможей, которого любят и слушают подчиненные и чьи приказы исполняются сразу. Работа кипела, гонцы сновали, писцы готовили отчеты. Царский сын повеселел и с головой ушел в новые планы и стройки, повеселели и мы. Очевидно, что царев друг единственный решил не искушать судьбу и рисковать своим высочайшим положением, властью и доходами, успокоенно думал я. И раз Его Величество не видит в том угроз, то кто я такой, чтобы порицать князя. Он как раз одобрил мое предложение по новым рудникам, золота и камня хесемен. Прищелкнув от удовольствия пальцами и сказал, что это именно то, чего он желал. После чего он еще больше возвысил меня и начал призывать чаще, чем других и даже допускал без доклада. Я был рад этому, пока, входя в палаты князя, не столкнулся с незнакомым мне человеком. Это был пожилой, но явно очень сильный маджай в прекрасной льняной юбке, парике, ожерелье из золота и хесемен, достойного знатного человека. У него были светлые глаза, и не было мочек на ушах.

Глава 26.
Я сначала и не вспомнил описание кузнеца того проклятого. Наверное, это и спасло меня, ибо он очень пристально оглядел меня. Я же вежливо поприветствовал его, как поприветствовал бы любого незнакомого человека, очевидно, высокого положения, неизвестного мне и выходщего из палат владетельного князя. Я думаю, он прочел мои мысли, колдун тот, ибо для колдуна его мощи, должно быть, это не сложно. И я думаю, что именно он был главной проверкой для всех ближних князя. Но в тот момент в моем разуме было лишь легкое любопытство – кто бы это мог быть? – да мысли о моем отчете царскому сыну – как бы его представить наилучшим образом. Усмехнувшись, он кивнул мне, как подчиненному, и пошел далее. Лишь зачитав весь доклад князю, у которого снова болела голова, и ответив на все вопросы повелителя Юга и удостоившись необычайно милостивой похвалы и награды, лишь выходя от него, друга царского единственного, я ощутил какое-то смутное беспокойство. И уже вернувшись в свои палаты, я вдруг все понял. Сначала я хотел сбежать, но, поразмыслив, решил вести себя как обычно и постараться выяснить все. Одного лишь я боялся – что проклятый колдун прочтет мои мысли и обратит в Потерявшего душу. Поэтому я стал носить с собой яд, ибо с оружием войти в палаты князя было невозможно. Но кузнеца-колдуна я больще не видел ни разу. Возможно, он не появлялся, возможно – мог отводить глаза или принимать иное обличье, ибо сильные колдуны могут это и еще многое – я в этом уже убеждался не раз. Я очень осторожно пытался выяснить, где он мог бы обитать, но не преуспел – возможно, что и к моему счастью.
Опасаясь слежки и не рискуя нарушить приказ не покидать резиденцию, я пропустил несколько встреч, о которых мы договорились с людьми чати и с колдунами-нехсиу. Они, очевидно, догадались, что стряслось что-то неладное. Как-то я в своих палатах наткнулся на раба, убиравшего там. Униженно кланяясь, он извинялся за свою нерасторопность, и вдруг – протянул мне половинку амулета. Шепотом я сказал ему о том, что никто не смеет покинуть дворца без прямого приказа книязя и главное – что я своими глазами видел кузнеца. Уже на следующий день тот же раб передал мне маленький клочек папируса. Это было заклинание, которое должно было уберечь меня от колдовства и допросов. Как и было велено, я сжег его на пламени лампы, растворил пепел в вине и выпил. Я сразу почуствовал облегчение. Эти чары были наведены вовремя – на следующий день многих из нас, невольных пленников дворца, собрали в зале собраний. Князь не почтил нас выходом. Нас ждал жрец-херихеб и Хранитель тайн. Хранитель тайн сказал нам, что все мы попали под немилость князя по вине злочинцев, оклеветавших царского сына в глазах царя. Доподлинно известно, что эти недостойные – из ближайшего окружения владыки. И вот теперь мы все пройдем ритуал очищения и проверки. Тем временем херихеб развернул свиток и зачитал проклятие, призываемое на голову того, кто плюнул в дающую руку повелителя своего, злоумыщлял на него, раскрыл тайны его и вредил ему. И вот призывались силы мощной Сохмет и владычицы Неба, и других богов. И Селкет прободит их печень и сердце изнутри, а Уаджет поразит в ступню и пятку. После чего он разжег жаровню, кинул туда всякие снадобья и травы. Окурив свиток ароматом дыма, который был сладок и тревожил нос, он, вновь свернул свиток и через его трубу дунул волшебным дымом на нас, в небо, землю и по четырем сторонам, а затем снова на нас. Затем он вымочил свиток в пиве и высушил его над жаровней. В глиняный кувшин была налита вода. Он опускал туда амулеты и шептал заклятья, а затем опустил в него свиток, пока все надписи на свитке не истаяли и не растворились в воде. Длинной палочкой он размешал снадобье и, едва он вынул ее – палочка загорелась сама собой. Херихеб торжествующе воздел ее ввысь и сказал, что заклятье вошло в полную силу и теперь очевидно, что злодей тут. Зелье он собственоручно разлил по маленьким чашам по числу людей в зале. Мы все должны были по очереди подойти и выпить его, а херихеб внимательно смотрел, чтобы питье было проглочено. Я не боялся после вчерашней защиты моей и бестрепетно выпил одним из первых. Вкус у воды был пряный и чуть-чуть пивной. Все пили свою часть, но вдруг один из писцов вылил свою чашу на пол. Он был немедля уведен по знаку хранителя тайн стражей. Все же остальные выпили. Я думал, что это уже конец ритуала, но ошибся. Херихеб вновь призвал нас к вниманию.
- Сейчас сила священных знаков наполнила ваши тела и заставит вас говорить правду. Тот же, кто попробует солгать, немедля заболеет, ибо Селкет истерзает ему внутренности, и умрет в муках. Каждый да поклянется именем Прекраснейшей* (Хатхор), Сохмет, Селкет и Уаджет, что не злоумышлял на господина, не предавал его и тайн его и не наносил вреда ему и дому его. И вновь я пошёл одним из первых, ибо верил, что заклятье защитит меня. Так и вышло. И вновь выявился еще один вредивший князю. Едва произнес он клятву, как вдруг глаза его закатились. Он начал раскачиваться, затем упал и начал биться в приступе. Спина его то выгибалась назад, как лук, то скручивалась вперед. И этого тоже утащили стражи.
Остальным хранитель тайн сказал, что должны они молчать о том тайном, что видели и слышали тут, ибо в этом случае заклятье тоже нас поразит. О том же, когда мы обретем полную свободу – решит владыка. Впрочем, владыка милостиво отпустил нас уже на следующий день, лично собрав в том самом зале клятвы. Видно было, что он опять мучается от головной боли. Казалось, он даже внешне изменился – лицо вытянулось, кожа стала более бледной и гладкой, как у младенца, но от крыльев носа к углам рта легли резкие морщинки. И еще казалось, что вытянулось не только лицо, но и голова в затылке тоже удлинилась. Владыка был краток. Он сказал, что не сомневается в нас, нашей преданности ему и в том, что мы понимаем, чем вызывались такие крайние меры. Вдруг распалившись, князь крикнул:
- Измены я не потерплю и не прощу!
Слегка успокоившись, он, милостивым манием руки, отпустил нас по домам. Кроме того, за наши невзгоды царский сын Юга жаловал нас верхними юбками из виссона и прекрасными кожаными сандалями с золотым тиснением на ремнях. Всех, кто оказался на время его вынужденным гостем. Кроме тех четверых, что пропали из жизни нашей. И, наверное, из своей. Их судьба напоминала об осторожности, и я не стал спешить встречаться с теми, кто спас меня при проверке. Я уже понял, что мое существование подвешено на одной нити. Впрочем, ничего нового я не мог сказать.
Вскоре наступило время представления дани. Царский сын Куша Усерсатет отбыл в столицу и более не вернулся. Он пропал, как те четверо из его дворца. Войска, охранявшие его резиденции, сменились, везде был проведен тщательный розыск. Само имя его было велено забыть, и он был лишен даже посмертия, ибо со всех памятников имя его сбивалось, а могилы у него не было – его прекрасная гробница не наполнилась. В чем была его вина - народу не сообщалось. Неопровержимые следы злоумышлений и колдовства против царской семьи были найдены. Удалось ли поймать кузнеца – я не знаю, ибо это тайна не меньшая, чем заговор Усерсатета и то, что он, собственно, замышлял. Сменился не только царский сын. Многие из его доверенных слуг тоже были схвачены и казнены, как оглашалось – за то, что не донесли о преступлениях и злодеяниях своего владыки. Редко такое бывало – чтобы сменились вместе с князем Юга и все его заместители. Меня не тронули. Но и должность и звания я свои потерял – ибо кто из тех, кто не знал, что я сделал для страны, рискнул бы оставить при себе человека прежнего, опального и преступного владыки, и кто из тех, кто знал – человека, донесшего на своего господина? Я лишился многого, но сгинуть без следа мне не дали, и я стал нужен и полезен, раздвигая пределы и принимая под крыло грифа новые племена в Куше. То, что сделано – сделано. И, столкнись я с Измененными под сенью любого владыки – сделал бы то же вновь, ибо потерянные души могут остановить всю жизнь на земле. И призвавший их не должен жить. Все это я рассказал госпоже и она убедилась в том, что я не веду розыск этой запретной тайны для неизвестного семера.
Хори оглянулся. Иштек сдушал, раскрыв рот и целиком уйдя в рассказ. Нехти тоже был внимателен, но видно было, что многое из рассказанного он знал. Тут Хори кое-что вспомнил:
- Усерсатет… Я слышал это имя, - Хори благоразумно умолчал, когда и от кого, - но не знал, что он вызвал это проклятье…
- Он не вызвал, он не колдун. Но он выпустил его в мир. После его тайной казни несколько раз в Куше появлялись они, Измененные эти, и лишь с большим трудом, иногда – после смерти целых деревень и стойбищ их удавалось уничтожить.
Хори мимолетно глянул на Нехти, и тот утвердительно прикрыл глаза: да, это именно то, о чем он говорил с Хори в башне и у ворот, когда вернулся Иштек.
- Однако ты рассказывал нам эту повесть больше часа, а мы при суматохе этой отсутствовали намного меньше!
- И госпожа, и почтенный жрец знали историю Усерсатета. Мне надо было лишь доказать госпоже, что я был тем, кто раскрыл его замыслы и встал на пути колдуна. А тебе, господин мой, нужно было рассказать всю повесть о забытом правителе целиком.
- Не так уж он и забыт, как я погляжу… Ладно, время позднее, и я думаю, что решать стоит не при взгляде ночного глаза Ра* (луна), а днем. Я вместе с десятником проверю караулы, а утром мы встретимся вновь и решим, что делать дальше со всеми этими известиями и делами. Вы же отдыхайте, утром будем думать и решать все вместе, что нам надлежит сделать, и совета и мыслей каждого я спрошу, прежде чем решить.
Хори, Нехти и Иштек дождались, пока все бывшие в домике Хори покинут его. Было темно, и Хори велел Иштеку посветить от входа факелом, дабы гости не подвернули себе ноги по пути к своему ночлегу, хотя толку от этого было мало. Когда Иштек вышел с зажженным от лампы факелом, Хори увидел, что у дверей сидит Тутмос. Очевидно, он слышал весь рассказ писца Минмесу, и на лице его до сих пор были ужас и благоговение. «Вот еще одна забота, - подумал Хори, - теперь он такого натреплет».
- Тутмос, если хоть малейший слух пойдет у солдат обо всей истории этой, то ты лишишься и своих больших ушей, и своего длинного языка. А потом – глупой головы, к которой они были приделаны. Ты понял меня? – строго спросил молодой командир.
Тутмос усиленно закивал головой, словно думая, что, чем сильнее он кивает, тем больше ему поверят.
- Некоторые тайны похожи на кобру, которую ты носишь у себя в набедренной повязке. Ее не видно, но одно неловкое движение – и она тебя убъет. Командир, теперь, я думаю, вопрос о том, кто станет твоим денщиком, решен окончательно – он должен быть при тебе. И тебе спокойней, и ему лучше, и нам проще, - заметил Нехти.
- Пойдем проверим посты? Знаешь, десятник, мне после этих историй о Потеряных Душах не хочется разделяться ночью. Пойдем все втроем?
- Вчетвером, отцы мои! Вы же говорили, что я должен быть при вас для ради тайны! Не бросайте меня тут одного в темноте! – пискнул Тутмос.
- Ну вот какой он солдат? Ни порядка, ни отваги, ни почтения к командирам!
Хори рассмешила причина, приведенная Тутмосом. Изо всех сил храня спокойное лицо, он сказал:
- Идешь с нами. Принеси мне булаву и копье, и себе не забудь взять оружие. На все тебе сто ударов сердца.
- И мою булаву захвати! – сказал Иштек.
Тутмос ринулся к казарме, тут же встал, метнулся назад, в домик Хори и вынес затребованное оружие, и помчался вновь к солдатскому ночлегу, нимало не боясь темноты и одиночества. Очевидно, когда у него был приказ, он мог думать только о нем и забывал о только что терзавшем его страхе. Он даже ухитрился успеть в отведенное ему время, что Хори считал невозможным. Помимо копья, булавы Иштека и дубинки с камнем в сыромятной коже, он тащил еще легкий щит, пару неразожженных факелов и горшок-жаровню с углями. Образец исполнительности и предусмотрительности. Нехти хмыкнул, Хори вздохнул, Богомол вооружился дубинкой.
- Иштек впереди, мы с Нехти в пяти шагах за ним. Тутмос в пяти шагах за нами. Пошли, воинство!
Они начали с ворот. Часовой был на месте, в темноте, а не на виду, не спал, заметил их заранее. Скорее, заметил их пес, ибо тут и у конюшни были посты наставников собак. Обученный пес не залаял, но внимательно следил за ними, пока часовой не дал ему команду, что это свои. Судя по звездам, до смены ему и его псу ещё пара часов. Далее они поднялись на стену справа от ворот. Они прошли ее всю. Часового не было. Правда, не было и никаких тревожных следов.
- Чей это пост?
- В эту стражу – Баи-Крюка.
Они быстро спустились. У конюшенных помещений часовой был тоже с собакой. Она видно была еще молодая, и попыталась тявкнуть, но часовой, дернув за ошейник, заставил ее замолчать.
- Со стороны правой стены шума не было? Собака не беспокоилась? – спросил Нехти.
- Нет, всю смену после переполоха у диких негров было тихо.
Тревога у Хори нарастала. Он побежал к левой стене, Нехти, Иштек и Тутмос – за ним. Мухой взлетев на стену, Хори убедился в том, что уже подозревал – на левой стене не было никого, кроме комаров. Второй часовой тоже исчез.

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 27.
Говоря тихо, чтобы ни Иштек, ни Тутмос не разобрали его слов, Хори спросил у десятника:
- Господин и друг мой, не кажется ли тебе, что мы с тобой два самых больших осла?
- Это вот о чем?
- Это о том, что четыре постоянных залетчика, с шилом в заднице и без царя в голове, убрав гору дерьма в башне, добровольно напросились в караул, а мы и ухом не повели. Ты веришь в такое чувство долга, внезапно их обуявшее? Я – ни на вздох, ни на удар сердца. Я даже не опасаюсь ни маджаев диких, ни Проклятых душ. Зато готов поспорить на месячное жалование и на то, что съем свои сандалии, что сейчас среди спящих нет еще двоих солдат. Спорить будешь?
- Хоть я все равно опасаюсь и диких негров, и уж тем более Измененных, мне дорого мое жалование и, подозреваю, сандалии не будут съедобными, даже если их приготовит Тури. Так что спорить не буду. Куда вот только их пустынные демоны понесли? И сколько ударов по пяткам они завтра получат?
Вспомнив, что Нехти-то как раз высказал опасения по поводу четверки Баи и собирался проверить компанию часовых-нарушителей, Хори слегка смутился, но не стал поправляться, а лишь спросил, уже почти в полный голос:
- А как вышло, что они стоят не в одну смену?
- На ночь я на нижние посты поставил пастухов собак.
- Хвала всем богам и твоей мудрости! А то сейчас в крепости не было бы ни одного часового…
- Так все же – как ты думаешь, командир и отец мой, куда их нелегкая понесла?
- Куда – не знаю. Но знаю, чем эти четверо сейчас занимаются. Ищут клад, спрятанный немирными маджаями. Просто уверен в этом. Вспомни, как они прятали глазенки, когда Иштек брякнул, что часть сокровища из долины Хесемен осталась тут и я прямо запретил заниматься делом этим – искательством сокровищ. Я отложил поиски на утро – вот они и заспешили, благо, лик Изиды ярок. Какие-то у них мысли и догадки, но вот какие… И кто тебя, Богомол, за язык тянул!
- Все равно узнали бы, - беспечно ответил долговязый воин, - и было бы еще хуже. Да только, командир, ты позабыл – солдатам новость ту донес десятник мой, по твоему приказу…
Хори зарычал…
- А чего ты радуешься, Богомол, - строго промолвил Нехти, пытаясь замять неловкость, - тебе же сейчас их ночью по следам выискивать…
Хори вдруг понял, что его будто царапало, когда он думал о несделанных делах. И как по колдовству – несколько раз, когда он пытался этим несделанным заняться, происходило что-то новое, еще более важное и требующее его немедленного вмешательства. Итак: вот он в башне. Штрафники, обмотав от смрада лица тряпками, только что начали работу. Он хотел спуститься в погреб, но его отвлек Иштек донесением о колодце. Затем были дикие негры, потом – он вспомнил про погреб и даже забрался в башню снова. Штрафники уже закончили уборку и по приказу Нехти пробуровили в стенах башни отверстия, чтобы проветрить в ней. Они что-то обсуждают, не выходя на чистый воздух, что само по себе странно. Командира они замечают в последний миг, и на его вопрос долго не могут ответить. Да, а заводилой-то у них точно Баи-Крюк! Именно он начал уже было отвечать Хори, но тут его снова вызвали наверх – были найдены следы. Затем были Иштек с новыми дикими неграми и мясом, Тури с хлопотами об ужине. Он снова начал проверку и успел проверить стены и пристенные постройки, и только лишь собрался в башню – как вернулись те, кто отправился за дикими неграми и кустами уйди-уйди. Вот становится известно о сокровищах, и эта четверка начинает что-то бурно обсуждать. А ведь они до этого никуда и не ходили из башни! А он – он так и не проверил погреб…
- Вот что, десятник – я знаю где они. Да и ты сообразишь, лишь подумай – чем они были заняты?
- Башня?
- Погреб башни. Я так и не осмотрел его после Себекнехта. И завтра туда, после того, как запах уйдет, начнут сносить припасы.
- Ну, запах еще не уйдет завтра, а вот если они там что-то заприметили… Я не думаю, что они хотят похитить сокровища. Но награду приятней делить на четверых, чем на весь отряд. Надо идти в башню. Только… Дозволь, командир, я все же призову двух-трех старослужащих. Неспокойно мне. Помня о детях тех, принесенных в жертву – как бы не было там еще какого непотребства…
- Я и сам хотел тебе предложить, только размышлял – не сочтешь ли ты меня трусом.
- Лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь – трупом.
- Нам будут нужны факелы.
- Да. И не только. Я распоряжусь, чтобы они вздели панцири, взяли щиты и еще кое-что.
- Ты прав, наверное. И еще – нужно двух часовых на стены взамен сбежавших. И чтоб они знали, по чьей милости не спят! Ступай.
- Уже бегу. Но… Отец мой, поклянись всеми богами, что, что бы ни случилось – ты не полезешь в башню без нас! Это может быть смертельно опасно, если то, о чем мы боимся подумать, станет явью.
- Обещаю. Но – поспеши.
- Иштек, Тутмос! Вы остаётесь с господином. Оберегайте его и во имя всех богов – не пускайте в башню!
Нехти заспешил к казармам. Сколько еще пройдет времени, пока он вернется… Может, позвать жреца? Или чиновника? А если их подозрения пусты? Он будет выглядеть очень смешно. Иштек вдруг насторожился, отобрал у Тутмоса свое копьё, которое не спешил до того забирать, и сделал шаг вперед. Хори ничего не услышал и не заметил, но тоже подобрался. Тьма сгустилась, и он вдруг понял, нет, почувствовал жарким истомным трепетом – это светлоглазая. И не ошибся, это была колдунья. За ней башнями высились оба ее маджая с копьями.
- Я знала, что найду тебя, господин. Мне неспокойно, а обычно это неспроста. Не значит это, что беда непременно случится, но лучше будет, если Тур, сын Качи, побудет этой ночью с тобой, - и она кивнула на воина за своим правым плечом, - и если случится то, что может случиться, и чего я опасаюсь, то он может помочь. Ибо он уже видел Проклятые души и бился с ними. Он знает, что делать против них в бою, и в том бою он хорош. Не обидься на просьбу мою, прими его под свою ладонь во временные стражи!
- Да будет так, госпожа! Но ты должна немедля пойти со своим вторым негром и надежно укрыться в месте отдыха вашего. Ибо ночью по крепости негоже ходить без приказа. Хватит ли одного стража для сбережения покоя твоего? Не прислать ли надежных бойцов?
- О нет, с нами все будет в порядке. Но ты, господин мой – ты должен беречь себя! И да отведут все боги беды от нас и крепости этой.
Они исчезли в ночи так же тихо, как и появились. Хори внимательно глядел ей вслед. Почему, интересно, она так о нем беспокоится? Или это ему лишь кажется? Вот мелькнул слабый отблеск – очевидно, она откинула циновку в свойц домик и вошла внутрь. Только теперь он осмотрел нежданное подкрепление. Маджай был высок (на целую голову выше Хори), худ и равнодушен. Его запястья защищали толстые наручи из жесткой вареной кожи. Из нее же был широкий пояс-панцирь поверх набедренной повязки. За пояс была заправлена булава - каменное навершие, похожее на волчок с острым краем, насаженное на длинную рукоять из прочного дерева с оплеткой из жил и кожи. В левой же руке его был и небольшой лук из дерева и антилопьих рогов, судя по всему, очень тугой, а на левое бедро спускался надетый через плечо плетеный колчан, полный мощных стрел, не тростниковых, а из дерева, почти дротики, а не стрелы, с оперением из маховых перьев абиссинского рогатого ворона. Их там было не меньше восьми штук. Но главным его оружием было копье. Подобных Хори раньше не видел. Оно было длиной почти в рост юноши, и треть длины составлял бронзовый наконечник. Он походил по форме на лист и в самой широкой части был около двух ладоней. В центре шло как бы ребро и толщина наконечника около него была не меньше полупальца. Он был явно очень тяжел. Длинные наружные кромки были острыми и блестели в свете луны, как свежезаточенные. Судя по всему, копьем можно было и рубить, и колоть, а рукоять его была массивна и прочна. Стоило это копье для дикого негра целого состояния. Обычные кушитские наконечники, которые знал юноша, были невелики и мало отличались от привычных в Та-Кем. Странное копье. Надо будет потом расспросить у Нехти.
Вот, кстати, и он, с тремя бойцами, и двое еще взбираютсяя на стены. Все с лёгкими щитами, в полотняных стеганых панцирях, вываренных в соляном растворе до каменной крепости. Один такой же Нехти протянул Хори, другой кто-то из воинов – Богомолу. Вместо копий у двух воинов, пришедших с десятником, были рогульки, подпиравшие центральные балки домиков, у третьего – связка факелов.
- Однако вас стало больше, - буркнул десятник юноше, шнурующему панцирь, - откуда он взялся?
- Это Тур, сын Качи, и привела его светлоглазая госпожа. Сдается мне, что она опасается беды с Потеряными дущами. Не чует наверняка, а именно - опасается.
- Интересное у него копьецо… Я о таких и не слыхивал.
- А я думал у тебя спросить, вдруг ты знаешь… Ладно, копья их мы проморгали, потому, что они были в чехлах. Но где они прятали луки, стрелы и прочее оружие? При них ведь были только копья и кинжалы.
- На ослах, где еще. Мы, как золото увидели, остальным и не интересовались…
- Что-то много мы ошибаемся, многое пропускаем. Вот хочу тебя спросить: нас не слишком ли будет для башни, и тем более – для погреба? Мы не будем мешать друг другу? Не ошибаемся ли и в этом?
- Восемь человек – с одной стороны, много, с другой - мало… Там будет темно, если мы ошиблись и Баи со своими где-то в другом месте, и надо светить. Я ведь правильно тебя понял – даже если мы не найдем их в башне, нарушителей этих, мы все равно полезем в погреб?
- Правильно. Иначе я точно не усну. Что-то там странное есть!
- А опасность от потеряных душ такова, что мы сможем справиться только строем и порядком, случись чего. Заметь – я взял только своих стариков. Думаю, сделаем так: четверо станут на втором ярусе с факелами, четверо спустятся на нижний ярус, а там решим, лезть ли в погреб и кому. Окончательно все решим на башне.
Ты не забывай – ведь там ещё могут быть эти четыре веселых говночиста. И что от них ждать – ума не приложу! Так что я предлагаю, факелы мы разожжем вверху на башне, все равно они нас услышат, но лезть с горящим факелом вверх куда как труднее.
- Я так думаю, что нам вообще еще придется поломать голову, как забраться наверх. Не удивлюсь, если в шкодливое сердце Баи пришла мысль обезопасить себя и втянуть лестницу.
- Я позаботился о веревках, правда, я подумал не о лестнице, а об арканах – вязать этих кладоискателей…
- Или не только их? Ты тоже боишься говорить о возможной беде, чтобы ее не накликать? Ладно, у башни разберемся.
- Может, отошлем Тутмоса? Толку от него при серьезной беде… А если ничего опасного – то как бы ему потом от этой четверки ежиков не досталось.
- Каких ежиков, они же не лезли к маджайкам?
- С твоей легой руки, я чую, у нас теперь всех залетчиков будут ежиками звать. Я вот уже начал…
- По-моему, мы сами себе зубы заговариваем. Никого мы отсылать не будем – факелы тоже надо кому-то держать, да и не пойдет он от нас, ему с нами не так страшно ко льву идти, как в одиночку против мыши. Все, хватит болтать, пошли! И вообще – это называется, затеяли тайное дело? Половина лагеря не спит - кто с поста сбежал, кто их ловит, а остальные гадают, куда это командиры скачут…
Стараясь идти беззвучно, они подошли к темной громаде башни. Как и ожидал Хори, лестница отсутствовала. Это уже не оставляло сомнений, что в башне кто-то есть, не сама же она заползла наверх! Надо было решить, как попасть внутрь.
- Дай мне еще один кинжал, и я залезу наверх, - сказал Иштек Нехти.
- Хорошо. Только взбирайся сразу на смотровую площадку и не лезь рядом со входом, - ответил десятник, протягивая Богомолу свой кинжал, - мало ли, что им на ум пришло, ежикам этим. Оставили кого-нибудь наблюдать у лаза, а он тебе с перепугу по башке настучит… И смотри – ночью на башне могут греться скорпионы.
Иштек ответил выразительным взглядом – мол, не учите рыбу плавать, сел на землю, снял сандалии, и, скрепив их вместе, повесил на шею. Встав, он тщательно пристроил булаву за стеганым поясом, попрыгал – не ерзает ли она? Погладив рукой башню, он внимательно ее осмотрел, чуть переместился в сторону и, взяв в каждую руку по кинжалу, полез наверх, загоняя кинжалы в трещины каменно-глинобитной стены и поочередно подтягиваясь на них. Босые ноги его упирались в стену, ища опоры на выступах и трещинах. Хори, при всей своей сноровке и силе, не был уверен, что смог бы так – быстро, мощно и, главное – тихо взобраться на стену, пусть и имеющую уклон внутрь. Тут нужны были изрядная ловкость и могучие запястья.
- Похоже, сегодня у Богомола войдет в привычку влезать на башню, - прошептал юноша на ухо Нехти, глядя как, словно оправдывая свое прозвище, долговязый солдат карабкается вверх. Через несколько минут тот уже добрался до смотровой площадки. Тут было самое сложное место – уступ, нависавший над стеной, был довольно широк. Хори не представлял, как там можно пролезть, а разглядеть в ночи, пусть и освещаемой луной, что там делает Иштек, было невозможно. Со страхом юноша ждал, что тот сорвется вниз. Однако все обошлось, и вот уже долговязый маджай змеёй просачивается между зубцами смотровой площадки и исчезает из виду. Потекли тревожные минуты ожидания. Холодея сердцем, Хори вслушивался – не раздастся ли какой-либо шум. Однако все было тихо. Наконец, через бесконечно долгие секунды, из лаза на уровне третьего яруса медленно, с едва слышным, но кажущимся оглушительным шорохом стекла веревочная лестница. Первым наверх отправился Нехти, и Хори хотел было лезть сразу вслед за ним, вторым, но внезапно был остановлен. Тур, сын Качи, придержав его вежливо за локоть, показал рукой на остальных солдат. Хори решил, что это разумно – наверху за порядком уже следит Нехти, а он будет делать это тут, внизу, и, заодно, придержит лестницу, чтобы та не раскачивалась и не елозила по стене. Солдаты, хотя и закинули щиты за спины, были навьючены по самые парики, поэтому взбирались довольно медленно и неуклюже. Наконец, все, включая Тутмоса, вскарабкались наверх – удивительно, что это удалось сделать тихо тоже всем, включая и последнего. Настала очередь Хори. Отстав от него на четыре-пять ступенек, поднимался маджай. Вот, наконец, и темный провал лаза на третий ярус. Хори взобрался внутрь – тут было уже не очень-то свободно, все же шесть человек с оружием, не считая самого юноши, занимали довольно много места. Сандали слегка вминали не до конца просохшую глиняную обмазку пола. Подоспел Тур, и пришлось ещё немного потесниться.
- Тут они, командир и отец мой, - еле слышно прошептал Нехти, почти не различимый во тьме, к которой не привыкли еще глаза молодого начальника отряда после освещённой луной площадки перед башней, - И, судя по всему, ничего особого пока не произошло. Кажется, они что-то копают.
И действительно, сквозь отверстия перекрытий между этажами видны были сполохи факелов. Люки между ярусами были смещены по отношению друг к другу, поэтому рассмотреть с третьего этажа что творится на первом, а тем более – в погребе, было невозможно, но отблески пламени факела или факелов были видны. Кроме того, были слышны тихие, осторожные, но мерные удары, словно кто-то настойчиво долбил киркой* (кирки были деревянные, с медным «зубом»), стараясь при том изо всех сил, чтобы его не услышали.

Глава 28.
- Порядок таков, - тихо сказал Хори, - первым идет доблестный десятник Нехти. За ним – Иштек. Третьим – я, четвертым - Анхи, сын Нефера из Сумену. Остальные зажигают факелы и держатся все время на один этаж выше, освещая всю площадку под собой, первым – Тур, затем Себекнехт, потом - Ренефсенеб и последним – Тутмос, и так – до первого яруса. Если там, как мы слышим, только нарушители эти, иного и не потребуется. Если вдруг появятся Проклятые души, чего, я сильно надеюсь, не будет – что делать, вам сейчас скомандует десятник.
- Отец мой, дозволь кое-что изменить в приказе твоем! Это меняет наш план, но это важно. Лучше быть готовыми к худшему. Против Потерянных душ надо выступать строем, и строй должен знать, что делать. Я не случайно велел Себекнехту и Ренефсенебу взять вместо копий эти вилы. Копьем против Измененного воевать трудно, нужно пробить голову, а удар в живот или грудь его не остановит. Пусть встанут две тройки со щитами. В центре у щитоносца должны быть вилы. Его задача – удержать на расстоянии Потерянную душу. По бокам – двое с булавами, им надо бить по голове чудища. Первая тройка – слева Иштек, он одинаков и правой, и левой рукой. В центре – Ренефсенеб, справа – я. Вторая – слева ты, господин, в центре Себекнехт, справа – Анхи. Тутмос светит сверху – люк находится сбоку и мал размером, больше одного там с факелами не встать и толку от света четырех факелов не будет. Мы этого не учли, потому что полы и люки доделали без нас. На первом ярусе, я помню, в стенах были четыре поставца для факелов из обожженной глины – пока первая тройка строится, вторая укрепляет в них факелы и строится уже потом. Маджай тот, Тур, должен стоять прямо напротив дыры, которую там ковыряют, судя по звукам, они роют в сторону колодца, значит, его место ровно четверть круга по солнцу от лестницы. За ним дальше по солнцу – первая тройка, между ним и лестницей – вторая. Прямой опасности я не вижу, и нас хватит вразумить нарушителей этих. Да и случись вдруг что… Мы тройками будем биться в строю, он – стрелять из лука. Тутмос – светит нам сверху. Мы с Иштеком и Ренефсенебом поймем друг друга без слов, и нам будет проще под прикрытием стрел, а тебе и тройке твоей лучше бы быть в резерве и командовать, - Нехти прятал глаза, но было понятно, что он боится, что Хори, во-первых, рассердится на изменение, во-вторых, случись бой – будет им помехой. Не смотря на некоторое раздражение, Хори про себя признал, что десятник прав – первая тройка была слаженной и давно знала друг друга и в словах Нехти был смысл.
- Хорошо! Мы сделаем так, как сказано десятником. Тутмос, разжигай факелы и раздавай тем, кто будет сначала светить и расставлять их в подставки. А ты, Нехти, растолкуй все Туру, только скажи, что он не должен ничего делать против наших солдат там, внизу, а то решит ещё, что это враги…
Нехти начал объяснять все негру на маджайском горном диалекте, а Тутмос открыл горшок-жаровню, сунул в нее первый факел и начал его раздувать через отверстия снизу, чтобы искры не летели в глаза. Тот довольно быстро занялся, затрещав. Остальные нескладный солдатик зажег уже от первого факела, и довольно ловко. Мерный стук внизу продолжался. Очевидно, там так были увлечены своим делом, что их даже и не заметили. Хори отвлекся и задумался – а что он скажет преступникам? Ибо покинутый пост – несомненное преступление. Он никак не мог ни на чем сосредоточиться. Хотелось не то чихнуть, не то кашлянуть. Это не пыль, нет, это опасение ночной бабочкой бьет по лицу, это тревога испуганно мечется по стене и машет беспокойными руками нервных теней…
А тем временем верхний ярус пустел – все из первой четверки, включая дикого маджая, уже спустились дальше, на площадку второго этажа. Нехти уже стоял у края люка, ведущего оттуда вниз, и пытался рассмотреть, что же творится там, на первом ярусе и в погребе. Хори певым из факельщиков спустился на площадку среднего уровня. Здесь все еще ощущался смрад, но уже гораздо слабее, чем днем, и гарь от беспокойно потрескивающих и словно отстреливающихся от своей тревоги искрами факелов его слегка приглушала. Следующий спускающийся, Себекнехт, едва не сорвался с вертикальной лестницы, пытаясь удержать в руках и ее перекладины, и факел, и рогульку, принесенную от казарм, да еще щит елозил по его спине. Но, тем не менее, ему удалось удержаться. Анхи, поглядев на страдания Себекнехта на корявой лестнице, сначала передал ему свой щит и рогульку, а уж затем спустился сам, с факелом. На площадке, освещенной теперь в три огня, стало совсем светло и были видны разводы копоти над местами для светильников. Стена в свете факелов казалось кожей какого-то крупного зверя, и ее покрывали неуклюжие татуировки чьих-то надписей, где-то затертых, где-то ясно видных, и шрамы трещин и сколов на побелке.
Нехти так и не смог ничего разглядеть внизу. Очевидно, что шайка Баи вся была в погребе. Оглядев всех на втором ярусе, десятник начал спускаться на первый. И в этот миг произошло сразу несколько вещей. Сверху полез Тутмос, который не нашел ничего лучшего, как потащить с собой жаровню с углями, помимо щита и копья. И тут невидимая пока Хори кирка добилась успеха – послышался шум оыпающейся кладки из адоба и возбужденно-радостные возгласы из погреба. Это сбило Тутмоса. Также, как и Себекнехт до этого, он едва не потерял равновесие, но, в отличие от последнего, выронил щит и копье, удержав взятую зачем-то жаровню. Щит с грохотом упал на второй ярус, лишь по счастливой случайности никого не задев, а копье, подскочив, продолжило свой путь и со звоном сухой деревяшки плашмя шлепнулось на утоптанный глинобитный пол первого яруса, едва не пропоров перед этим многострадальную руку Нехти. Тот поспешил вниз, и почти мгновенно Тур тоже оказался на первом этаже, нарушив порядок, а на лестницу устремился Богомол. Радостные возгласы в погребе стихли, как отрезанные и вдруг сменились воплем ужаса. Хори подумал было – до чего же эти мошенники испугались наказания! Но гулкий удар, намного более сильный, чем предыдущее ковыряние киркой, и шум осыпающихся стен, да возобновившиеся истошные крики убедили его, что дело вовсе не в этом. Ренефсенеб схватил у Тутмоса факел, кинулся вниз и сразу утвердил его в ближайший к лестнице поставец так, чтобы высветить как можно больше на первом ярусе, на который уже торопливо спускался Анхи. Ренефсенеб уже взял наизготовку свою рогульку и кинулся в строй. Анхи воткнул факел в подставку слева от лестницы и уже одиноко стоял между лестницей и Туром, там, где они должни были выстроить свою тройку. Хори поднял свой факел. Он видел со своего места только четверых воинов на первом этаже – лаз между первым и вторым ярусом был смещен почти к стене. Запоздало он понял, что уже должен быть внизу, на первом ярусе.
- Себекнехт, за мной! Тутмос – разжигай еще факел и свети отсюда! – скомандовал он и спрыгнул вниз, не обращая внимания на лестницу, хотя и было довольно высоко, порядка пяти локтей. Поднявшись, он увидел, что Тур, взяв в правую ладонь наконечниками вниз сразу три стрелы, четвертую наложил на лук и выстрелил куда-то вниз, а затем отправил в погреб и остальные стрелы. Никогда еще в жизни Хори не видел, чтобы так быстро стреляли. Опустошив второй серией выстрелов колчан, маджай отбросил драгоценный лук в сторону, как никчемную безделицу и обеими руками взял свое копье таким хватом, каким обычно крестьяне хватают шест в драке. Нехти что-то кричал вниз. Он, Богомол и Ренефсенеб выстроили линию щитов. Себекнехт, спустившийся вниз следом за Хори, в левой руке держал щит и факел, а в правой – свою непонятную рогульку. Факел он тут же наладил в опору слева от лестницы и, перехватив рогульку в правую руку, стал слева от Анхи. Юноша по-прежнему не видел, что же происходит в погребе. Факел он так и держал в руке – свободный поставец был за спинами первой тройки и до него было уже не добраться. Видно, впрочем, и так было довольно неплохо – выручали беленые, хоть и закоптившиеся и потрескавшиеся, стены.
Нехти пытался разглядеть со второго этажа башни, что же творится в погребе. Были видны лишь трепещущие огни факелов да неясное движение – лаз на второй этаж был смещен к самой стене на север, да, как на грех, Баи и его шайка ковыряли западную стену погреба, и маджай видел только одного из них, точнее, его руку, державшую факел. Отсветы этого и второго, не видимого с места десятника, факела колыхали тревожные тени на облезлой штукатурке глинобитных стен башни, оставляя большую часть первого этажа во тьме. Маджая не оставляло раздражение и беспокойство – уж если дети-Измененные сторожили дерьмо в башне, то кто же будет в тайнике с золотом и хесемен? Впрочем, пока все было спокойно, и он начал спускаться. Только на лестнице он понял, что так и не объяснил толком Хори свою задумку – как действовать в строю с рогульками, и уже поднял было голову, чтобы прошептать об этом командиру, как вдруг, судя по звукам, кусок стены под киркой рухнул и внизу радостно загомонили. И почти тут же сверху несуразный ушастик Тутмос с грохотом уронил щит и чуть не наколол десятника на копьё, потерянное вслед за щитом. Все, события понеслись вскачь и менять что-либо поздно, не нужно и вредно. Со всей возможной скоростью десятник понесся вниз и дальше, к краю погреба. Вся преступная четверка была тут, внизу. Правда, различить, кто из них кто, было трудновато – лица замотаны тряпками, потные тела покрылись пылью, да и света было маловато. Очевидно, они, стараясь не шуметь, долбили стену в одну мотыгу по очереди, трое светили факелами, а один аккуратно бил. Сейчас со светом были двое – третий как раз собирался разжечь новый факел взамен почти догоревшего, а пыль от рухнувшего куска стены стояла столбом. Пробивший стену не удержал равновесия и свалился в открывшуюся дыру. Погреб расширялся книзу, и видны были только ноги удачливого стенолома. Нехти по привычке прикинул – отверстие вверху погреба около трех локтей*(египетский локоть - 0,635 м), глубина – не меньше пяти. Погреб формой напоминал грушу и расширялся внизу тоже до пяти локтей. Для спуска вниз нарушителям покоя послужила привязанная к корявому ошкуренному бревну – стропилу лестницы между первым и вторым этажом - веревка с узлами.
Троица внизу подняла головы на шум и тарарам, поднятый Тутмосом, и даже под платками было видно, что они удивлены, и уж точно перестали радоваться. Четвертый, извиваясь в тесноте пробитой норы, начал вывинчиваться назад. Чтобы разглядеть, что же эти преступные негодяи там откопали, и, заодно, занять свою позицию по плану, Нехти перебежал на противоположную от лестницы сторону погреба. Рядом, прямо напротив провала, уже привстал на одно колено дикий негр с луком наизготовку, он напряженно вглядывался вниз, а свое копье он с завидной легкостью воткнул в утоптанный до каменного состояния пол рядом с собой. Стрела была наложена на тетиву справа от лука, как у марьяну, и еще, как у марьяну же, три стрелы он держал в руке, натягивающей тетиву, наконечниками вниз наготове. Иштек, со щитом по-боевому и булавой в левой руке, проскользнул к десятнику за спиной дикого маджая. Теперь Нехти стало видно, что в западной стене погреба когда-то был проход, позднее замурованный адобом и замазаный сверху глиной. Навскидку толщина кладки была не менее двух локтей. Часть кирпичей и сбитая глиняная штукатурка валялись у стены в погребе, часть – рухнула внутрь. Стена была возведена на совесть – осыпался не весь проем, а лишь малая его часть.
В этот миг извивающийся червем в лазе солдат завизжал так истошно, что даже узость этой норы не заглушила его вопль, это был какой-то просто нечеловеческий крик боли и страха. Он стал выгибаться и биться еще судорожней, не перестовая вопить. Вдруг ноги его часто и мелко задергались, и крик оборвался. Изнутри заложенного тайника мощно, будто стенобитным орудием, ударило в кладку, выбив из нее фонтан кирпичей, сбивших с ног ближайшего из неудачливых искателей сокровищ. Его факел, закоптив, откатился в сторону, но темнее не стало – как раз спустился Ренефсенеб и почти мгновенно за ним – Анхи. Они утвердили свои факелы в ближних к лестнице подставках справа и слева от нее. Ренефсенеб, оббежав дыру погреба против солнца, занял свое место в строю, прикрылся щитом и взял вилы наизготовку. Его потряхивало, и он с натужной ухмылкой, сказал Нехти и Богомолу:
- Сдаётся мне, кому-то пора умереть!
Два оставшихся на ногах кладоискателя вели себя по-разному – один пятился от провала, а второй словно окаменел, завороженно глядя на переставшие биться ноги своего товарища.
- Убирайтесь оттуда! Вверх, немедленно! – крикнул им десятник. Первый, вроде, сообразил, и, отбросив факел, кинулся к веревке, а второй продолжал изображать статую. Кладка снова взорвалась кирпичами от могучего удара, окончательно завалив обломками сбитого с ног нарушителя. Пролом уже был достаточен, чтобы по нему прошел человек, правда, пригнувшись.
- Да что же там такое? – спросил Ренефсенеб. Ответ на его вопрос поступил незамедлительно. Из провала стремительно выскочил… выскочило… Это явно когда-то было человеком, но теперь им являться не могло, не взирая на остатки одежды. Существо принесло с собой волну трупной вони. Трупной и еще какой-то, как он утром про себя отметил запах от детей-измененных – ненастоящий запах. Он не мог принадлежать ничему в этом мире. Лицо этого вонючего создания… Не лицо, а какая-то морда, внизу шире, чем вверху, словно у бегемота, а не человека, вытянулась вперед мощными челюстями. Именно они и делали голову громадной, а лоб - странно маленьким и убегающим назад. Пасть, набитая, словно у Себека, любящего разорение, неимоверным количеством острых зубов, измазана кровью, что еще больше пугало при виде синей, в трупных пятнах, заметных даже в неверном и колеблющемся освещении, кожи, котораяя местами лопнула и свисала лохмотьями. Ноздри стали меньше и словно запали ближе к голове, расползлись вширь и вывернулись, как у обезьяны. Но всего уродливей и страшней были глаза. Они были плохо видны в свете факелов, но и того, что увидел Нехти, хватило…Они казались какими-то белесыми, как у печеной рыбы, и не мигали вовсе. Даже отсюда было страшно в них глядеть, они, словно опутавшая лицо липкая паутина, мешали и раздражали. Эти омерзительные буркалы будто лишали глянувшего в них воли и движения, выпивая из души храбрость и силу.
Эта страшная голова покачивалась из стороны в сторону, словно тварь сетовала на слабоумие тех, кто дерзнул бросить ей вызов. Аршинные и мосластые, не по размеру человеку и маловатые для обезьяны, не то руки, не то уже лапы заканчивались могучими когтями, тоже измазанными кровью. Ноги по сравнению с руками были человечьими – но казались короткими по сравнению с руками… Уродина сильно сутулилась, но была явно сильна и быстра, не взирая на то, что ее словно тащили целый день за колесницей по пустыне – все тело было подрано, местами до кости. Однако оно производило впечатление хотя и гнилого, однако мощного и опасного. И она, эта нежить, словно выпивала их волю к бою.
- Апедемак, триебит её в зад, эту тварь! - пробормотал Ренефсенеб. Нехти словно пробудился от этой ругани, и повел булавой, готовясь встретить нечисть. А той было пока не до них – последний из копуш, оцепенев, смотрел на нее и тоненько выл от ужаса. Справа затрещал лук, шухнула и резко хлопнула по щитку на запястье тетива – Тур не ждал команд. До этого Нехти видел такую стрельбу только у Его Величества Аахеперура* (Аменхотеп II) в походе Девятого года в Сирию, своем самом первом походе. Тур натягивал тетиву кольцом марьяну, и у него наготове быле еще три стрелы, которые он держал правой рукой наконечниками вниз. Они уже были подобраны. Нехти не успел увидеть, какой наконечник был у первой стрелы, но вторая щетинилась широким срезнем, остро наточенным и страшным, третья была с обычным, а четвертая с бронебойной иглой. Тур стрелял со скоростью капель из водяных часов – кап, кап, кап – и все оставшиеся стрелы упорхнули на своих черных крыльях из маховых перьев абиссинского рогатого ворона вперед. Казалось, он выпустил их все еще до того, как первая попала в цель. Первая стрела угодила в голову чудовища, но тварь успела дернуть шеей с непостижимой скоростью, и стрела лишь пробила морду у носа, не нанеся видимого вреда. Но она зато отвлекла Проклятого, и вторая стрела срезнем почти перебила руку нечисти в локтевом суставе, не взирая на всю ее мощь и узловатость. Рука повисла на каких-то жилочках, а тварь, опиравшаяся и на руки, и на ноги, потеряла равновесие. И третья, и четвертая стрелы попали, очевидно, туда, куда и хотел негр – третья воткнулась в левый глаз умертвия, погасив это нестерпимое бельмо навсегда, а четвертая, ударив в левый висок, пробило страшную голову насквозь, выйдя из правого. Мерзость тонко засипела, упала и умерла навек, без агонии и дерганья, словно уронили необожженную глиняную статую. Негр уже держал в руке следующую четверку мощных, тяжелых и длинных стрел, первой, уже на луке, была бронебойная, далее – тот же порядок, что и в первый раз. И не зря – из лаза выбирался второй человек. Или нет, Проклятая душа, тварь, почти точный двойник первой, разве что чуть поменьше и с длинными рыжими космами на голове. Когда-то, при жизни, ЭТО было женщиной, ибо, помимо длинной рыжей гривы, грязной и свалявшейся, на ней были остатки платья из тонкого льна. Да и лицо ее, хотя и начало вытягиваться челюстями вперед, изменилось меньше. Это было мертвое лицо, с отвисшей, разлагающейся плотью, какой-то мерзкой темной слизью, сочащейся из глаз и носа. Размером рыжая уступала выскочившему первым Измененному. Но это не делало её менее опасной, и дикий маджай не терял времени зря – пока нечисть не выбралась из лаза и не обрела свободы, он вбил ей бронебойную стрелу прямо в глаз, а срезень надрубил изогнувшуюся после первого попадания шею. Потерявшая душу уже разогналась, и успела выпасть из зёва прохода на труп той твари, что выбралась первой. И, так же как и первая, была мертва. Окончательно мертва. А за ней уже лезла третья, самая большая и быстрая. Она тоже успела дернуть головой, и стрела, пробив верхнюю челюсть, застряла в ней диковинным усом, но, очевидно, не мешая Измененному. Тварь была очень быстра и, казалось, умела соображать – она сразу метнулась под стену, там, где стрелы ей не могли навредить. Правда, Тур был быстрее, и последняя стрела с глухим шлепком угодила в правое плечо Проклятой души. Тур отшвырнул лук в сторону – стрелы кончились. Он схватил свое дивное копье обеими руками, равно готовый и колоть, и рубить. И тут началось самое веселье, а Нехти мог уже смотреть только за своим боем.

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 29.

Хори наконец выстроил свою тройку. Щиты были сомкнуты. Себекнехт, сухой и кривоногий желтокожий маджай, с широкими просветами между торчащими вперед зубами, и жилистыми мощными руками гончара или кожемяки, был спокоен, и его спокойствие словно передалось Хори и Анхи. Анхи, аккуратный невысокий египтянин из Нехена, тщательно приткнул щит так, чтобы не мешать Себекнехту выставить вперед рогульку и сказал:
- Я думаю, разумно будет сомкнуть щиты и немного склониться.
Булава его, на длинной прочной рукояти, уже была наготове. Хори спохватился, поменял руки и перекинул щит в правую, а булаву в левую. Факел очень мешал, и он, подумав, отбросил его чуть вперед – на край погреба. Какая-никакая, а преграда. Кроме того, справа от них была лестница, она тоже давала защиту от нападения сбоку, правда, не ему, а Анхи - Хори стоял на левом фланге. Он тоже ловко бился левой рукой, Иаму много гонял его, уверяя, что, если его ранят в правую руку, противник не будет ждать, пока его болячки исцелятся, и теперь юноша был вдвойне благодарен своему наставнику за муштру. Он, наконец, увидел, что творится внизу. Последний из оставшихся в погребе солдат упал на колени и тоненько выл, и, судя по луже, темным пятном растекающейся от него по пыльному полу, обмочился от страха. Еще один, судя по дергающейся на лестнице веревке, лез наверх. Но Хори больше занимали Измененные. Он смотрел слева от пробитого провала и не видел глаз Проклятых душ, но их коряво-мощные фигуры и неожиданная скорость впечатляли и без этого. Две уже лежали внизу, истыканные стрелами. Они умерли сразу, без агонии, мгновенно. Третий Потерянный, получив две стрелы, словно и не заметил этого, он метнулся под защиту нависающей стены, правда, стрелы у Тура все равно кончились. Из пролома показалась голова четвертой твари, и в это время третья совершила то, чего Тури от нее не ждал. Подсознательно он ограничивал ее подвижности человеческими возможностями. Но страшила совершила прыжок, который повторил бы не всякий леопард, и прямо из-под противоположной стены выскочила на их край ямы-погреба. Под ее тяжестью и когтями бортик начал осыпаться хрусткими кусками сухой глины. Но, едва коснувшись его, уродливая громадина тут же прыгнула снова и обрушилась на них. Когда-то это, наверное, был негр-воин, рослый и крупный и без обращения в монстра. Какой там удержать рогулькой! Тварь весила, наверное, как два Тури и едва не свалила их! Кроме того, тяжкий смрад гниющей плоти и еще какой-то непонятный, муравьиный запах, вид полопавшейся кожи с трупными пятнами – никогда Хори не думал, что трупные пятна у негра еще омерзительней, чем у настоящего человека* (настоящими людьми считались только египтяне), какие-то лиловые на коричневом... Запястья, сочащиеся вязкой гнилью и слизью в местах, где лопнувшая кожа обнажала разлагающуюся плоть… Лицо, нет, морда, покрытая не то струпьями, не то наростами на вытянувшихся вперед челюстях… И взгляд, взгляд невидящих и ненавидящих глаз, страшный, как последний суд у Осириса! Но все же они удержали щиты, а Себекнехт ухитрился своей рогатиной, уперев ей в шею нежити под нижней челюстью, отпихнуть его морду назад. Из тех мест, куда упиралась рогатина, начинал течь не то гной, не то еще что похуже… Страшно было – вдруг этот мерзкий сок смерти попадет на тебя? Но они все же справились. Правда, удар у Анхи не получился – булава скользнула по морде, ибо тварь успела отдернуть голову, и лишь выбила несколько зубов на верхней челюсти, цокнувших-звякнувших по утоптанному полу. Чудище махнуло лапой (ветер от этого замаха холодком обдал потный лоб Хори), пытаясь достать Анхи, и даже достало – щит гулко бухнул под ударом и, отскочив назад, оглушил солдата. Будь это лёгкий плетеный щит – тут-то бы и конец пришел Анхи. Да и сейчас его жизнь висела на паутинке. Но тут уж не подкачал Хори. Он видел, что по голове Измененному не попадёт, но обрушил свою палицу на колено правой ноги урода. Живой ты или мертвый, а с разломанным суставом стоять не получится. С сухим треском нога подломилась, хотя Хори показалось, что он ударил не по ноге, а по стволу столетнего вяза. Хори повезло еще в том, что правое плечо твари было пробито стрелой точно в суставе, подвижность этой руки была ограничена, и ее ответный взмах пропал даром. Умертвие завалилось на правый бок, в сторону Хори, успев взмахом левой руки сломать рогульку Себекнехта как хворостинку. Себекнехт едва не упал прямо на лиловую тварь, но, подхваченный и Тури, и Анхи, устоял. Гадине же, казалось, не было дело ни до выбитых зубов, ни до стрел, торчащих из нее, ни до факела Хори, который жег ее спину, и она ходко на трех лапах устремилась в атаку на Хори, ближайшему к ней. Под коленками стало жарко, холодно и затем – ватно. «Ну вот и все», - подумалось ему – «И я стану таким?»
В этот миг из-за края провала погреба показалась голова и плечи взбиравшегося вверх солдата. Платок сбился, и его можно было узнать по задыхающемуся щербатому рту. Баи-Крюк выбрался плашмя прямо у ног Анхи, но долго не разлеживался. Он наткнулся взглядом на копье, выроненное Тутмосом, схватил его, и, опираясь на него, как на посох, встал. Увидев тварь преисподней, он, словно мстя ей за свой страх, со всей силы ударил копьем, но только бил не острием, а словно дубиной. Это оказалось очень удачно – горизонтальный удар подбил правую руку Проклятого и тот снова упал. Баи подскочили, обеими руками воздев копье, пришпилил Измененного к земле. Правда, тварь это не убило, и удар ее лапы едва не сбросил Баи снова вниз. Он упал и покатился по самому краю провала. Но чудище лишилось подвижности, хотя копье, прорывая его гниющую, вонючую, разлагающуюся плоть, и не сдержало его движение окончательно. Ударом целой руки оно, подцепив под колено, свалило Анхи. Себекнехт, успевший вытащить булаву из петли на поясе, хекнув, попытался опустить ее на затылок Измененного. Тот успел снова отдернуть голову из под удара, но его это не спасло – палица с влажным хрустом перебила ему шею. Мерзость свалилась без движения, но ещё жила – челюсти щелкали, брызгая мертвой разложившейся плотью из ран, а страшные немигающие бельма, казалось, высасывали душу. Стряхнув оцепенение, Хори, обойдя тварь по солнцу, вбил ей булаву в затылок, и почти одновременно то же, но с другой стороны, сделал Себекнехт. Баи встал, хромая, подошел к ним и, потрясая копьем, выдернутым из мерзкой туши, завопил от радости. Но только радоваться было еще рано. Анхи лежал и не шевелился. Напротив них четвертая тварь билась с тройкой Нехти, и им приходилось туго. Пятая сцепилась с Туром, а внизу шестая, отрывая взмахами своей удлиннившейся морды куски, жрала несчастного солдата, не успевшего вылезть наверх.

Нехти не заметил начала атаки подбитого стрелами урода на тройку Хори – тот прыгнул из-под ближней к ним стены. Он только увидел, как мощное и корявое темное тело взметнулось над краем провала в погреб и обрушилось на подставленные щиты. Поначалу ему вообще показалось, что нежить кинулась на карабкающегося по веревке наверх солдатика – туша Измененного пролетела прямо над его головой. А потом ему стало не до наблюдений – четвертая тварь, которую уже никакие стрелы не могли задержать, прямо от выхода из лаза рванулась к ним. Правда, Богомол, который притащил с собой ещё и копье, успел метнуть его и даже попал – он дождался прыжка и кинул его тогда, когда тварь, обладающая невероятной скоростью, не могла уже увернуться. Удар был хорош, и человека бы убил – копье с влажным чпоканьем вошло сверху в надключичную ямку и глубоко вонзилось в тело. Но тварь словно и не заметила торчащего из нее древка, и через долю секунды она обрушилась на них. Казалось, нежить обладает разумом – она не стала ломиться на щиты, но, слегка сместившись влево от них, попыталась напасть на Иштека сбоку, на не прикрытую щитом сторону, тем более что после броска Богомол не встал ещё в строй вровень со всеми. Да и сражаться ей пришлось бы с ним одним, а не тремя. Но она не учла, что позади нее Тур, сын Качи. Его копье, совершив вертикальный круг, стремительно опустилось и разрубило левую часть грудины почти до середины ее, круша ребра. Тур метил в голову, но в последний момент, словно почуяв дуновение от удара, Измененный дернул ей в сторону. Копье Иштека вывалилось из разверстой груди. Извернувшись, Потерявший душу кинулся на нового противника, на Тура, а на тройку Нехти навалилась новая бестия, которую они, следя за предыдущей, едва не проворонили. Ее тело метнулось над краем погреба и лишь чудом она рухнула не на них, а на щиты. Строй развалился. Ренефсенеб упал на одно колено и прикрывался щитом, его рогулька была теперь бесполезна и только мешала. Иштек и десятник, не сговариваясь, ударили одновременно по крику «Шой!» десятника, Иштек бил по ногам, а Нехти – по голове. Ногу гадина отдернула, и удар Иштека прошел вскользь. Богомол был слишком опытен, чтобы провалиться, и удержал линию. Удар десятника оказался получше – палица вроде бы раздробила левое плечо Потерянной души. Тварь отвлеклась от своей первой жертвы, и отскочила, а Ренефсенеб, потрясенный, но целый, ухитрился встать и приготовить рогатину. Тем временем Богомол заметил, что из пролома вылезает очередная тварь.
- Если и она сейчас кинется, нам конец! – воскликнул он. Нехти и Ренефсенеб не видели, что происходит внизу, и не поняли, о чем он, думая, что он говорит об атаковавшем их Проклятом.
- Тогда атакуем сами! Ренеф, рогатину в шею! Богомол, бъем одновременно в голову!
На их счастье, тварь внизу нашла себе легкую жертву. Иштеку за урезом погреба не было видно, что там творится, но по звукам он понял, что солдату в погребе наступил конец.
- Шой! – крикнул десятник, и они одновременно ступили вперед. Рогатина уперлась чуть ниже, чем надо, но вполне удачно. И тут тварь ударила сбоку здоровой лапой, и строй снова рассыпался – Ренефсенеб, не оправившийся еще после первой атаки, упал. Тварь попыталась кинуться на него, но Богомол влепил ей палицей в морду. Голова страшилища дернулась, нижняя челюсть хрустнула и, рассыпая зубы, повисла под неестественным углом. Язык, с которого капала какая-то бурая жижа, вывесился изо рта, будто умертвие дразнилось. Тварь вновь отпрянула, и удар десятника лишь вскользь пришелся по черепу. Будь это человек, он был бы оглушен, но Измененному все было нипочем и он снова отпрыгнул, глядя бельмастым взглядом прямо на них.
Победный рев сзади них провозгласил об окончательной гибели атаковавшей тройку Хори твари. Почти сразу же их собственный противник снова кинулся вперед. Ренеф так и лежал, и его надо было прикрывать. Места для маневра было маловато, но Проклятый изменил тактику. Он кинулся не на них, а на стену, и уже сверху прыгнул, но – на негра. Тот почти добил своего Измененного – у него была уже отрублена нижняя лапа и перебита оставшаяся после начала боя единственная действующая рука. Нехти и Богомол завопили. Тур был так же быстр, как и нежить – вместо решающего удара он, рухнув, распластался на полу и откатился к ним. Тварь промахнулась и приземлилась на свою товарку, но тут же вскочила и встала за полуразрубленным чудищем, словно прикрываясь им. Не сговариваясь, негр, Богомол и Нехти шагнули вперед. Две булавы добили калеку окончательно, а копье негра контролировало движения второй нежити.

Крик Баи и его прыжки привлекли пировавшего внизу Измененного. Таким же могуче-неуклюжим прыжком как и предыдущие, он метнулся в сторону рябого крикуна. А строя там уже не было. Анхи лежал, Баи хромал, Себекнехт и Хори стояли на расстоянии трех локтей друг от друга. Надеясь, что Хори и его люди все же справятся, Нехти с удвоенной силой кинулся на противостоящую им тварь.
Анхи застонал и пошевелился, и Хори облегченно вздохнул – тот просто был оглушен. Себекнехт помотал головой, как лошадь, отгоняющая слепня, и капли пота сорвались с его лба. Он как-то устало направился к Анхи – помочь ему встать. Баи еще не перестал вопить, торжествуя победу, а напротив Иштек и Нехти ловко добили Измененного, ранее бившегося с Туром. Теперь они оставались втроем против одной гадины – Ренефсенеб тоже был сбит, и Хори гадал, жив ли тот. Но тут ему стало не до наблюдений – шестая тварь, привлеченная воплями Баи, подняла голову и посмотрела своими гибельными бельмами прямо на них. Юноша понял, что сейчас случится, и закричал:
- В строй! Живо!
Но он опоздал. Мелькнула в воздухе, будто пущеная из онагра, туша, и Себекнехт, хоть и прикрылся щитом, не устоял на ногах. Отлетев, он ударился об лестницу. Что-то хрустнуло – то ли лестница, то ли какая-то кость у солдата. Нечисть бездны, приземлившись после этого рядом с Анхи, дернула мордой, и кровавые брызги полетели веером. Хори еще надеялся, что это кровь сожранного внизу солдата, но понял, что ошибся – правая рука Анхи была практически оторвана, а кусок мяса из бицепса несчастного проглочен мерзким созданием. Баи, ухватив копье, встал рядом с командиром, пригнувшись, как в портовой драке и ожидая броска Потерянной души...
- Ты глянь, а это баба была! Обидно будет, если мы ее не разложим, а? – прохрипел щербатый нарушитель спокойствия. Действительно, нежить была облачена в разрванное по швам налившимся мертвой силой телом простенькое платье крестьянки-нехсиу. Когда-то узкое и длинное, оно гармошкой задралось вверх, бесстыдно оголив странно вывернутый и набрякший, как у течной суки, детородный орган мертвой-немертвой хозяйки. Нелепо смотрелись на страшной твари аккуратные грудки с задорными сосками, еще не испятнанные трупной синевой, и не менее нелепо выглядело воздетое удлиннившейся и раздавшейся у основания шеей вверх простенькое ожерелье, на которое не позарились даже дикие негры, все из птичьих косточек и деревяшек. Оберег, который ее не спас. Была когда-то селянка, а стала ужасом живых.
- У меня на нее не встанет, так что давай просто ее убъем, - мрачно ответил Хори. Женщина-измененная кинулась на них. Баи удачно принял ее на копье, и наконечник застрял, то ли в ребрах, то ли уперся в позвоночник твари, что не дало той дотянуться до них. Хори треснул ее булавой, и вновь подивился невозможной скорости Измененных – человек бы не успел увернуться, но, отпрянув, Проклятая душа успела сберечь свою голову. Словно кастаньеты-систры у танцовщицы на празднике трескуче прогрохотало ожерелье-оберег – и раскатилось, ссыпаясь с лопнувшего шнурка, мелкой дробью по полу. Гадина махнула рукой-лапой и, сбитый древком своего же копья, Баи отлетел в сторону. Она обернулась к Хори, и, как указующий перст, торчащее из груди Измененной древко копья нацелилось на него. Судорожно ухватив его правой рукой, юноша что было сил толкнул тварь, и с ужасом понял, что, утратив опору, острие все глубже пронзает тело чудовища, а он приближается к смертоносной пасти и лапам. Но, хвала всем богам, наконечник опять уперся во что-то. Мертвая-немертвая селянка была меньше и намного легче негра-Измененного, убитого ими перед этим. Налегая изо всех сил, он протолкнул гадину к самой лестнице и продолжал давить, как вдруг что-то хрупнуло под копьем. Сперва Хори подумал, что сломалась ступенька лестницы или наконечник, и у него словно разлилось по спине ведро холодной воды от предвкушения неминуемой смерти. Но ему повезло – это был позвоночник твари. Ноги перестали ее держать, и она стекла каплей гноя у лестницы, рухнула, как поломанная кукла. Однако ничего еще не кончилось. Юноша и сам потерял равновесие и упал, по счастью, в другую сторону от твари. Та еще была жива, и, подтягиваясь на руках и щелкая зубами, приближалась к его ногам. Еще миг – и все будет кончено!
Вдруг на голову чудовища сверху обрушился горшок-жаровня, словно кара небесная. С громким треском и стуком он лопнул, рассыпая вокруг раскаленные угли, обжегшие ноги юноши. Судя по тому, что нечисть перестала шевелиться, ее голова тоже не выдержала удара. Но Хори, отдернув ноги, всё молотил и молотил по ней булавой, и никак не мог остановиться.
Глянув вверх, он увидел лопоухого Тутмоса, откинулся на пол и захохотал.

Глава 30.

Все же они добили эту тварь! Нехти едва не стошнило, когда он услышал сипение чудовища и глянул в ее лицо. Казалось, их глаза сцепились невидимыми крючьями и не могут разорвать эту связь. И в этот миг Иштек, словно танцуя, ударил с разворота в висок Потерянной души булавой, а Тур подсек ей ноги. Нехти с тревогой посмотрел на противоположную сторону башни, как раз, когда ушастик ловко швырнул свою жаровню прямо в голову ползущей на руках уродины. Затем он глянул вниз – еще одного проклятого им может хватить всем до смерти! Но новых тварей не было видно. Только теперь он понял, что устал до дрожи во всем теле. Медленно он доковылял до Ренефсенеба. Тот уже шевелился, но… На его груди были видны три параллельные царапины. Первая тварь его зацепила своей лапой. Нехти знал, что после укуса выжить нельзя. А вот такие царапины? Уцелеет ли Ренеф? После этого он нервно осмотрел себя – нет, повезло. Иштек и Тур тоже были невредимы.
- Следи за лазом. Я проверю, как у них там, - сказал он Богомолу и неопределенно махнул рукой. Тур тем часом подобрал лук и тщательно его осмотрел. Затем он следом за Нехти отправился на противоположную сторону – собрать стрелы, если те не сломались. На удивление, одна, в плече упокоенного окончательно Баи и Хори негра-великана, уцелела, и Тур аккуратно, чтобы не сорвать наконечник и не испачкаться в том, что на него налипло в теле нежити, вытащил ее, после чего сунул ее наконечником в горку углей из жаровни – выжечь заразу. Затем аккуратно и осторожно он поместил среди углей наконечник своего копья, весь покрытый слизью, мертвой кровью и ошметками гнилого мяса Измененных. Запах был адский – просто мертвечина, мертвечина, обжигаемая углями, какая-та сладко-неестественная вонь… Резкий запах честного мужского пота от них всех казался почти что аравийским благовоонием по сравнению со смрадом от Потеряных душ.
Нехти, протянув руку, помог командиру встать. Они с грустью смотрели на тело Анхи.
- Сейчас придется сделать кое-что неприятное, - печально сказал десятник, - смотри на него. Вот как это бывает после укуса…
Вдруг Анхи зашевелился и неуклюже начал садиться в луже собственной крови. Единственная рука его пыталась ухватиться за воздух. Глаза же уже были бельмами измененного. Десятник вздохнул тяжко и почти нежно ударил его булавой по голове, после чего тот рухнул и затих окончательно.
- Он был добрый воин, быстрая нога. А эти колдуны проклятые лишили его посмертия!
Рядом с лестницей застонал Себекнехт. Он, казалось, не был укушен или оцарапан, но, судя по всему, у него было то ли сломано, то ли треснуло одно или несколько ребер. Нехти выдохнул облегченно, Себекнехт был из его солдат, с которыми он был давно, а он уже потерял сегодня одного и не знал, выживет ли другой. Хотя погреб осматривал именно он и не нашел ничего опасного. Баи уже тоже встал, кряхтя и опираясь о стену, как старик с больными коленями. Этому неугомонному щербатому и рябому забияке повезло неимоверно, учитывая все произошедшее! Он был цел и почти невредим. Правда, сильно хромал и получил древком соего же копья по переносице с такой силой, что, кажется, завтра оба его глаза заплывут в щелочки и будут украшены огромными синяками. Грязный, с изорванной набедренной повязкой, он, тем не менее, выглядел бодрее их всех, кроме, разве что, дикого маджая. Сейчас ему явно хотелось спрятаться от начальства, но сделать это было ну никак не возможно.
- У тебя все целы? – прокаркал Хори. Его гортань была как старая отлинявшая змеиная шкура – сухая и ломкая, казалось, одно неловкое слово - и она с хрустом и треском рассыпется в труху и прах.
- Ренефа зацепило. Я не знаю – опасны ли царапины так же, как укусы. Мы с Иштеком и Тур в порядке. Вроде бы… Я думаю, мы все погибли бы без негра того.
- Ты прав, наверное… Сколько их всего было, тех тварей из под земли? Шесть? И троих уложил он.
- Ну, двух из них стрелами…
- Какая разница? Он был как Ра на ладье, стреляя в Апопа, спокоен, быстр и меток! Главное, что они не выбрались сюда, наверх. В жизни не видел такой стрельбы! А с ним в бою лучше быть по одну сторону… Но даже и с ним – веселье было ещё то…
- Нам еще предстоит другое веселое дело – надо будет проверить дыру ту, из погреба. Вдруг там еще Измененные сидят?
- О нет! Только не это!
- Хочешь или нет, а это придется сделать, и чем острее – тем быстрее!
- Тогда пять минут на подышать, и – пошли. Ты, я, Иштек и Тур. Хотя подышать… Только сейчас понял – как же вкусно дышится живому, хотя и дерьмом…
- Тут не только дерьмом, тут еще и мертвечиной несет. И кровью.
- Ты заметил – от Измененных какой-то странный запах?
- Да. Какой-то… Как в муравейник залез и патокой полился. Странный и сладкий, хотя и не сладко-трупный. И ты прав – живому даже этот запах вдыхать – хорошо! И если от него стошнит – тоже хорошо!
Десятник помолчал и добавил, уже о другом:
- Кто-то пусть следит за Ренефсенебом. Его нельзя оставлять одного. Только надо объяснить все правильно, а то либо этот кто-то Ренефа убъет сперепугу, либо, отведи от нас боги беду эту, если Ренеф обратится, сам погибнет. Баи оставим следить?
- Э, нет! Тутмос пусть остается, а не этот негодяй. Это ведь из-за него все случилось. Для него поинтересней найдем задачу… Баи! Бегом хромай сюда! – прорычал Хори.
- Слуга покорный, командиры!
- Это ты-то покорный? Ты понимаешь, что все погибшие – на твоей совести? Ты – ходячее оскорбление для любого командира, а твоя щербатая и рябая рожа – уже достаточный повод для наказания! Твои преступления столь велики и ужасны, что я могу тебя казнить смертью, ты понимаешь это? Ты, правда, не растерялся и храбро бился, но это лишь немного смягчает твою вину. А до полного искупления – как отсюда до Великой пирамиды гусиным шагом! Твоё наказание, возможно, уменьшилось бы, если бы вы нашли клад! Но и тут вы вместо сокровищ откопали чудовищ этих. Вот поэтому именно ты и пойдешь первым в дыру эту, что вы пробили.
- Смилуйся, отец мой! А если там ещё есть Проклятые души?
- Вот заодно и проверишь.
На Баи было больно смотреть. Он явно испугался, да так, что даже не склонный к жалости Нехти счел нужным сказать:
- Нет там никого больше, иначе бы они на нас набросились. Не могут они устоять перед голодом своим. Мы все пойдем, но в дыру ты полезешь первым. Такое будет твое наказание.
Тем временем Тур, взяв с пола слетевший головной платок погибшего Анхи, тщательно очистил наконечник очередной уцелевшей стрелы, а затем спустился вниз – собрать оставшиеся стрелы.
- Видишь? Негр этот не боится, а уж он-то знает про Потеряные душе больше нас всех вместе взятых. Эй, Тутмос! Собери все незажженные факелы и иди сюда!
- Слуга покорный, уже иду!
Тутмос спустился к ним с пучком факелов и уже успел обновить прогоревшие и воткнуть новые в незанятые поставцы. Стало заметно светлее. Все вокруг казалось старой картиной – припорошенной от времени пылью. Пыль, поднятая вверх их ногами, пыль, выбитая из пролома – она покрыла все. Они и сами были похожи на глиняные статуи в бедном сельском храме. Неподвижные от усталости, со спокойными от отупения после боя лицами, и такие же матово-пыльные, словно сделанные из глины и готовые, чтобы их, как водится, расписал художник. И художник, казалось, уже начал свою работу – пот проложил кривые блестящие дорожки по их телам и лицам, брызги крови, казавшейся в подземелье темнее, легли первыми глянцевыми мазками на запорошенную пылью кожу. Но какой бы темной в испуганом свете факелов не казалась кровь, брызги мертвой крови Проклятых душ и их гнилые ошметки были еще темнее. И один лишь чистенький по сравнению с ними Тутмос, нервно озиравшийся на весь этот разгром и бойню, казался не статуей, а живым человеком. Хори, подозвав, растолковал ему, что нужно внимательно смотреть за Ренефсенебом и перевязать его, но, если, храни от этого все боги, Ренеф умрет – немедленно звать его или Нехти и не подходить близко. Тем временем внизу Тур собрал уцелевшие стрелы и тщательно их очистил платком. Ищтек, Баи, Хори – все спустились в погреб, стараясь не смотреть на растерзанного солдата. Голова его была раздроблена, а может даже - разгрызена, так что даже невозможно было понять – кто это. Очевидно, из-за этого он и не превратился в ещё одного ходячего мертвеца. От второго, в проходе, остались, почитай, только ноги, даже изрядная часть костей отсутствовала – не понятно даже, как измененные успели его так быстро объесть?. Кровь уже начала сворачиваться, и в тягучих, покрытых матовой пленкой пыли лужицах появились сгустки. Желтоватые с розовым брызги мозгов на кирпичах и полу вызывали у Хори тошноту, и его долго, до желчи, выворачивало. Нехти же был просто печален.
- И все равно им повезло больше, чем бедному Анхи. Их души не загублены, и уже скоро, сразу после обряда отверзания уст, помчатся они на поля Илау, - задумчиво сказал Нехти, - как-то это несправедливо. Он сражался до последнего – и его души погибли. А эти, из-за которых все и вышло, пребудут с богами…
- Я не знаю, можно ли отверзнуть телу, лишенному головы, уста? – задыхаясь и восстанавливая дыхание, сказал Хори, - А с Анхи…Мы поговорим со жрецом завтра, и со светлоглазой Старшей. Не может быть, чтобы не было ритуалов спасти их. Помнишь, Саи-Херу говорил про Нейт, защитницу мертвых? Она должна помочь, вот увидишь!
Нехти слегка приободрился от этих слов. Вдруг из под груды кирпичей и тел Измененных раздался стон. Перепугавшись поначалу, они сообразили, что это и кто это, и, осторожно, чтобы не приключилось беды, оборачивая руки тряпьем и захлестывая веревками, оттащили туши Проклятых в сторону и начали разбирать завал. Под ним нашелся еще один живой солдат. Счастливчика крепко побило камнями и кирпичами, он был весь в пыли, крови и ссадинах, и Хори даже не смог узнать его. Но, кажется, завалившие его кирпичи не только его покалечили, но и спасли от Проклятых душ. Пришлось Баи снова выбираться наверх. Они с Тутмосом из веревок и лопат, принесенных горе-кладоискателями, соорудили подобие подвесной люльки и осторожно вытащили раненого на первый этаж. Тутмос остался перевязывать его, а Баи нехотя вернулся в погреб. Настало время проверить – куда же ведет этот лаз и что там, в темноте? Они в некоторой нерешительности встали перед провалом. И тут испуганно завопил Тутмос:
- Ренефу плохо! Помирает он! Зовет всех!

Кряхтя и натужно вытягивая руками ослабевшие после боя тела, они втроем – Хори, Нехти и Иштек – вновь взобрались по веревке с узлами вверх. Хори казалось, что позвоночник трещит и рассыпается на части, а главная жила вот-вот лопнет, как перетянутая струна. Тур остался в погребе, а Баи, помедлив, полез за ними, словно боясь провала и того, что внутри него.
Ренефсенеб сидел, обессилено привалившись левым боком к стене. Его била крупная дрожь, лоб блестел от испарины. За несколько минут он словно постарел – лицо будто усохло и кожа туго облепила череп. Ему было очень плохо. Подняв тоскливые глаза на Нехти, он просипел:
- Леопард, во имя Дедуна и нашей дружбы, не дай моим душам погибнуть! Ты же знаешь, что делать, - он облизал распухшим сухим языком пересохшие губы, - поспеши… Эх, жаль, вина нет, глотнуть напоследок…
Баи молча метнулся к сваленному у стены вороху вещей, принесенных, очевидно, непутевыми кладоискателями, и протянул умирающему кожаную флягу. Кривовато улыбнувшись, тот попытался открыть ее, но дрожащие руки не слушались. Баи терпеливо и осторожно забрал флягу, выдрал зубами пробку, и, опустившись на колени, поддержал левой рукой товарища, а правой поднес флягу к его рту, словно мать, кормящяя младенца. Судорожно, с усилием, тот сделал несколько глотков. Кадык дергался, словно с натугой проталкивая вино внутрь. Ренеф отстранился от фляги, и малая струйка вина неловко пролилась ему на грудь, прокладывая себе извилистую темно-влажную дорогу в покрывавшей кожу матовым слоем пыли.
- Ну вот, уже не так противно уходить. Тебе зачтется, Крюк… Давай, командир, пока мои души при мне…
Нехти приподнял булаву и страдальчески глянул на Хори. Тот понял, что десятник не в силах ударить Ренефсенеба, и словно просит глазами Хори избавить его от этого. Кивнув, юноша тихо зашел за спину Ренефу, чтобы не омрачать его последних мгновений ожиданием удара. Пусть думает, что смерть придет от руки Нехти.
- Не грусти, командир, мы славно бились, - прохрипел Ренеф, - и я хорошо уйду. Если ты успеешь…
Он затих, и, казалось, начал отходить – дрожь стала мельче, но чаще. Хори понял – пора. Чуть помявшись, он все же вскинул булаву.
- Матери не говори…, - еле слышно просипел солдат, и в этот самый миг булава опустилась ему на кракнувший затылок, оборвав его последнюю просьбу. Удар был силен и аккуратен, Ренеф, завалившись вперед, на свои ноги, затем, медленно раскручиваясь уже мертвым телом, развернулся лицом вверх. При взгляде спереди, если не обращать внимания на быстро натекающую снизу лужу темной крови, казалось, что он уснул. Его лицо не было обезображено ни ударом, ни гримасой смерти. Та милостиво словно убаюкала его, мышцы немного расслабилось и солдат будто снова помолодел. Нехти, не стесняясь, плакал. Хори же не чувствовал ничего. Он словно отупел и отрешился от всего вокруг. Он чувствовал, что чуть отсушил руку во время удара, но старательно отгородился от мыслей о том, куда он бил. И все вокруг было… слегка во сне, чуть в тумане.
- Да пребудут души твои свободными, Ренеф, и да смилуются Маат и Осирис-Дедун на суде твоем, - нараспев сказал Нехти, опускаясь на колени рядом с умершим, - и да будет легка твоя дорога по камышовым полям на их суд!
Он закрыл глаза Ренефсенебу, распрямил изогнутое тревожным крючком тело и сложил ему руки на груди, как это потребно у мумии. И все продолжал и продолжал смотреть в его успокоившееся и как-то покровительствено, словно Ренеф знал теперь много больше оставшихся, улыбающееся лицо. Так улыбаются статуи богов и царей в храмах, как детям, будто припоминая, в чем виноваты те перед ушедшим и прощая эти никчемные мелкие прегрешения. А Нехти все равно терзал себе память, вспоминая то, что уже никак не изменить. Колени вдруг ощутили липкое тепло – лужа крови добралась до него. Десятник, словно успокаивая свою совесть, подумал – значит, точно успели перехватить души Ренефа у Измененных. Из раны на голове течет сильно и много, но только если рана досталась живому, мертвое сердце Проклятого не гонит по мертвому телу мертвую, гнилую кровь. Десятник встал, отер колени ладонью, а потом долго искал, чем же вытереть руку. Кровь уже начала сворачиваться, и пальцы будто склеивались, а кожу на руке стянуло. И в то же время, когда он нашел, наконец, какую-то ветошь, ему было стыдно и неловко стирать с руки кровь Ренефа, словно к неисправимым промашкам добавилась еще одна.
Баи напряженно и пристально глядел в лицо Ренефсенеба, будто пытаясь понять что-то важное для себя. Затем, не обращая внимания на командиров, он поднял так и не закрытую флягу, из которой поил на прощанье Ренефа вином, и в несколько глотков опустошил ее до конца, а затем небрежно отбросил в сторону.
[spoiler]

[/spoiler]

Глава 31.
Смерть Ренефсенеба словно вытащила из них какую-то опору, главную, как центральная балка дома. Ни говорить, ни думать, ни делать что-либо не было сил. Один двужильный Богомол не сдавался, понимая, что сейчас надо встряхнуть, растормошить начальство, иначе будет и вовсе худо. Он подошел, хмуро посмотрел на них, на покойного, и пробурчал:
- Пойдем и покончим уже со всем этим. Иначе, не знаю, как душам Ренефа и Анхи, а моим душам точно не будет покоя и радости в этом мире.
И они вновь спустились в погреб. Хори и Нехти – словно это уже было частью погребальной церемонии, Баи – будто стараясь оттянуть неизбежное и Богомол – как бы приступая к неприятной, но нужной работе. Тур ждал их в середине погреба, спокойно и молча. Он уже собрал и очистил стрелы, и они были в выкрашеном в черный цвет плетеном из папируса колчане. Хори вдруг подумал – а что будет, если этими стрелами ранить человека? Ведь они же побывали в плоти Потерянных душ? На миг ему стало страшно и зябко, и он задал этот вопрос вслух. Нехти удивленно глянул на него и перевел вопрос негру. Тот ответил, долго и подробно.
- Если ей ранить человека, стрелой той, то он станет Измененным, поэтому надлежит со всем страхом и осторожностью обращаться с ними, словно с самими Потерянными душами, - перевел десятник, - и даже то, что Тур их уже обжег в углях, не дает нам сейчас полного покоя. Наконечники можно просто прокалить, но дерево или тростник древка впитывает в себя кровь и жидкости. Эти стрелы не из тростника, а из доброго дерева, сваренного в масле с воском диких пчел, чтобы закрыть их поры. Если выдержать древки стрел под ликом Ра день или два, или просто долго держать в дыму, то чары Измененных сгорят, и стрелы будут вновь безопасны. Даже если с ними ничего не делать, то через неделю они будут безопасны. Но если их укрывать от солнца тряпкой, увлажненной водой, а тем более кровью, часто их менять на свежие, произнося при этом заклинания, то отраву можно сохранять очень долго. Так что как только мы покончим с сегодняшним делом, нам нужно будет обжечь наши копья и булавы, а их старшая, которая колдунья сильная, поддержит заклятьями этот ритуал.
Все посмотрели на колчан, как на гнездо дочерей Уаджет* (кобр), и опасливо переглянулись.
- Не так ли они и творят свое злое колдовство, чародеи те? – произнес Иштек задумчиво.
Хотя, глядя на спокойствие Тура, все считали, что, скорее всего, больше в замурованной части подземелья Проклятых душ больше нет, осторожность казалась всем единственно возможным способом действия. Посоветовавшись, решили сделать так. Они разожгут факелы, принесенные им услужливым Тутмосом, каждый по два. Один из факелов каждый забросит в провал в стене, второй останется в руке. Тур же пойдет без факела. Его ловкость с луком впечатлила всех, и пусть уж лучше его лук будет наготове. Как и копье…
И вот в темную, словно глаз Апопа, дыру с гудящим звуком влетело три хорошо разгоревшихся факела. Побледневший молчаливый Баи осторожно заглянул внутрь и сдавлено прохрипел:
- Лежат. Четверо, вроде, или трое.
- Умертвия уже были бы тут. Скорее всего, это просто мертвецы.
Баи не ответил. Запалив еще один факел, так что у него их снова стало два, и дождавшись, пока он разгорится как следует, он тщательно и осторожно просунулся в дыру наполовину и, судя по всему, кинул факел в какую-то только ему видную цель. Замерев на минуту (и закупорив собой проход), он влез внутрь. Через несколько мгновений донесся его гулкий, мечущийся эхом по стенам невидимого пока остальным тайного логова голос:
- Влезайте! Живых тут нет, и не до конца мертвых – тоже.
Вторым в ход нырнул Нехти, затем – Тур. Иштек был третьим. Хори чуть помедлил, но затем решительно полез внутрь, выставив факел вперед.
Судя по тому, что он разглядел при свете семи факелов – четырех на полу и трех в руках – это было когда-то дополнительным помещением погреба. Оно было в высоту около трех локтей, много ниже, чем сам погреб, что вообще-то понятно, ибо ясно было, что эта нора выходила за пределы башни и уходила куда-то в темноту с уклоном вниз. Вспомнив направление, Хори понял, что этот ход должен упираться в колодец, и ему стало жутко, когда он представил сегодняшнее (нет, уже вчерашнее) утро и сигающую на них из колодца нечисть. Но нет, как раз Иштек, пройдя дальше и подняв факел, осветил дальнюю часть камеры. Со стороны колодца проход был замурован, причем явно давно, кладка выглядела не такой свежей и темной, как та, что была на пути в погреб и по цвету почти не отличалась от стены. Была оставлена только маленькая отдушина под самым потолком, не более ладони в поперечнике. Наверное, поэтому солдаты, лазившие в колодец, и не заметили никаких подозрительных проходов.
Иштек вернулся назад. Они вместе с Туром переходили с места на место, что-то разглядывали и тихо обсуждали – хм, а Иштек-то тоже понимает этого негра! Юноша попытался догадаться – что они там так рассматривают? На полу лежали два полурастащенных по всей камере и обглоданных скелета и два почти не объеденных трупа совсем уже у выхода. Или нет, приблизившись, Хори понял, что это – две Потерянных души. Еще не Измененные до такой степени, как те, что их атаковали, скорее, совсем не измененные, но явно это были окончательно мертвые Не-мертвые. Непонятно… Посветив себе факелом, юноша увидел, что головы у Потерянных душ проломлены, судя по всему, кусками хесемен, которые, облепленные кровью и слизью, валялись тут же. В центре были свалены кожаные и рогожные мешки, некоторые разодранные и все – небрежно расшвырянные, словно по ним прокатилась лихая толпа. Хотя, вспомнив шестерых Измененных, юноша решил, что так оно и было. Из прорех вываливались кристалы и друзы камня хесемен, затрудняя перемещение по камере. Мешков было не очень много, не больше десятка, да и сами мешки были скорее средних размеров кулями. Судя по их форме и россыпям на полу, в них был только хесемен. Золота не было. В кожаных мешках были отборные камни, в рогоже – похуже. Только теперь юноша понял, что старается задержать дыхание – в камере царила лютая вонь, пахло даже не мертвечиной, а именно Измененными. Этот запах они запомнили теперь навсегда… Сладкий, гнусный, неестественный – так могло бы пахнуть тряпьё, на котором спит не моющаяся годами и гадящяя прямо под себя безумная нищяя старуха. Воняло до тошноты, до рези в глазах. Но слезы они уже выплакали. Однако, поскольку было очевидно, что опасности больше нет, а сокровища – есть, можно было выбираться отсюда к более чистому воздуху. Об этом Хори и сказал десятнику. Тот кивнул, соглашаясь, и, дав команду слоняющемуся без дела Баи, повторил это на горном наречии для Тура. Ответил ему Иштек, а не негр:
- Мы задержимся, еще почитаем следы с негром этим, - и Богомол продолжил увлеченно переползать вместе с Туром с места на место, изучая что-то различимое только ими и не обращая внимания на сладкую мертвецко-старушечью вонь. Они то спорили о чем-то, то тыкали пальцем в кости, какие-то клочки тряпок и веревок и что-то друг другу рассказывали, помогая себе в разговоре жестами. Нехти и юноша переглянулись, пожали плечами и направились на выход. Выбираясь в погреб, Хори снова не мог миновать полусожранного солдата, и снова же едва-едва сдержал в горле клокочущую кислотой волну рвоты. Туши же Измененных, напротив, вызвали злобную радость. Но и озабоченность – что с ними делать? После слов Тура о стрелах, он склонялся к тому, чту лучше всего их сжечь, но тащить их по вертикальным лестницам три этажа наверх, да еще так, чтобы не измазаться в том, что с них сочится… Сжечь прямо тут, в погребе?
Тутмос, остававшийся с двумя ранеными, заметно успокоился, когда они выбрались из лаза в камеру. Он как раз менял прогоревшие факелы, пугливо дергаясь от каждого шороха и звука. Вспомнив о раненых, Хори подумал, что надо бы на них глянуть повнимательнее. Да и вообще - пора выбираться из этой проклятой башни. Он чувствовал себя настолько уставшим, что был готов заснуть прямо здесь, не обращая внимания на вонь, трупы солдат и туши измененных.
Крюк помочился на окончательно мертвых Измененных в погребе, затем укрыл какими-то дерюгами погибших товарищей и полез наверх. Он выглядел каким-то слегка невменяемым. Глаза его заплыли в щелочки и налились фиолетовыми синяками. Баи едва не сорвался с веревки, и с трудом выбрался на пол первого этажа. Его тут же скрутило в дугу и стошнило. Похоже, по голове ему досталось сильнее, чем это казалось вначале. Доковыляв до раненых, которых Тутмос устроил под стеной, заботливо подложив им под головы сумки незадачливых искателей сокровищ, те, что помягче, Баи выудил из этих сумок еще одну флягу. Заметив взгляд Хори, он прохрипел:
- Это вода, - набрал пару глотков в рот, прополоскал и выплюнул. Затем уже напился вдосталь, и, словно это отняло у него последние силы, сьехал, царапая спину по неровной стене на корточки, затем улегся рядом с ранеными и, похоже, потерял сознание или заснул.
- Я бы тоже не отказался упасть и уснуть, - пробормотал рядом десятник.
Они тяжело, словно не доверяя до конца усталым телам, уселись.
- А я дико хочу есть… Странно, да? Только что я умирал от усталости… И запах… От тебя пахнет, как от старого козла, от меня - не лучше, вокруг вонь от Потерянных, гарь, дерьмо, кровь… А я жрать хочу. Прямо здесь и съел бы чего, не обращая внимания на все это. И сил все равно нет – руки дрожат, позвоночник будто вынули. Не тело – глина жидкая, ил из Хапи. И сердце – стучит-стучит, а мыслей в нем нет никаких* (египтяне верили, что человек думает сердцем). А в суставах жар, который по жилам течет холодом и слабостью. Нет, ну странно же?
- Это твой первый бой… И даже не с людьми, тут противник еще похуже был. Я свой первый бой и не запомнил даже, да и не понял ничего, хорошо, хоть жив остался. А пожрать… Тут ты прав, пожалуй. Я бы тоже не отказался. Только вот нам нельзя пока сейчас расслабляться. Всех живых надо вытащить из башни, и за ранеными приглядеть. Да и за всеми нами – вдруг где маленькая царапина – и все. Я лучше уйду как Ренеф, чем как Анхи. Так что надо будет нам всем держаться в светлом месте и под приглядом.
- В светлом? Да уж, поди, солнце встало. Я дивлюсь, что еще никто не прибежал…
- Хм… Как ты думаешь, а сколько прошло времени с той минуты, когда мы не нашли часовых?
- Полночи… Ну, часа четыре точно прошло!
- Ха! От силы час. А скорее, даже меньше.
- Не может быть!
Нехти помолчал. Он долго глядел на факел, словно в его огне пытаясь углядеть ответ на беспркоящие его вопросы. Затем обратился к Хори:
- У нас бы факелы за четыре часа уже все прогорели. Но я хотел сказать тебе другое…Сейчас у нас в сердцах пусто, как в барабане. Но, прошу тебя, прежде чем ты примешь решение о том, что делать дальше, поговори со мной с глазу на глаз. Это важно. Мне сдается, что и у жреца, и у писца, и у негров – у всех свои тайны и свои резоны. И надо крепко все обдумать, чтобы остаться живыми.
Хори кивнул. Говорить сейчас силы и в самом деле не было – словно с последними его словами она, почти целиком растраченная в бою и после, в подвале, окончательно выплеснулись из него.
Легкий шум внизу и потрескивание веревки подсказали, что возвращаются следопыты, а волна смрада от них подтвердила это чуть позже. Иштек, похоже, ее уже и не замечал – еще недавно постоянно обнюхивавший себя и моющийся при первой возможности долговязый маджай рухнул рядом с ними, не обращая на свою вонь ни малейшего внимания. Углядев флягу Баи, он бесцеремонно дотянулся до нее, напился и протянул ее севшему на корточки напротив Туру. Тот благодарно кивнул и неторопливыми маленькими глотками стал пить.
- Похоже, мы разобрались со следами, как и что там произошло. Говорить сейчас или потом всем вместе сразу рассказывать? – Иштек явно имел в виду жреца и прочих участников их ночного совета.
- Скажи сейчас, - проклекотал пересохшим вновь ртом Хори.
- Мы все живы сейчас благодаря тому бывшему негру, что напал на командира. Их всех затолкали туда связаных, восемь человек, и все они упирались и сопротивлялись. Там им еще и ноги связали. Затем привели еще двоих, еще не превращенных, но уже зачарованых или опоенных зельем, это ясно по следам их и тех, кто их вел – они не сопротивлялись, но брели как во сне. Их окончательно заколдовали, сделали Потерявшими душу каким-то ритуалом, и, как детям тем, перерезали горло. Затем замуровали стену. Тот негр, огромный, видно, понимал, что будет, и боролся до конца. Добрый воин - он не потерял разум, и смог сам порвать путы. Это видно по его рукам, он их не щадил. После он в темноте начал освобождать других. Он успел развязать одного полностью, а второму только лишь руки, когда Проклятые души начали восставать. Освобожденные негром пытались освободить еще других, а негр бился во тьме с неупокоенными. Всего освободились целиком четверо, в том числе и тот, кому негр успел только руки освободить, у пятого были развязаны руки, у шестого ноги. Они, как могли, кинулись помогать негру. Троих Потерявшие душу успели убить – они хоть и медленные были сразу после поднятия, но, видно, тьма им не помеха. Убили негра того большого, женщину и мужчину со связаными руками, но негр успел таки проломить одному восставшему голову, прежде чем умер сам. Второго добили вторая женщина, мужчина со связаными ногами и последний из освободившихся. Он как раз и проломил голову второму восставшему, а мужчина со связаными ногами вцепился в ноги умертвию. Женщина тоже била тварь по голове, но случайно в темноте убила и мужчину со связаными ногами. Она попала ему в висок, но он потом все же восстал неупокоенной душой. Скорее всего, он уже был покусан и умирал, и ее удар просто совпал с его смертью, иначе не знаю – как бы он восстал? Оставшиеся женщина и мужчина были сильно изранены и быстро умерли, не успев освободить последних двух связаных. Тем досталось хуже всех – когда шестеро покусаных, ставших потерянными душами, восстали, их сожрали заживо.
- И почему же мы тогда должны быть благодарны негру тому?
Иштек с жалостью, как на недоумка, посмотрел на командира:
- Мы сражались с шестью восставшими, которые съели двоих людей, так? Ты видел, какими сильными и быстрыми они стали. Справились бы мы, если бы все пошло, как хотели те колдуны, проклято будь их семя? Если бы две твари сожрали восемь человек? Какими бы ужасными стали они тогда? Боюсь, мы все погибли бы. И мы, и все в лагере. Так что, хоть он и доставил нам много бед после смерти, если бы не его храбрость при жизни, было бы много хуже. Я так думаю, если жрец и госпожа знают ритуалы для спасения проклятых душ, нам надо будет спасти не только души Анхи, но и негра того. Или даже всех тех шестерых, что бились во тьме, до того, как самим стать проклятыми. Мне кажется, Маат это будет угодно.
- Ты прав, наверное. Я вот все думаю – кто же хуже, сами эти чудовища или колдуны, их породившие? И, сдается мне, колдуны те сами, по своей воле, уже потеряли свои души. Добровольно потеряли! И они, стало быть, хуже всех. Нам надо их найти и убить во что бы то ни стало. Это злое колдовство должно уйти и не предстоять более пред лицами Геба и Нут* (бог земли и богиня неба).
Нехти хмыкнул:
- Отец мой, это именно то, почему я тебя просил сначала поговорить все же со мной до принятия решения. Многое надо учесть, о многом подумать и многое мне надо сказать твоим ушам.
- Да, ты прав, наверное. Но что мы сейчас будем делать? – устало и как-то по-детски спросил Хори.
- Себекнехта со сломаными ребрами мы наверх не вытянем без вреда для него. Баи тоже сейчас не встанет. Значит, и им, и кому-то при них все равно придется оставаться в башне. Предлагаю – Тура отпускаем к госпоже, он ей доложит о том, что здесь случилось. Я и Тутмос останемся с ранеными. Вы с Иштеком будете следить за порядком в лагере. В башню надо принести воды на всех, а утром первым делом привести жреца.
- Если он не проснулся от того шума, что мы подняли.
- Сомневаюсь. Сам бой с Проклятыми душами занял от силы минут восемь-десять, и не было ни боевых кличей, ни стонов и мольбы о пощаде, ни звона оружия. Я думаю, снаружи и не слышно было, как мы тут умирали и убивали.
- Ты опять прав. И еще - я переставлю пост, что у конюшни, ближе к башне. Пусть без моего приказа никого не пускают внутрь, даже и жреца. Но, боги! Если бы ты знал – как я хочу спать! Мне кажется, что я во сне, в котором мне снится, что я хочу спать, и даже сейчас то, что я говорю – мне тоже снится…
- Проверь посты прямо сейчас, но всерьез, и ложись спать, а первую половину ночи пусть бдит Иштек, он более привычен к такому. Самым печальным будет, если к рассвету на нас нападут те воровские негры с колдунами. Тогда ты понадобишься больше, чем он, так что еще один резон тебе лечь спать первым. Хотя, честно говоря, я в нападение не сильно верю. Иштек и дикие негры нашли бы их следы, я думаю. Но – верь в милость Ра после богатых даров, а успех все же готовь сам. Я тоже посплю, и пусть Ушастик дежурит первую половину оставшейся ночи. Мнится мне, он не уснет все равно… От своей великой отваги…

Глава 32.
Хори не помнил, как он выбрался из башни и проверил посты. Он не помнил, как оказался в командирском домике и в своей постели. Ему снилось, что он дома, за столом у бассейна в тени виноградных лоз, и Руиурести несет ему блюдо с пирожками и кувшин с финиковым вином. Он берет у нее кувшин, и пьет, пьет, но никак не может напиться. Руи вдруг обращается в негра-Проклятую душу, со стрелой в правом плече и израненными путами до кости руками. Левой своей лапищей, капая из изодранного запястья слизью, он хватает Хори и начинает трясти его, и от взгляда рыбьих глаз больно в сердце и страшно до жаркой молнии по всему хребту и ниже, до коленей. Тварь, однако, почему-то не пытается его укусить, только трясет за плечо и что-то сипит. Разобрать свистящий клекот невозможно, но юноша понимает – Проклятый просит освободить его душу. И Хори никак не может перестать - ни пить, ни бояться. Затем негр пропал. Хори в пустыне. Очень хочется пить – по-прежнему. В руке его тыквенная бутыль, судя по весу – полная. Он вытаскивает зубами пробку и делает глоток и чувствует во рту теплое, подкисающее пиво. Обычно он любил, как и все египтяне, теплое пиво, но кислое – оно лишь оставило во рту отвратительный мертвый вкус, словно запах Проклятых душ… Чтобы отбить эту мерзость, он впился зубами в огурец, оказавшийся в другой руке. Вдали виден его отряд, Джамму-нефер. Они уходят прочь, пыля понуро по дороге и забыв его тут, в пустыне. А он даже не може стронутся с места. Глянув вниз, он увидел, что ноги его застряли в занесенной песком и словно утонувшей в нем полусгнившей лодке, неведомо как оказавшейся в пустыне. Хотя юноша твердо знал – это именно он притащил сюда эту лодку волоком на канате. Выломав наконец из трухлявого дерева ноги, он увидел, что отряд отдалился еще больше. Попытавшись их позвать, Хори чувствует, что голос отказал ему. Он отхлебнул из бутыли – и на этот раз в бутыли оказалась кровь. А вокруг, гнусно скалясь, прыгает карлик. Большое его лицо морщится издевательскими гримасами, а светлые глаза яростно блестят. Он вдруг начинает расти, оставаясь при этом, вот диво, карликом. Вот видно только его искаженное лицо, вот только глаза, вот один лишь серо-зеленый глаз яростно смотрит на молодого неджеса. Вот глаз моргнул – и превратился в женский половой орган. Аккуратный, лабия невелика и сомкнута, и вдруг – этот орган начинает расти, и пульсирует, как моргающий глаз. Губы вытягиваются, растут и превращаются в крылышки. Сначала – небольшие, они увеличиваются, оборачиваясь в громадные крылья грифа. Эти упругие плоскости обнимают Хори, не давая вырваться и побежать за своими, все уходящими по пустыне вдаль. Вокруг вспыхивает огонь. Хори смотрит на него, ему жарко. Вот пламя охватило уже держащие Хори крылья, а затем – и его самого. А с неба все смотрит громадный серо-зеленый светлый и немигающий глаз давешнего кривляки-карлика. К горящему долгие годы юноше из бесконечной дали приближается, медленно и кособоко, кто-то. Он ближе, ближе… Это все тот же негр-Измененный, по-прежнему умоляющий о чем-то Хори.
- Просыпайся, командир, - вдруг отчетливо говорит негр, и Хори наконец, заполошно дергаясь и еле понимая на полпути из сна в явь, что будит его Иштек, и в самом деле просыпается. А пить хочется так же сильно, как и во сне. Он вообще себя чувствовал, как после попойки с дракой – ломило и саднило все тело, но особенно – голова. И вообще – казалось, что болели даже сбритые на голове волосы и потерянные навсегда молочные зубы. Видно, он надышался вчера вони и гари в погребе и башне, и короткий сон не дал облегчения. Иштек же выглядел до неприличия бодрым по сравнению с ним. Хотя ночь и ему далась, как видно, нелегко… Холодная морозящая хребет истома отступила, сменившись горячей волной, и Хори с ужасом подумал, что обмочился. Но, хвала богам предвышним и предстоящим – нет. Увидев тыквенную бутыль с водой, он жадно припал к ней. Но противный вкус во рту никуда не делся.
- Долго я спал? – хрипло спросил он.
- Одну стражу. Скоро все проснутся. Я подумал, что надо тебе встать и еще раз потолковать с Леопардом.
- Кто знает о ночных бедах, кроме диких?
- Думаю, писец знает. Или догадывается. Он не спал, когда мы уходили в башню, и видел нас. И когда мы вернулись, он тоже не спал.
Хори вздохнул. Минмесу ему не нравился, невзирая на свою историю. Но он мог быть во многом полезен, а при нынешнех обстоятельствах – даже незаменим. Да и не следовало обсуждать его с Иштеком. Надо было срочно взбодриться, проснуться окончательно. Для начала – умыться. Он взял мешочек с солями и снадобьями для утреннего туалета.
- Тутмос в башне?
- Да, и Нехти там. И раненые. Воды им отнесли. Но надо бы посмотреть на раны их при свете солнца.
- Мы, по крайней мере, Измененными не стали. Надеюсь, и у них все спокойно. Пойдем к колодцу, польешь –мне надо умыться, да и тебе не помешает.
Кряхтя и морщась, он доковылял до выгребных ям и помочился. Затем, так же тяжело и одеревенело, дошел до поилки. Вначале спина, руки, ноги – короче, все члены - еле сгибались, но постепенно он разошелся, спиной чуствуя глумливый взгляд долговязого следопыта. Как тому удавалось быть ехидным с торжественно-постным лицом – уму непостижимо! Холодная вода, щедро выплеснутая из кожаного ведра коварным Богомолом, дубиной вышибла из него дух и победила, наконец, сон. Хори сперва наконец напился, почистил зубы очищающей солью бед и еще раз умылся, неторопливо и тщательно, с умывальной смесью суаб. Затем протер подмышки мазью из смешаных и перетертых скипидара, ладана, семян и благовоний, омыл в последний раз руки и наконец-то ощутил себя живым и почти целым. Мстительно окатив в ответ водой с ног до головы Иштека, он отправил его за жрецом, писцом и маджайкой. Правильней всего будет показать им все на месте, в башне. Подумав, он решил не тратить время на подведение глаз и бровей, и прямо-таки услышал материнское: «ни один ленивый мальчик никогда и ничего не добъется в жизни!» Нет, у него был с собой и зеленый порошок из малахита, и черный из галенита, но не было никакого желания заниматься этой, как он считал, ненужной ерундой. Во-первых, он, особенно глядя на неподводящих глаза маджаев, убедился, что, вопреки всеобщему мнению, и без этих зелий глазные болезни не одолеют его. Во-вторых, без них кожа не зудела, особенно если вспотеть. Голову брить тоже было некогда, и, проведя по ней рукой, он убедил себя, что все пока в порядке, снова явно услышав материнское: «Ленивый мальчик!» Роль ритуала и привычки он пока недооценивал.
У печи появился, потирая спросонья глаза, Тури. Весь залитый розовым рассветным солнцем, он был олицетворением мира и покоя. Заметив командира, он весело помахал ему рукой и принялся растапливать печь жгутами сухой травы и хворостом. Счастливец, он еще ничего не знает! Молодой неджес подошел к башне. Часовой отрапортовал ему о том, что все спокойно. Этот-то явно уже все знал о ночных несчастьях, лицо его было зло и встревожено, и он нет-нет да и косился на выход из башни. Хори вспомнил его имя – Нефер, из семерки Нехти.
- Внутри все тихо? – спросил его юноша.
- Тихо. А уж как там боги дали…
- Я внутрь. Пропустишь достопочтенного жреца, писца, Иштека и старшую диких негров. Если с ними придет кто-то из диких негров – тоже. Остальных – не пускать! – сказал Хори. Только сейчас он понял, что сжимает в руке булаву, и подивился – а где она была во время умывания? Потом его словно обожгло – с ночи он лишь обтер ее ветошью, еще в башне, но не обжег и не окурил в дыму, как говорил им Тур. Он осторожно засунул длинную рукоять за пояс на спине, глянул – нет ли на руках ранок или порезов, и полез вверх по раскачивающейся веревочной лестнице. Со второго уровня он прислушался – внизу было тихо. Факелы уже давным-давно прогорели, воняло дымом и было темно. Решив дождаться всех наверху, он поднялся на сторожевую площадку крепости. Мир вокруг был прекрасен. Был как раз тот самый лучший час дня в пустыне – безветренный рассвет. Прохлада ласкала нежным ветерком, солнце еще не выплыло на дневной ладье Ра, но уже окрасило небо – от розового на востоке, до темно-голубого, почти синего на западе, с последними замешкавшимися звездами на нем. Горы были невообразимо прекрасны – от перламутрово-прозрачных до темно-фиолетовых, плавно перетекая всеми мыслимыми цветами в утренней дымке. Даже царский пурпур не пожалели, чтобы раскрасить утро к приходу царя всех царей и владыки всех владык – солнца. Он опять победил Апопа в ночном бою, и в эту ночь мы бились вместе с ним, хоть и не на одной ладье, подумал Хори.
Заскрипела-затрещала лестница. К башне никто не подходил, и Хори догадался, что к нему поднимается десятник. Нехти выглядел заспаным и по-детски беззащитно щурился после темноты башни. От этого он казался абсолютно умиротворенным и спокойным. И снова юноша подумал – неужели я один так остро все воспринял этой ночью? Или просто виной всему моя неопытность и отсутствие привычки к бою и смерти вокруг? Маджай поздоровался, Хори ответил тем же и предупредил, что уже послал Богомола за всеми, кого следовало в первую очередь посвятить в ночные дела. Нехти скривился и цыкнул дыркой между зубами за левым клыком. В смущении потерев свой широкий покатый лоб, он, наконец, спросил о том, что его явно мучало и беспокоило:
- Господин и отец мой, не сочти за дерзость, но что ты собираешься объявить своим детям и, самое главное, ты собираешься делать со всем тем, что обрушилось на нас ночью этой.
- Я собираюсь сказать бойцам, что и как воистину было ночью, показать им Проклятых душ, затем сжечь от греха подальше туши Измененных, послать гонцов в Кубан с докладом и камнем хесемен и отправиться в погоню за преступниками. Надо казнить их всех до единого! Выпустивших в мир это черное волшебство нельзя оставлять в живых, дабы и следа от них не осталось! И надо отбить у них пленных, пока они вновь не сотворили над ними непотребное свое колдовство.
Нехти тяжко вздохнул, явно очень огорченый этими словами молодого командира.
- Дозволь мне кое-что сказать тебе. Гонца отправить надо и немедленно, самого быстроногого, чтоб он за день одолел путь. Но камни следует оставить на месте – пусть их пересчитают и примут должным манером. И пусть для начала их сочтет писец в присутствии жреца и твоем, как командира. Так будет верней, спокойней тебе, а гонец доберется быстрее. Затем, надлежит решить с похоронами погибших – отослать тела в Кубан и далее к семьям, или хоронить здесь. И ты еще упустил негров диких тех – нельзя им шляться без призора, тем более с золотом, но и караван с продуктами для их земли здесь не наберешь. О них тоже следует донести господину Пернеферу. А вот о рассказе их старшей, рассказе писца и о том, что обнаружил в следах Богомол – как бы не оказаться сожраными такими зубастыми секретами. Я тебе напомню – о том, что Иштек нашел следы жреца либо семера и еще одного странного человека, мы не сказали пока никому. И – да, я ему верю. И – да, он не дурак и будет молчать даже с моими стариками из ущелья Хесемен. Все остальное не веселей предыдущего. Сжечь Измененных – это само по себе будет задачей непростой. Я ума не приложу – как вытащить их туши и не заразить всю башню отравой из них, и где взять столько топлива? А вот в погоню нам никак нельзя. Сразу по двум причинам. Первая - наш приказ стать крепкой ногой в крепости этой. Как ее охранять, да еще при четырех погибших и двух раненых, если кинуться в погоню? Какими силами и куда? Помнишь, после тех детей-Проклятых, я говорил тебе, что тебя назначили командовать сюда, чтоб ты набрался опыта в безопасном месте? И что ты хорош - для джаму, а здесь нужен опытный воин пустыни. А ведь речь вовсе не шла о погоне за отрядом, в котором воинов, возможно, больше, чем нас всех вместе взятых, с погонщиками, собаками, ослами и жрецом. Кого ты отправишь в погоню, а кого оставишь? А если они кружным путем вернутся? Наших сил не хватит и удержать крепость, и преследовать нечестивцев. А если посланый отряд их, спаси все боги, нагонит? Это верная смерть для посланых. Пусть они, грабители и жалкие негры эти, и отягощены скотом и пленными – они воины пустыни, которые умеют здесь воевать, отыскивать воду, путать следы и устраивать засады. Они увидят вас и сосчитают на расстоянии втрое большем, чем вы их заметите со всем обозом. А если послать в погоню стариков, то ведь их теперь всего пятеро, считая и меня. И, если нагрянут сюда вдруг недруги, то никто из джаму и не заметит, как их зарежут во сне, особенно если не будет ни тебя, ни меня. Это будет напрасный поход, молодой господин.
- Тебе не жалко тех, кого они, возможно, завтра превратят в Измененных?
- Жалко. А ты хочешь, чтобы кроме них в Проклятых душ превратили и воинов нашего отряда? Я, прости, напомню тебе – у нас всех, выживших в ущелье Хесемен, свой счет к неграм тем мятежным. Но даже это не сможет заставить меня потерять от гнева голову и кинуться за ними вслед. Пусть мы бросим все и погонимся всем нашим невеликим войском, с учетом опыта твоих рукожопых и сметливых на пакости джаму, мы слабее их – наш отряд пока только называется отрядом, он не слажен и не обучен для настоящего боя, ни в составе армии, ни набегом здесь, в песках. Не зная пустыни, в ней не выжить и без войны. Ни ты, ни я даже и не догадываемся, кто и как поведет себя в настоящей схватке. Я не ожидал никакого боевого разумения от лопоухого твоего денщика, а он, этакий неуклюжий несклепа, да вдруг взял и голову нежити жаровней раздолбил. Зато шустрые дружки Крюка, от которых можно было ждать задора и в бою, погибли как скот на бойне на празднике встречи возрожденного Осириса… И, кстати о Баи. Если ты не хочешь казнить его смертью, говорить о том, как они с дружками оказались ночью не на посту, а в башне, нельзя. Вина его велика, ибо не сомневаюсь я, что именно он подбил всех остальных на розыски. Но нас осталось мало, а показал он себя в бою том для первого раза просто отлично. Из таких пройдох получаются хорошие солдаты для войны и набега, и препаскуднейшие – для мира. И к Ренефу он отнесся достойно.
Хори догадался, что именно последнее заставляет десятника заступаться за Крюка, но и сам полагал, что наказание смертью для Баи после нынешней ночи невозможно, и сказал:
- Тогда нам надо решить, что написать в докладе господину конюшен Пернеферу, как мы все очутились в башне. Но по поводу погони… Не знаю. Ты и прав, и не прав. Надо думать.
- Думай быстрее, поскольку вот и все остальные появились. И решить, пока они не поднялись, надо не только что писать, но и что сказать им сейчас, ибо я, господин мой, должен тебе признаться, что не доверяю писцу. Кто в чин лисой прокрался, тот будет в нем гиеной. А он совсем, совсем не простой писец. Заметь – он ничего не сказал, где он прослужил все прошлое царство, во время правления отца нынешнего благого бога. Я его не помню в Куше, а я уже служил тогда повсюду. И кто он и где на самом деле служит, и кому – мы не знаем. Нет, не простой он писец, тот Минмесу! И очень опасный человек. Думаю, многие беды мы еще увидим от него, неприметного. Серенький весь такой… Ветошь человеческая. А вот только я не удивлюсь, если еще он нам приказывать будет, Минмесу тот. Мне очень не нравится то, что здесь и сейчас оказались вместе и сразу писец, измененные, дикие маджаи и больше всего – не нравится что к этому добавились еще неизвестный семер и еще более неизвестный колдун. И кто из них хуже для наших судеб – я тоже не знаю. Для нашей окончательной гибели хватит каждого из них в отдельности, из тех всех, названных мной…

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 31.
Смерть Ренефсенеба словно вытащила из них какую-то опору, главную, как центральная балка дома. Ни говорить, ни думать, ни делать что-либо не было сил. Один двужильный Богомол не сдавался, понимая, что сейчас надо встряхнуть, растормошить начальство, иначе будет и вовсе худо. Он подошел, хмуро посмотрел на них, на покойного, и пробурчал:
- Пойдем и покончим уже со всем этим. Иначе, не знаю, как душам Ренефа и Анхи, а моим душам точно не будет покоя и радости в этом мире.
И они вновь спустились в погреб. Хори и Нехти – словно это уже было частью погребальной церемонии, Баи – будто стараясь оттянуть неизбежное и Богомол – как бы приступая к неприятной, но нужной работе. Тур ждал их в середине погреба, спокойно и молча. Он уже собрал и очистил стрелы, и они были в выкрашеном в черный цвет плетеном из папируса колчане. Хори вдруг подумал – а что будет, если этими стрелами ранить человека? Ведь они же побывали в плоти Потерянных душ? На миг ему стало страшно и зябко, и он задал этот вопрос вслух. Нехти удивленно глянул на него и перевел вопрос негру. Тот ответил, долго и подробно.
- Если ей ранить человека, стрелой той, то он станет Измененным, поэтому надлежит со всем страхом и осторожностью обращаться с ними, словно с самими Потерянными душами, - перевел десятник, - и даже то, что Тур их уже обжег в углях, не дает нам сейчас полного покоя. Наконечники можно просто прокалить, но дерево или тростник древка впитывает в себя кровь и жидкости. Эти стрелы не из тростника, а из доброго дерева, сваренного в масле с воском диких пчел, чтобы закрыть их поры. Если выдержать древки стрел под ликом Ра день или два, или просто долго держать в дыму, то чары Измененных сгорят, и стрелы будут вновь безопасны. Даже если с ними ничего не делать, то через неделю они будут безопасны. Но если их укрывать от солнца тряпкой, увлажненной водой, а тем более кровью, часто их менять на свежие, произнося при этом заклинания, то отраву можно сохранять очень долго. Так что как только мы покончим с сегодняшним делом, нам нужно будет обжечь наши копья и булавы, а их старшая, которая колдунья сильная, поддержит заклятьями этот ритуал.
Все посмотрели на колчан, как на гнездо дочерей Уаджет* (кобр), и опасливо переглянулись.
- Не так ли они и творят свое злое колдовство, чародеи те? – произнес Иштек задумчиво.
Хотя, глядя на спокойствие Тура, все считали, что, скорее всего, больше в замурованной части подземелья Проклятых душ больше нет, осторожность казалась всем единственно возможным способом действия. Посоветовавшись, решили сделать так. Они разожгут факелы, принесенные им услужливым Тутмосом, каждый по два. Один из факелов каждый забросит в провал в стене, второй останется в руке. Тур же пойдет без факела. Его ловкость с луком впечатлила всех, и пусть уж лучше его лук будет наготове. Как и копье…
И вот в темную, словно глаз Апопа, дыру с гудящим звуком влетело три хорошо разгоревшихся факела. Побледневший молчаливый Баи осторожно заглянул внутрь и сдавлено прохрипел:
- Лежат. Четверо, вроде, или трое.
- Умертвия уже были бы тут. Скорее всего, это просто мертвецы.
Баи не ответил. Запалив еще один факел, так что у него их снова стало два, и дождавшись, пока он разгорится как следует, он тщательно и осторожно просунулся в дыру наполовину и, судя по всему, кинул факел в какую-то только ему видную цель. Замерев на минуту (и закупорив собой проход), он влез внутрь. Через несколько мгновений донесся его гулкий, мечущийся эхом по стенам невидимого пока остальным тайного логова голос:
- Влезайте! Живых тут нет, и не до конца мертвых – тоже.
Вторым в ход нырнул Нехти, затем – Тур. Иштек был третьим. Хори чуть помедлил, но затем решительно полез внутрь, выставив факел вперед.
Судя по тому, что он разглядел при свете семи факелов – четырех на полу и трех в руках – это было когда-то дополнительным помещением погреба. Оно было в высоту около трех локтей, много ниже, чем сам погреб, что вообще-то понятно, ибо ясно было, что эта нора выходила за пределы башни и уходила куда-то в темноту с уклоном вниз. Вспомнив направление, Хори понял, что этот ход должен упираться в колодец, и ему стало жутко, когда он представил сегодняшнее (нет, уже вчерашнее) утро и сигающую на них из колодца нечисть. Но нет, как раз Иштек, пройдя дальше и подняв факел, осветил дальнюю часть камеры. Со стороны колодца проход был замурован, причем явно давно, кладка выглядела не такой свежей и темной, как та, что была на пути в погреб и по цвету почти не отличалась от стены. Была оставлена только маленькая отдушина под самым потолком, не более ладони в поперечнике. Наверное, поэтому солдаты, лазившие в колодец, и не заметили никаких подозрительных проходов.
Иштек вернулся назад. Они вместе с Туром переходили с места на место, что-то разглядывали и тихо обсуждали – хм, а Иштек-то тоже понимает этого негра! Юноша попытался догадаться – что они там так рассматривают? На полу лежали два полурастащенных по всей камере и обглоданных скелета и два почти не объеденных трупа совсем уже у выхода. Или нет, приблизившись, Хори понял, что это – две Потерянных души. Еще не Измененные до такой степени, как те, что их атаковали, скорее, совсем не измененные, но явно это были окончательно мертвые Не-мертвые. Непонятно… Посветив себе факелом, юноша увидел, что головы у Потерянных душ проломлены, судя по всему, кусками хесемен, которые, облепленные кровью и слизью, валялись тут же. В центре были свалены кожаные и рогожные мешки, некоторые разодранные и все – небрежно расшвырянные, словно по ним прокатилась лихая толпа. Хотя, вспомнив шестерых Измененных, юноша решил, что так оно и было. Из прорех вываливались кристалы и друзы камня хесемен, затрудняя перемещение по камере. Мешков было не очень много, не больше десятка, да и сами мешки были скорее средних размеров кулями. Судя по их форме и россыпям на полу, в них был только хесемен. Золота не было. В кожаных мешках были отборные камни, в рогоже – похуже. Только теперь юноша понял, что старается задержать дыхание – в камере царила лютая вонь, пахло даже не мертвечиной, а именно Измененными. Этот запах они запомнили теперь навсегда… Сладкий, гнусный, неестественный – так могло бы пахнуть тряпьё, на котором спит не моющаяся годами и гадящяя прямо под себя безумная нищяя старуха. Воняло до тошноты, до рези в глазах. Но слезы они уже выплакали. Однако, поскольку было очевидно, что опасности больше нет, а сокровища – есть, можно было выбираться отсюда к более чистому воздуху. Об этом Хори и сказал десятнику. Тот кивнул, соглашаясь, и, дав команду слоняющемуся без дела Баи, повторил это на горном наречии для Тура. Ответил ему Иштек, а не негр:
- Мы задержимся, еще почитаем следы с негром этим, - и Богомол продолжил увлеченно переползать вместе с Туром с места на место, изучая что-то различимое только ими и не обращая внимания на сладкую мертвецко-старушечью вонь. Они то спорили о чем-то, то тыкали пальцем в кости, какие-то клочки тряпок и веревок и что-то друг другу рассказывали, помогая себе в разговоре жестами. Нехти и юноша переглянулись, пожали плечами и направились на выход. Выбираясь в погреб, Хори снова не мог миновать полусожранного солдата, и снова же едва-едва сдержал в горле клокочущую кислотой волну рвоты. Туши же Измененных, напротив, вызвали злобную радость. Но и озабоченность – что с ними делать? После слов Тура о стрелах, он склонялся к тому, чту лучше всего их сжечь, но тащить их по вертикальным лестницам три этажа наверх, да еще так, чтобы не измазаться в том, что с них сочится… Сжечь прямо тут, в погребе?
Тутмос, остававшийся с двумя ранеными, заметно успокоился, когда они выбрались из лаза в камеру. Он как раз менял прогоревшие факелы, пугливо дергаясь от каждого шороха и звука. Вспомнив о раненых, Хори подумал, что надо бы на них глянуть повнимательнее. Да и вообще - пора выбираться из этой проклятой башни. Он чувствовал себя настолько уставшим, что был готов заснуть прямо здесь, не обращая внимания на вонь, трупы солдат и туши измененных.
Крюк помочился на окончательно мертвых Измененных в погребе, затем укрыл какими-то дерюгами погибших товарищей и полез наверх. Он выглядел каким-то слегка невменяемым. Глаза его заплыли в щелочки и налились фиолетовыми синяками. Баи едва не сорвался с веревки, и с трудом выбрался на пол первого этажа. Его тут же скрутило в дугу и стошнило. Похоже, по голове ему досталось сильнее, чем это казалось вначале. Доковыляв до раненых, которых Тутмос устроил под стеной, заботливо подложив им под головы сумки незадачливых искателей сокровищ, те, что помягче, Баи выудил из этих сумок еще одну флягу. Заметив взгляд Хори, он прохрипел:
- Это вода, - набрал пару глотков в рот, прополоскал и выплюнул. Затем уже напился вдосталь, и, словно это отняло у него последние силы, сьехал, царапая спину по неровной стене на корточки, затем улегся рядом с ранеными и, похоже, потерял сознание или заснул.
- Я бы тоже не отказался упасть и уснуть, - пробормотал рядом десятник.
Они тяжело, словно не доверяя до конца усталым телам, уселись.
- А я дико хочу есть… Странно, да? Только что я умирал от усталости… И запах… От тебя пахнет, как от старого козла, от меня - не лучше, вокруг вонь от Потерянных, гарь, дерьмо, кровь… А я жрать хочу. Прямо здесь и съел бы чего, не обращая внимания на все это. И сил все равно нет – руки дрожат, позвоночник будто вынули. Не тело – глина жидкая, ил из Хапи. И сердце – стучит-стучит, а мыслей в нем нет никаких* (египтяне верили, что человек думает сердцем). А в суставах жар, который по жилам течет холодом и слабостью. Нет, ну странно же?
- Это твой первый бой… И даже не с людьми, тут противник еще похуже был. Я свой первый бой и не запомнил даже, да и не понял ничего, хорошо, хоть жив остался. А пожрать… Тут ты прав, пожалуй. Я бы тоже не отказался. Только вот нам нельзя пока сейчас расслабляться. Всех живых надо вытащить из башни, и за ранеными приглядеть. Да и за всеми нами – вдруг где маленькая царапина – и все. Я лучше уйду как Ренеф, чем как Анхи. Так что надо будет нам всем держаться в светлом месте и под приглядом.
- В светлом? Да уж, поди, солнце встало. Я дивлюсь, что еще никто не прибежал…
- Хм… Как ты думаешь, а сколько прошло времени с той минуты, когда мы не нашли часовых?
- Полночи… Ну, часа четыре точно прошло!
- Ха! От силы час. А скорее, даже меньше.
- Не может быть!
Нехти помолчал. Он долго глядел на факел, словно в его огне пытаясь углядеть ответ на беспркоящие его вопросы. Затем обратился к Хори:
- У нас бы факелы за четыре часа уже все прогорели. Но я хотел сказать тебе другое…Сейчас у нас в сердцах пусто, как в барабане. Но, прошу тебя, прежде чем ты примешь решение о том, что делать дальше, поговори со мной с глазу на глаз. Это важно. Мне сдается, что и у жреца, и у писца, и у негров – у всех свои тайны и свои резоны. И надо крепко все обдумать, чтобы остаться живыми.
Хори кивнул. Говорить сейчас силы и в самом деле не было – словно с последними его словами она, почти целиком растраченная в бою и после, в подвале, окончательно выплеснулись из него.
Легкий шум внизу и потрескивание веревки подсказали, что возвращаются следопыты, а волна смрада от них подтвердила это чуть позже. Иштек, похоже, ее уже и не замечал – еще недавно постоянно обнюхивавший себя и моющийся при первой возможности долговязый маджай рухнул рядом с ними, не обращая на свою вонь ни малейшего внимания. Углядев флягу Баи, он бесцеремонно дотянулся до нее, напился и протянул ее севшему на корточки напротив Туру. Тот благодарно кивнул и неторопливыми маленькими глотками стал пить.
- Похоже, мы разобрались со следами, как и что там произошло. Говорить сейчас или потом всем вместе сразу рассказывать? – Иштек явно имел в виду жреца и прочих участников их ночного совета.
- Скажи сейчас, - проклекотал пересохшим вновь ртом Хори.
- Мы все живы сейчас благодаря тому бывшему негру, что напал на командира. Их всех затолкали туда связаных, восемь человек, и все они упирались и сопротивлялись. Там им еще и ноги связали. Затем привели еще двоих, еще не превращенных, но уже зачарованых или опоенных зельем, это ясно по следам их и тех, кто их вел – они не сопротивлялись, но брели как во сне. Их окончательно заколдовали, сделали Потерявшими душу каким-то ритуалом, и, как детям тем, перерезали горло. Затем замуровали стену. Тот негр, огромный, видно, понимал, что будет, и боролся до конца. Добрый воин - он не потерял разум, и смог сам порвать путы. Это видно по его рукам, он их не щадил. После он в темноте начал освобождать других. Он успел развязать одного полностью, а второму только лишь руки, когда Проклятые души начали восставать. Освобожденные негром пытались освободить еще других, а негр бился во тьме с неупокоенными. Всего освободились целиком четверо, в том числе и тот, кому негр успел только руки освободить, у пятого были развязаны руки, у шестого ноги. Они, как могли, кинулись помогать негру. Троих Потерявшие душу успели убить – они хоть и медленные были сразу после поднятия, но, видно, тьма им не помеха. Убили негра того большого, женщину и мужчину со связаными руками, но негр успел таки проломить одному восставшему голову, прежде чем умер сам. Второго добили вторая женщина, мужчина со связаными ногами и последний из освободившихся. Он как раз и проломил голову второму восставшему, а мужчина со связаными ногами вцепился в ноги умертвию. Женщина тоже била тварь по голове, но случайно в темноте убила и мужчину со связаными ногами. Она попала ему в висок, но он потом все же восстал неупокоенной душой. Скорее всего, он уже был покусан и умирал, и ее удар просто совпал с его смертью, иначе не знаю – как бы он восстал? Оставшиеся женщина и мужчина были сильно изранены и быстро умерли, не успев освободить последних двух связаных. Тем досталось хуже всех – когда шестеро покусаных, ставших потерянными душами, восстали, их сожрали заживо.
- И почему же мы тогда должны быть благодарны негру тому?
Иштек с жалостью, как на недоумка, посмотрел на командира:
- Мы сражались с шестью восставшими, которые съели двоих людей, так? Ты видел, какими сильными и быстрыми они стали. Справились бы мы, если бы все пошло, как хотели те колдуны, проклято будь их семя? Если бы две твари сожрали восемь человек? Какими бы ужасными стали они тогда? Боюсь, мы все погибли бы. И мы, и все в лагере. Так что, хоть он и доставил нам много бед после смерти, если бы не его храбрость при жизни, было бы много хуже. Я так думаю, если жрец и госпожа знают ритуалы для спасения проклятых душ, нам надо будет спасти не только души Анхи, но и негра того. Или даже всех тех шестерых, что бились во тьме, до того, как самим стать проклятыми. Мне кажется, Маат это будет угодно.
- Ты прав, наверное. Я вот все думаю – кто же хуже, сами эти чудовища или колдуны, их породившие? И, сдается мне, колдуны те сами, по своей воле, уже потеряли свои души. Добровольно потеряли! И они, стало быть, хуже всех. Нам надо их найти и убить во что бы то ни стало. Это злое колдовство должно уйти и не предстоять более пред лицами Геба и Нут* (бог земли и богиня неба).
Нехти хмыкнул:
- Отец мой, это именно то, почему я тебя просил сначала поговорить все же со мной до принятия решения. Многое надо учесть, о многом подумать и многое мне надо сказать твоим ушам.
- Да, ты прав, наверное. Но что мы сейчас будем делать? – устало и как-то по-детски спросил Хори.
- Себекнехта со сломаными ребрами мы наверх не вытянем без вреда для него. Баи тоже сейчас не встанет. Значит, и им, и кому-то при них все равно придется оставаться в башне. Предлагаю – Тура отпускаем к госпоже, он ей доложит о том, что здесь случилось. Я и Тутмос останемся с ранеными. Вы с Иштеком будете следить за порядком в лагере. В башню надо принести воды на всех, а утром первым делом привести жреца.
- Если он не проснулся от того шума, что мы подняли.
- Сомневаюсь. Сам бой с Проклятыми душами занял от силы минут восемь-десять, и не было ни боевых кличей, ни стонов и мольбы о пощаде, ни звона оружия. Я думаю, снаружи и не слышно было, как мы тут умирали и убивали.
- Ты опять прав. И еще - я переставлю пост, что у конюшни, ближе к башне. Пусть без моего приказа никого не пускают внутрь, даже и жреца. Но, боги! Если бы ты знал – как я хочу спать! Мне кажется, что я во сне, в котором мне снится, что я хочу спать, и даже сейчас то, что я говорю – мне тоже снится…
- Проверь посты прямо сейчас, но всерьез, и ложись спать, а первую половину ночи пусть бдит Иштек, он более привычен к такому. Самым печальным будет, если к рассвету на нас нападут те воровские негры с колдунами. Тогда ты понадобишься больше, чем он, так что еще один резон тебе лечь спать первым. Хотя, честно говоря, я в нападение не сильно верю. Иштек и дикие негры нашли бы их следы, я думаю. Но – верь в милость Ра после богатых даров, а успех все же готовь сам. Я тоже посплю, и пусть Ушастик дежурит первую половину оставшейся ночи. Мнится мне, он не уснет все равно… От своей великой отваги…

Глава 32.
Хори не помнил, как он выбрался из башни и проверил посты. Он не помнил, как оказался в командирском домике и в своей постели. Ему снилось, что он дома, за столом у бассейна в тени виноградных лоз, и Руиурести несет ему блюдо с пирожками и кувшин с финиковым вином. Он берет у нее кувшин, и пьет, пьет, но никак не может напиться. Руи вдруг обращается в негра-Проклятую душу, со стрелой в правом плече и израненными путами до кости руками. Левой своей лапищей, капая из изодранного запястья слизью, он хватает Хори и начинает трясти его, и от взгляда рыбьих глаз больно в сердце и страшно до жаркой молнии по всему хребту и ниже, до коленей. Тварь, однако, почему-то не пытается его укусить, только трясет за плечо и что-то сипит. Разобрать свистящий клекот невозможно, но юноша понимает – Проклятый просит освободить его душу. И Хори никак не может перестать - ни пить, ни бояться. Затем негр пропал. Хори в пустыне. Очень хочется пить – по-прежнему. В руке его тыквенная бутыль, судя по весу – полная. Он вытаскивает зубами пробку и делает глоток и чувствует во рту теплое, подкисающее пиво. Обычно он любил, как и все египтяне, теплое пиво, но кислое – оно лишь оставило во рту отвратительный мертвый вкус, словно запах Проклятых душ… Чтобы отбить эту мерзость, он впился зубами в огурец, оказавшийся в другой руке. Вдали виден его отряд, Джамму-нефер. Они уходят прочь, пыля понуро по дороге и забыв его тут, в пустыне. А он даже не може стронутся с места. Глянув вниз, он увидел, что ноги его застряли в занесенной песком и словно утонувшей в нем полусгнившей лодке, неведомо как оказавшейся в пустыне. Хотя юноша твердо знал – это именно он притащил сюда эту лодку волоком на канате. Выломав наконец из трухлявого дерева ноги, он увидел, что отряд отдалился еще больше. Попытавшись их позвать, Хори чувствует, что голос отказал ему. Он отхлебнул из бутыли – и на этот раз в бутыли оказалась кровь. А вокруг, гнусно скалясь, прыгает карлик. Большое его лицо морщится издевательскими гримасами, а светлые глаза яростно блестят. Он вдруг начинает расти, оставаясь при этом, вот диво, карликом. Вот видно только его искаженное лицо, вот только глаза, вот один лишь серо-зеленый глаз яростно смотрит на молодого неджеса. Вот глаз моргнул – и превратился в женский половой орган. Аккуратный, лабия невелика и сомкнута, и вдруг – этот орган начинает расти, и пульсирует, как моргающий глаз. Губы вытягиваются, растут и превращаются в крылышки. Сначала – небольшие, они увеличиваются, оборачиваясь в громадные крылья грифа. Эти упругие плоскости обнимают Хори, не давая вырваться и побежать за своими, все уходящими по пустыне вдаль. Вокруг вспыхивает огонь. Хори смотрит на него, ему жарко. Вот пламя охватило уже держащие Хори крылья, а затем – и его самого. А с неба все смотрит громадный серо-зеленый светлый и немигающий глаз давешнего кривляки-карлика. К горящему долгие годы юноше из бесконечной дали приближается, медленно и кособоко, кто-то. Он ближе, ближе… Это все тот же негр-Измененный, по-прежнему умоляющий о чем-то Хори.
- Просыпайся, командир, - вдруг отчетливо говорит негр, и Хори наконец, заполошно дергаясь и еле понимая на полпути из сна в явь, что будит его Иштек, и в самом деле просыпается. А пить хочется так же сильно, как и во сне. Он вообще себя чувствовал, как после попойки с дракой – ломило и саднило все тело, но особенно – голова. И вообще – казалось, что болели даже сбритые на голове волосы и потерянные навсегда молочные зубы. Видно, он надышался вчера вони и гари в погребе и башне, и короткий сон не дал облегчения. Иштек же выглядел до неприличия бодрым по сравнению с ним. Хотя ночь и ему далась, как видно, нелегко… Холодная морозящая хребет истома отступила, сменившись горячей волной, и Хори с ужасом подумал, что обмочился. Но, хвала богам предвышним и предстоящим – нет. Увидев тыквенную бутыль с водой, он жадно припал к ней. Но противный вкус во рту никуда не делся.
- Долго я спал? – хрипло спросил он.
- Одну стражу. Скоро все проснутся. Я подумал, что надо тебе встать и еще раз потолковать с Леопардом.
- Кто знает о ночных бедах, кроме диких?
- Думаю, писец знает. Или догадывается. Он не спал, когда мы уходили в башню, и видел нас. И когда мы вернулись, он тоже не спал.
Хори вздохнул. Минмесу ему не нравился, невзирая на свою историю. Но он мог быть во многом полезен, а при нынешнех обстоятельствах – даже незаменим. Да и не следовало обсуждать его с Иштеком. Надо было срочно взбодриться, проснуться окончательно. Для начала – умыться. Он взял мешочек с солями и снадобьями для утреннего туалета.
- Тутмос в башне?
- Да, и Нехти там. И раненые. Воды им отнесли. Но надо бы посмотреть на раны их при свете солнца.
- Мы, по крайней мере, Измененными не стали. Надеюсь, и у них все спокойно. Пойдем к колодцу, польешь –мне надо умыться, да и тебе не помешает.
Кряхтя и морщась, он доковылял до выгребных ям и помочился. Затем, так же тяжело и одеревенело, дошел до поилки. Вначале спина, руки, ноги – короче, все члены - еле сгибались, но постепенно он разошелся, спиной чуствуя глумливый взгляд долговязого следопыта. Как тому удавалось быть ехидным с торжественно-постным лицом – уму непостижимо! Холодная вода, щедро выплеснутая из кожаного ведра коварным Богомолом, дубиной вышибла из него дух и победила, наконец, сон. Хори сперва наконец напился, почистил зубы очищающей солью бед и еще раз умылся, неторопливо и тщательно, с умывальной смесью суаб. Затем протер подмышки мазью из смешаных и перетертых скипидара, ладана, семян и благовоний, омыл в последний раз руки и наконец-то ощутил себя живым и почти целым. Мстительно окатив в ответ водой с ног до головы Иштека, он отправил его за жрецом, писцом и маджайкой. Правильней всего будет показать им все на месте, в башне. Подумав, он решил не тратить время на подведение глаз и бровей, и прямо-таки услышал материнское: «ни один ленивый мальчик никогда и ничего не добъется в жизни!» Нет, у него был с собой и зеленый порошок из малахита, и черный из галенита, но не было никакого желания заниматься этой, как он считал, ненужной ерундой. Во-первых, он, особенно глядя на неподводящих глаза маджаев, убедился, что, вопреки всеобщему мнению, и без этих зелий глазные болезни не одолеют его. Во-вторых, без них кожа не зудела, особенно если вспотеть. Голову брить тоже было некогда, и, проведя по ней рукой, он убедил себя, что все пока в порядке, снова явно услышав материнское: «Ленивый мальчик!» Роль ритуала и привычки он пока недооценивал.
У печи появился, потирая спросонья глаза, Тури. Весь залитый розовым рассветным солнцем, он был олицетворением мира и покоя. Заметив командира, он весело помахал ему рукой и принялся растапливать печь жгутами сухой травы и хворостом. Счастливец, он еще ничего не знает! Молодой неджес подошел к башне. Часовой отрапортовал ему о том, что все спокойно. Этот-то явно уже все знал о ночных несчастьях, лицо его было зло и встревожено, и он нет-нет да и косился на выход из башни. Хори вспомнил его имя – Нефер, из семерки Нехти.
- Внутри все тихо? – спросил его юноша.
- Тихо. А уж как там боги дали…
- Я внутрь. Пропустишь достопочтенного жреца, писца, Иштека и старшую диких негров. Если с ними придет кто-то из диких негров – тоже. Остальных – не пускать! – сказал Хори. Только сейчас он понял, что сжимает в руке булаву, и подивился – а где она была во время умывания? Потом его словно обожгло – с ночи он лишь обтер ее ветошью, еще в башне, но не обжег и не окурил в дыму, как говорил им Тур. Он осторожно засунул длинную рукоять за пояс на спине, глянул – нет ли на руках ранок или порезов, и полез вверх по раскачивающейся веревочной лестнице. Со второго уровня он прислушался – внизу было тихо. Факелы уже давным-давно прогорели, воняло дымом и было темно. Решив дождаться всех наверху, он поднялся на сторожевую площадку крепости. Мир вокруг был прекрасен. Был как раз тот самый лучший час дня в пустыне – безветренный рассвет. Прохлада ласкала нежным ветерком, солнце еще не выплыло на дневной ладье Ра, но уже окрасило небо – от розового на востоке, до темно-голубого, почти синего на западе, с последними замешкавшимися звездами на нем. Горы были невообразимо прекрасны – от перламутрово-прозрачных до темно-фиолетовых, плавно перетекая всеми мыслимыми цветами в утренней дымке. Даже царский пурпур не пожалели, чтобы раскрасить утро к приходу царя всех царей и владыки всех владык – солнца. Он опять победил Апопа в ночном бою, и в эту ночь мы бились вместе с ним, хоть и не на одной ладье, подумал Хори.
Заскрипела-затрещала лестница. К башне никто не подходил, и Хори догадался, что к нему поднимается десятник. Нехти выглядел заспаным и по-детски беззащитно щурился после темноты башни. От этого он казался абсолютно умиротворенным и спокойным. И снова юноша подумал – неужели я один так остро все воспринял этой ночью? Или просто виной всему моя неопытность и отсутствие привычки к бою и смерти вокруг? Маджай поздоровался, Хори ответил тем же и предупредил, что уже послал Богомола за всеми, кого следовало в первую очередь посвятить в ночные дела. Нехти скривился и цыкнул дыркой между зубами за левым клыком. В смущении потерев свой широкий покатый лоб, он, наконец, спросил о том, что его явно мучало и беспокоило:
- Господин и отец мой, не сочти за дерзость, но что ты собираешься объявить своим детям и, самое главное, ты собираешься делать со всем тем, что обрушилось на нас ночью этой.
- Я собираюсь сказать бойцам, что и как воистину было ночью, показать им Проклятых душ, затем сжечь от греха подальше туши Измененных, послать гонцов в Кубан с докладом и камнем хесемен и отправиться в погоню за преступниками. Надо казнить их всех до единого! Выпустивших в мир это черное волшебство нельзя оставлять в живых, дабы и следа от них не осталось! И надо отбить у них пленных, пока они вновь не сотворили над ними непотребное свое колдовство.
Нехти тяжко вздохнул, явно очень огорченый этими словами молодого командира.
- Дозволь мне кое-что сказать тебе. Гонца отправить надо и немедленно, самого быстроногого, чтоб он за день одолел путь. Но камни следует оставить на месте – пусть их пересчитают и примут должным манером. И пусть для начала их сочтет писец в присутствии жреца и твоем, как командира. Так будет верней, спокойней тебе, а гонец доберется быстрее. Затем, надлежит решить с похоронами погибших – отослать тела в Кубан и далее к семьям, или хоронить здесь. И ты еще упустил негров диких тех – нельзя им шляться без призора, тем более с золотом, но и караван с продуктами для их земли здесь не наберешь. О них тоже следует донести господину Пернеферу. А вот о рассказе их старшей, рассказе писца и о том, что обнаружил в следах Богомол – как бы не оказаться сожраными такими зубастыми секретами. Я тебе напомню – о том, что Иштек нашел следы жреца либо семера и еще одного странного человека, мы не сказали пока никому. И – да, я ему верю. И – да, он не дурак и будет молчать даже с моими стариками из ущелья Хесемен. Все остальное не веселей предыдущего. Сжечь Измененных – это само по себе будет задачей непростой. Я ума не приложу – как вытащить их туши и не заразить всю башню отравой из них, и где взять столько топлива? А вот в погоню нам никак нельзя. Сразу по двум причинам. Первая - наш приказ стать крепкой ногой в крепости этой. Как ее охранять, да еще при четырех погибших и двух раненых, если кинуться в погоню? Какими силами и куда? Помнишь, после тех детей-Проклятых, я говорил тебе, что тебя назначили командовать сюда, чтоб ты набрался опыта в безопасном месте? И что ты хорош - для джаму, а здесь нужен опытный воин пустыни. А ведь речь вовсе не шла о погоне за отрядом, в котором воинов, возможно, больше, чем нас всех вместе взятых, с погонщиками, собаками, ослами и жрецом. Кого ты отправишь в погоню, а кого оставишь? А если они кружным путем вернутся? Наших сил не хватит и удержать крепость, и преследовать нечестивцев. А если посланый отряд их, спаси все боги, нагонит? Это верная смерть для посланых. Пусть они, грабители и жалкие негры эти, и отягощены скотом и пленными – они воины пустыни, которые умеют здесь воевать, отыскивать воду, путать следы и устраивать засады. Они увидят вас и сосчитают на расстоянии втрое большем, чем вы их заметите со всем обозом. А если послать в погоню стариков, то ведь их теперь всего пятеро, считая и меня. И, если нагрянут сюда вдруг недруги, то никто из джаму и не заметит, как их зарежут во сне, особенно если не будет ни тебя, ни меня. Это будет напрасный поход, молодой господин.
- Тебе не жалко тех, кого они, возможно, завтра превратят в Измененных?
- Жалко. А ты хочешь, чтобы кроме них в Проклятых душ превратили и воинов нашего отряда? Я, прости, напомню тебе – у нас всех, выживших в ущелье Хесемен, свой счет к неграм тем мятежным. Но даже это не сможет заставить меня потерять от гнева голову и кинуться за ними вслед. Пусть мы бросим все и погонимся всем нашим невеликим войском, с учетом опыта твоих рукожопых и сметливых на пакости джаму, мы слабее их – наш отряд пока только называется отрядом, он не слажен и не обучен для настоящего боя, ни в составе армии, ни набегом здесь, в песках. Не зная пустыни, в ней не выжить и без войны. Ни ты, ни я даже и не догадываемся, кто и как поведет себя в настоящей схватке. Я не ожидал никакого боевого разумения от лопоухого твоего денщика, а он, этакий неуклюжий несклепа, да вдруг взял и голову нежити жаровней раздолбил. Зато шустрые дружки Крюка, от которых можно было ждать задора и в бою, погибли как скот на бойне на празднике встречи возрожденного Осириса… И, кстати о Баи. Если ты не хочешь казнить его смертью, говорить о том, как они с дружками оказались ночью не на посту, а в башне, нельзя. Вина его велика, ибо не сомневаюсь я, что именно он подбил всех остальных на розыски. Но нас осталось мало, а показал он себя в бою том для первого раза просто отлично. Из таких пройдох получаются хорошие солдаты для войны и набега, и препаскуднейшие – для мира. И к Ренефу он отнесся достойно.
Хори догадался, что именно последнее заставляет десятника заступаться за Крюка, но и сам полагал, что наказание смертью для Баи после нынешней ночи невозможно, и сказал:
- Тогда нам надо решить, что написать в докладе господину конюшен Пернеферу, как мы все очутились в башне. Но по поводу погони… Не знаю. Ты и прав, и не прав. Надо думать.
- Думай быстрее, поскольку вот и все остальные появились. И решить, пока они не поднялись, надо не только что писать, но и что сказать им сейчас, ибо я, господин мой, должен тебе признаться, что не доверяю писцу. Кто в чин лисой прокрался, тот будет в нем гиеной. А он совсем, совсем не простой писец. Заметь – он ничего не сказал, где он прослужил все прошлое царство, во время правления отца нынешнего благого бога. Я его не помню в Куше, а я уже служил тогда повсюду. И кто он и где на самом деле служит, и кому – мы не знаем. Нет, не простой он писец, тот Минмесу! И очень опасный человек. Думаю, многие беды мы еще увидим от него, неприметного. Серенький весь такой… Ветошь человеческая. А вот только я не удивлюсь, если еще он нам приказывать будет, Минмесу тот. Мне очень не нравится то, что здесь и сейчас оказались вместе и сразу писец, измененные, дикие маджаи и больше всего – не нравится что к этому добавились еще неизвестный семер и еще более неизвестный колдун. И кто из них хуже для наших судеб – я тоже не знаю. Для нашей окончательной гибели хватит каждого из них в отдельности, из тех всех, названных мной…

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 33.
Внизу тем временем и вправду появились все вызванные – впереди светлоглазая с Туром, следом за ней – достопочтенный писец, свежий, в чистой аккуратно перепоясанной юбке, в чистеньких сандалях, с изящно подведенными глазами, сегодня больше похожий на придворного, чем на простого писца. Следом за ним, но далеко не такой бодрый, отдохнувший и ухоженый, стоял жрец, тяжко опирающийся на свой посох и с большим сомнением разглядывающий веревочную лестницу. Позади всех и немного сбоку, словно шел совсем-совсем по своим делам, а тут так, случайно пути пересеклись, гуляющей походкой шагал Богомол. Интересно, что же он успел сказать всем остальным о причинах вызова с самого утра, да еще сюда, в башню? Маджайка, Старшая пяти кланов, понятно, знает все, но молодой неджес сомневался, что светлоглазая поделилась новостями с жрецом или, тем более – с достопочтенным Минмесу. Хори, ощутив некоторую беспомощность, спросил у десятника:
- Так как же мы все очутились ночью в башне?
- Доверь мне все разобъяснить. Мы, обойдя посты, решили проверить погреб, который был осквернен детьми-Измененными – нет ли там какой беды? Во избежание бед, взяли с собой встреченного Тура и призвали часовых, а также всех прочих. Мнится мне, что светлоглазая госпожа нам подыграет, а Иштеку я покажу знаками, чтобы он молчал, как немой от рождения с отрезаным языком в чужой стране. Остальные часовые не видели всего и не возразят, да и будут думать, что так все и было.
Хори решил, что слишком громко думает – настолько точно десятник угадал его мысли. Нехти же задумчиво продолжил:
- Боги попустят – и крестьянин чати станет! И молю тебя трижды и еще раз – не торопись с решением! Пусть каждый скажет свое, может, что-то тайное нам вдруг и прояснится. Но, сказать по-правде, тут все собрались такие мудреные господа, что, скорей только запутают сильнее. Особенно писец…
Они подошли к самому зубчатому ограждению смотровой площадки башни. Десятник стал так, чтобы его видел Иштек, но не видели остальные. Его пальцы, узловатые, мощные, грубые, с грязными ногтями вдруг неожиданно легко и изяшно запорхали быстрокрылыми бабочками. Иштек серьезно, даже торжественно, отрицательно мотнул головой. Новый танец пальцев-мотыльков – и Богомол, кивнув теперь утвердительно, встал безразличной статуей позади всех вновь прибывших.
- Зачем ты призвал нас, юный господин? – прикрывая от солнца глаза рукой, спросил писец. Рассветные лучи били ему в глаза, и Хори запоздало догадался, что Иштек изначально стоял несколько в стороне не просто так.
- Вам нужно подняться сюда и все увидеть самим. Это не останется тайной, но пока лучше не кричать. Десятник все расскажет вам подробно, - негромко ответил юноша.
Подъем на башню занял довольно много времени, и половина его ушла на восхождение жреца, которому пришлось помогать. Остальные вскарабкались сами, кто более, кто менее ловко. Не меньше времени ушло на разжигание факелов и спуск вниз. Первым спустился Нехти, за ним – Минмесу, потом – Иштек, страховавший жреца, и сам жрец. На площадке остались Тур, великая маджаев и Хори. Светлоглазая коротко кивнула, и телохранитель скользнул в проем лаза. Гул возгласов, донесшийся снизу, дал знать, что гости оценили сцену внизу. Маджайка, глянув на юношу, спросила:
- Ты хотел спросить меня, молодой вождь? Я знаю о ночной беде, но не делилась ни с кем и не буду, если ты не попросишь об обратном. Или это не то, что ты хотел узнать?
- То. Но не все. Мне кажется, ты знаешь больше и большее. Мне нужно многое от тебя узнать о Проклятых душах и о том, в чем угрозы, чего опасаться и как с ними лучше бороться. Я чувствую, что их надо остановить навек, колдунов тех. Но многое не могу понять. Зачем колдунам было творить это непотребство здесь? При чем здесь эта заброшенная крепость? Как мы все с этим связаны? На кого можно рассчитывать? Как быть – идти ли в погоню или остаться тут? Оружие, которым убили Измененных – опасно ли оно тем, что, ранив человека, превратит его в Проклятую душу? Надо ли уничтожать их туши? И еще одно. Мне снился сон… Он предрекал мне множество бед и гибель. Гибель от светлых глаз. Это ты погубишь меня? Ибо против Шаи – судьбы – бессильны и боги.
- Шаи каждый понимает по-своему. Ваш важный жрец скажет, что Шаи в руке богов, писец – что он даже послушен монаршей воле в руке царя. Ты же, вижу, как и мой народ, считаешь, что воле Шаи подчиняются и боги. Но напомню тебе, что Шаи улыбается тому, кто смел. Шаи связан с жизненной силой и душой-ка, это так. Но это не раз и навсегда записанное, отмеренное и неизменное. Это не бог, не царская воля, и не то, что над богами, это не твоя жизненная сила, это все вместе и сразу. Удача не случится тебе просто так, она дается тому, кто ее ищет и не пропускает, увидев тень ее. О светлых же глазах… Клянусь своими душами, что ни я, ни моя дочь не замышляем против тебя и не будем виновны в твоих бедах или гибели. Что до остального – нужно смотреть твою судьбу, гадать и провидеть в ней. Но, сдается мне, она важна не только тебе сейчас, судьба твоя. Похоже, на ней сошлись и пути богов, и стран, и людей, и она стала осью весов Маат. Главное, чтобы материал твоих душ был крепок и весы не сломались, и это - главное не только для тебя, но и для всех нас рядом. Мы поговорим об этом и глянем в небеса и дали, но стоит ли это делать прямо сейчас? Твой писец развеял одни сомнения во мне, и породил другие. Пойдем, молодой господин, вниз. Я же клянусь заглянуть в твою судьбу и ничего не утаить от тебя нынче же. О проклятых же дущах мы поговорим внизу, важно будет все понять, увидев своими глазами, хоть я и верю во всем Туру. Но – он воин, а не шаман. И рассказать это надо всем. И – посмотреть на них на всех во время рассказа моего. И лучше, чтобы ты, молодой господин, тоже смотрел на всех и был внимателен. А что до твоего сна – если ты захочешь, расскажи мне его. Я смогу помочь тебе с его толкованием.
Не дождавшись его ответа, маджайка направилась к лестнице. Хори, задумавшийся об истолковании сна, пошел вслед за ней. Спустившись до первого уровня, в смрад, напомнивший о событиях этой ночи, они застали там тесноту (с учетом лежащих у стены раненых и туш Проклятых, места было явно маловато, так что молодой неджес даже остался на лестнице) и птичий базар. И все были разными птицами. Тур и Иштек, для которых внизу не было ничего нового, снисходительно и по-орлиному величаво наблюдали за остальными. Скорее всего, именно они разожгли потрескивавшие, коптящие и искрящие факелы и заменили ими в поставцах прогоревшие и обугленные огрызки прежних. По-орлиному – потому, что наблюдали с высоты. Из-за тесноты и повинуясь жесту Старшей пяти кланов, они поднялись по лестнице под самый потолок первого яруса. Нехти, который не только сражался в башне, но и провел в ней остаток ночи, рассказывал жрецу и Минмесу о ночной битве и, отвечая на их вопросы, напоминал цаплю, кормящую птенцов в гнезде, сующую корм то в один, то в другой жадно распахнутый клюв. Жрец держался за грудь, очевидно потрясенный всем увиденным, и задавал вопросы один за другим, не успев дослушать ответа, но успев понять что-то свое, словно взволнованый, тычущийся во все стороны птенец гуся, первый раз пытающийся взлететь. Маджайка уже ходила по первому ярусу, пытаясь восстановить для себя картину ночных событий, медленно перемещаясь с места на место и с осторожностью, предварительно осмотрев место, ступая – ни дать ни взять страус, медленно вышагивающий по пустыне. Она что-то коротко и отрывисто, словно каркая, спрашивала Тура на своем языке, поднимая к нему голову. Тот так же коротко ей отвечал с лестницы, иногда что-то поясняя жестами одной руки. Тутмос весь вжался в стену рядом с ранеными, словно поползень, и пищал, отвечая то жрецу, то Минмесу, которые, впрочем, больше слушали, что рассказывает им Нехти. То, что слышал Хори, было более подробной версией рассказа, ранее изложенного десятникам – проверяли посты, решили проверить погреб. Призвали отряд, спустились. Заметили более свежие места кладки и решили, на беду, проверить.
- Не на беду, нет! То великое благо, десятник, что вы во всеоружии встретили зло, а не оно обрушилось на нас внезапно ночью. Воистину, боги вели и направляли вас! – воскликнул жрец. Заставив Тутмоса-лопоухого светить, он начал осмотривать пострадавших, и был весьма внимателен. Тщательно осмотрев их раны, он заглянул им в глаза, оттянув веки, брал за руки, считая пульс. Затем он велел Тутмосу принести из своей хижины полотно и сумку со снадобьями. Подробно объяснив, где они лежат, под страхом проклятья и страшных хворей жрец запретил даже касаться чего-либо другого. Тутмос, полез вверх, проскальзывая по лестнице мимо Хори, Тура и Иштека. Жрец Саи-Херу вдогонку ему потребовал принести ему ещё и воды, желательно теплой. Хори выдохнул облегченно – он все опасался, что, не предупрежденный ни им, ни Нехти, ушастик сболтнет что-то не то. Подумав, он, дождавшись паузы в вопросах, сказал:
- Здесь тесно для нас всех, я поднимусь и проверю посты. Вы, закончив, поднимайтесь на самый верх, на свежий воздух и свет Ра, где и закончим разговор. Нам многое нужно решить и взвесить. Иштека я заберу, если будет потребно еще что-либо, пришлите маджая.
Выбравшись вместе с Богомолом из башни, он отправил его проинструктировать, пока не поздно, Тутмоса, а сам действительно отправился с обходом постов. Крепость оживала – погонщики поили ослов, Тури с двумя помощниками, перетиравшими на ручных мельницах зерно в муку для утреннего хлеба, колдовал у печи. Собачьи пастухи испросили разрешения открыть ворота и выгулять собак. Хори дозволил. Увидев, что из хижины жреца вышел внимательно слушающий Иштека Тутмос, нагруженный запрошенными Саи-Херу вещами, он успокоился. Тутмос порысил к башне, а Богомол, взяв кожаное ведро, отправился к кухне за теплой водой. Дождавшись, пока он взберется с водой наверх, молодой неджес и сам отправился к башне. На площадке никого пока не было, и он бездумно наблюдал за лагерем и пустыней. В башне, тем временем, началась какая-то кутерьма. Чуть погодя Хори понял, в чем дело. Саи-Херу обработал раны у Крюка и Себекнехта и третьего, неопознанного Хори ночью солдата. Сломаные ребра Себекнехта были туго перетянуты полотном. Третий же был перевязан почти весь, правая рука и правая нога были в лубках, голова забинтована, так что молодой неджес так и не узнал, кто это. Теперь стало, наконец, возможно вытянуть их из погреба вверх. Иштек, Тутмос и Тур именно этим и занимались. Измученных бедолаг бережно спустили на веревках к основанию башни. Их уложили – пока было еще холодно, на солнце. Ушастик остался с ними, ухаживать, Тур и Богомол – тоже, отгонять лишних зевак. Все же остальные – жрец, Минмесу, Нехти и старшая пяти кланов – поднялись, наконец, на смотровую площадку башни. Юноша внимательно их оглядел. Видно, что они были потрясены уведенным в погребе, даже светлоглазая маджайка. Но времени приходить в себя у них не было – лагерь просыпался. Хори понял, что он им скажет, но все никак не мог понять самого, на его взгляд, главного – идти вслед за колдунами или оставаться в крепости? И он обратился ко всем сразу:
- Меня учили, что дела нужно делить по степени срочности и степени важности. Есть вещи и важные, и срочные. Есть - важные, но несрочные. Есть же неважные, но срочные, и, наконец, дела неважные, несрочные, но и их необходимо сделать. Первыми надлежит исполнять срочные и важные, разумеется. Затем – срочные, но не важные. Потом – не срочные, но важные и уж последними – несрочные и мелкие. Но, сдается мне, нам сейчас же нужно решить дело срочное, но менее важное – что и как сказать нашим людям. Есть более важные и почти такие же срочные вещи, но эта забота, если не решить ее немедленно, станет не только срочной, но и самой важной. Не родится ли в их душах страх, что поставит под угрозу все задачи отряда и помешает испорлнить самый важный наш долг – оберегать мир и покой страны? А сказать необходимо, иначе слухи и сплетни источат души до дыр.
Затем – надо выполнить еще многое. Пересчитать и сохранить хесемен. Решить, надо ли избавиться от тел Потерянных душ и, если надо, то где и как это сделать. Не опасны ли их тела и не перейдет ли с них проклятие на живых? Мы видели ночью, что происходит с теми, кого они заденут до крови или укусят. Это страшная беда и угроза. Надо также немедля направить гонца с докладом и за подкреплением. Нас осталось мало, а службу необходимо продолжать, ибо беда и дикие негры могут бродить рядом. Надо понять, как очистить башню от их скверны и провести обряды. Надо понять, как и где похоронить погибших солдат. Многое надо понять… И то, что одновременно и самое главное, и почти срочное – как же нам надлежит поступить с теми разбойниками и колдунами, что сотворили это непотребство. Остаться ли отряду в крепости Хесефмаджаиу, каак велит приказ, или преследовать и истребить их? В них я вижу великую угрозу всему живому в Куше и Вавате, и даже в самой Та-Кем. Я хотел бы выслушать ваше мнение немедленно, и затем принять решение. И первой я спрошу госпожу старшую пяти кланов. Сдается мне, она знает о том, как обращаться с измененными и насколько верно я вижу опасность от них лучше нас всех вместе взятых. Главное – скажи, что ты думаешь, как нам говорить с людьми и что делать с Потерянными душами. Включая и погибших солдат – отсылать ли их тела для погребения или этого делать нельзя ни за что?
Маджайка ответила почти не задумавшись:
- То, что случилось – не утаишь, и надо рассказать солдатам и про бой, и про отвагу тех, кто его вел. Главное, что они должны понять, люди твои, что бороться с Потерянными душами можно и нужно. Туши нужно извлечь из башни. Лучше всего их сжечь, но даже под животворящим оком Ра через три-четыре дня угрозы ни в них, ни в коснувшихся их вещах не останется – с их окончательной гибелью проклятье утрачивает силу, хотя и не в тот же миг. Поэтому и солдат погибших можно, поместив в натрон или простую соль, отправить для погребения домой, если таковое необходимо.
- А есть ли ритуал, позволяющий спасти души солдат, ставших перед смертью Измененными, для последнего суда? И даже не только их души. Иштек и Тур, сын Качи, по следам определили, как подверглись проклятью напавшие на нас Измененные. Они умерли достойно и сражаясь. Нет ли пути спасти и их души, невзирая на горе и беды, доставленные ими?
- Спасти можно только тех, кто не успел погубить других людей, остальные же перешли запретную границу и чары тут будут бесполезны и бессильны.
Нехти при этих словах маджайки воспрял духом, ибо Анхи не успел никого коснуться, а Ренефсенеб даже не успел обратиться в Проклятого. Хори подумал и о двух погибших из шайки Крюка, но больше его беспокоило другое:
- Прости, но снова спрошу – доподлинно ли ты уверена, что через несколько дней проклятье исчезнет? Ночью Тур, сын Качи, обжигал вынутые из туш Проклятых стрелы и прочее свое оружие. Он сказал, что если ими ранить человека, то он обратится в Потерянную душу, и что проклятье можно поддерживать долго, обмотав наконечник тряпицей, смоченной водой, а лучше – кровью. Мы хотели тебя попросить помочь нам очистить наше оружие, но это все потом. Главное – нет ли опасности, что и в телах можно продлить действия злых чар?
- В погребе и во тьме башни проклятье в телах Измененных будет жить намного дольше. Так что лучше все же извлечь тела Потерянных душ. Но, закопанные в жаркий песок пустыни, они утратят зло почти так же быстро, как и на солнце. Я не думаю, что твои солдаты захотят приближаться или касаться их туш лишний раз, так что не надо бояться, что проклятье перейдет на них.
- А я вовсе не их опасаюсь. Что, если враги за нами оставили следить двух-трех бунтовщиков поотважней? Подкрасться к могиле проклятых ночью, воткнуть в них стрелы… Достаточно будет ими только ранить – и мы снова будем лицом к лицу с запретными чарами!
На это маджайка не нашла, что ответить.
- Теперь спрошу вас, господин мой и чародей, - обратился молодой командир к херихебу, - сможете ли вы провести очищающие ритуалы с оружием, башней и тушами Проклятых? Вы тоже думаете, что их лучше извлечь наружу? И, самое главное – я попрошу вас обратиться после моего рассказа о ночных бедах к отряду и успокоить их, разобъяснив им попроще, что опасность миновала, если они сами будут соблюдать несколько дней нехитрые правила, и все они вновь под рукой богов?
Жрец задумался. Он все еще выглядел немного ошеломленным. Возможно, потому, что больше других понимал, какую опасность ночная победа отвела от них всех. Но слова молодого неджеса и необходимость успокоить других постепенно стерли заботу с его лица, и вскоре он вновь выглядел величественно, важно и слегка при этом глуповато от этой своей напыщенности.
- Конечно, сын мой, смогу. Туши, безусловно, надо вытащить наружу. Но надо очень хорошо подумать, как это сделать, дабы уберечь тех, кто будет их извлекать наружу, да и всех остальных, от риска. Лик Атона сильнее темных заклятий и поможет избавиться от них скорее. Что до самой башни… Лучше бы ее обжечь изнутри, да где же взять столько топлива в пустыне? А с чарами… Сказать по-правде, у меня не так много осталось зелий для них. Возможно, у госпожи найдется нужное? Или, может быть, она поможет мне своими чарами, если у нее есть сильные снадобья? – он как-то по-особому выделил слово «сильные», и при этом на него быстро глянул Минмесу, внимательно – госпожа и с удивлением – Нехти.
- Сильных снадобий у меня нет, да ведь и быть не может, - ответила Старшая пяти кланов, тоже выделив «сильных», - но кое-что есть. Конечно, я поделюсь необходимым и помогу в чарах.
Дав себе слово разобраться с очередной тайной – тайной сильных снадобий, Хори обратился к следущему:
- А вы, достопочтенный писец? Как нам укрепить дух в людях? Вытаскивать ли пред очи Ра туши? Может быть, что-то еще посоветуете? Вы ведь знаете о проклятье, судя по вечернему рассказу, много больше моего.
- Я лишь соглашусь с госпожой и чародейным господином – надо, чтобы все в крепости поняли, что это была трудная, но великая победа и теперь боги надежно хранят нас. Посоветовать что-то ещё? Мне кажется, самым верным будет сломать часть стены башни на нижнем уровне и через пролом веревками вытащить туши наружу. Так мы меньше замараем укрепление изнутри кровью, гноем и плотью Проклятых душ, которые могут быть опасны. А потом надо вновь замуровать пролом, и какое-то время никого в башню не допускать – мы же отправим гонца с докладом о всех этих необычайных и опасных событиях, и, помимо всего прочего, испросим господина начальника конюшен доставить нам с каравном и подкреплением, которое и вправду жизненно необходимо, все необходимое. Провиант для нас и пополнения, соль для тел погибших солдат, дрова либо уголь, и уж потом, испепелив чары огнем, вновь ей пользоваться. И, так же как ты, мой господин, я считаю самым важным вопрос – нужна ли погоня или окажется бесполезной и даже вредной.
- Об этом мы поговорим чуть после. Мы соберемся вновь после того, как построим отряд и произнесем все нужные слова. Соберемся, как и вчера, у меня, только для решения этого дела и все обсудим. И я всех прошу очень-очень подумать. А потом все сказать без утайки. Ибо это самый наш главный вопрос, и его не стоит решать сейчас, второпях. Ну а ты, десятник Нехти, что-нибудь скажешь?
- Не надо нам ждать караван и замуровывать башню – она нам нужна, особенно с учетом того, что враг может быть близко. С проломом достопочтенный писец все правильно сказал – я тоже хотел его предложить, пролом тот. Но вот - у нас в достатке масла. Уж до прихода каравана его точно хватит, так что, когда вытащим Проклятые души на божий свет, надо будет их показать всем, чтобы знали, какая великая победа была одержана, а после закопать внутри крепости, чтобы избежать возможных опасностей колдовства от негров-бунтовщиков тех, а все следы крови и плоти Потерянных в крепости залить маслом и выжечь! Однако я думаю, закапывать их внутри крепости - это напрасное дело. При нужде их колдун сможет повторить обряд. Разве что он отделился от отряда – тут надо говорить со следопытами. И в первую очередь – с западными маджаями госпожи и Иштеком. Так что думаю, на наш совет их тоже нужно будет призвать. Еще раз скажу – если рядом отряд разбойников, что возможно, башня нам сильно нужна. Так что извелечь туши и обжечь ее нужно сегодня же. Только вот перед этим попрошу достопочтенного писца вместе с тобой, отец мой, пересчитать и взвесить весь хесемен, уложить его в новые мешки запечатать его твоей и его печатями. Так будет правильно. И приставить к нему отдельную стражу.
- Согласен. Тогда – строй отряд, десятник.

Глава 34.
Собрались и построились довольно быстро. На площадке перед башней, месте вчерашнего пиршества, стояли все, кроме часовых, диких негров и собак с ослами. Что и как сказать, Хори особо не задумывался, подобно тому, как не задумывается человек о том, что ему делать, чтобы вдохнуть и выдохнуть. Благодаря Иаму и ветеранам отца, он всегда обращался к солдатам без длиннот. Слова были просты, предложения коротки, а задачи и выводы понятны. Он не считал солдат, да и крестьян, как многие писцы и офицеры, особенно молодые, тупыми или бестолковыми. Менее образованными – да, но то не их вина. А вот глупее себя - нет. Скорее, что и подтвердил этой ночью Баи со товарищи – даже более хитроумными. И его задачей было поставить это хитроумие на благо, и изгнать страх. Снова вспомнился Иаму. «Слова предводителя должны вселить храбрость в сердце. Всяк должен понимать, что все учтено и взвешено, и посильно к решению, а удача вождя прикрывает их своими крыльями. Голос его ведет за собой и способен мять бронзу и рвать медь».
Поэтому он коротко рассказал, что, сберегая их покой, ночью он с десятником Нехти еще раз проверили посты и крепость. Найденные в погребе тела детей-Проклятых показались ловушкой, уж больно на виду они лежали. Заметив свежую кладку, они призвали часовых и других, в том числе и Тура из негров госпожи пяти кланов себе на подкрепление и взломали ее. Благодаря богам и их собственной предусмотрительности, а также тому, что многие страшные заклятия уже были разрушены достопочтенным жрецом, лагерь был спасен, а Потерянные души побеждены и уничтожены. Но бой с этим страшным врагом воистину был ужасен и они заплатили за победу жизнями четверых храбрых солдат, чьи души, несомненно, обретут достойное посмертие, а родные – великую награду от Великого дома за их доблесть. Не меньшую долю получат и все выжившие, каждый по мере своей доблести и полученным ранам в размерах законной доли, установленной еще Великим и его сыном. Половину своей доли Хори отдаст всем особо отличившимся. Весть о награде стерла тревогу с лиц и настолько возбудила солдат, что, подводя черту, он счел нужным сказать:
- Мы убили проклятых окончательно. И мы убъем любого врага, который осмелится на нас напасть. Только помните – гадюку мы растоптали, но ее зубы – колдун. А он еще бродит с теми воровскими неграми, и покоя нет, пока они живы! Ни нам, ни всей Та-Кем.
Жрец, выступивший сразу за ним, очевидно, не общался с Иаму. Его речь была длинна, сложна и цветиста. Она была полна восхвалений богам и фраз из священных текстов, но вселяла также надежду на божественное покровительство, помощь чарами от жреца и, в те мгновения, когда Саи-Херу переводил дух - что она когда-нибудь закончится. Слушая его в полуха с серьезным и почтительным лицом, Хори вдруг подумал – а вдруг его случайная стрела навскидку сбила с неба самого большого гуся из стаи? Воистину – кажется, дети и в самом деле были ловушкой. Он понял, что ему мешало и кололо, как дикобраз, которого не спрячешь ни в каком мешке. В этом деле была куча нагроможденных друг на друга несообразностей. Надо было хорошенько подумать. И еще лучше – обсудить все эти несуразицы с Нехти и Иштеком до совета, их опыт, мнение и глаза стоило учитывать. С растущим нетерпением дождавшись, когда жрец наконец-таки закончит свою речь, он снова обратился к солдатам голосом спокойным, твердым и уверенным:
- Итак, мы можем и должны преодолеть всех, даже Измененных. Но нам для покоя и уверенности нужно срочно сделать многое в крепости этой. Десятник Нехти назначит людей на работы и посты. Все должны увидеть, что за ужас нам противостоит, и запомнить, как Великие имена* (имена правящего царя) и слова матери – не прикасайтесь голыми руками, особенно если на них есть раны и царапины, к телам Проклятых душ, во имя ваших жизней! Через несколько дней под лучами Ра или чуть больше – в горячем песке, проклятье спадет и утратит силу. Опасны также вытекающие из тварей кровь, гной, слизь. Поэтому – нам надо разобрать часть стены башни и извлечь через пролом туши. Вы увидите – убить их можно, только пробив им голову, либо вовсе отрубив ее. Но, как и любое живое существо, нежить не сможет ходить, если ей отрубить ногу или раздробить сустав. Не сможет ударить, если сломать или отсечь руку. Смертельны нанесенные ими и укусы, и даже царапины. Именно от царапины уже после боя погиб Ренефсенеб. Биться нужно строем и дружно. С сегодняшнего дня все, включая собачьих пастухов, под началом десятника Нехти, доброго воина Иштека и великого бойца из диких негров Тура, сына Качи, будут учиться приемам и ухваткам, которые помогут им победить Проклятые души. После того, как все посмотрят на измененных, их тела надо будет закопать в песок снаружи стен, но недалеко от ворот. Место выберет Иштек. В самой башне надо будет облить маслом и выжечь все следы от нежити и ее кровь. Дерево надо спасти, поэтому плотникам проверить – нет ли на лестницах и деревянных полах следов крови и плоти Измененных. Все загаженные доски, лестницы и прочее – сложить на солнце и не трогать три дня. Все остальное, что сотворено из дерева и может пострадать от огня – бережно разобрать и сложить на верхних уровнях башни. Огонь от масла не должен быть слабым, но не должен выжечь верхние ярусы. Все это нужно успеть сделать сегодня, ибо, если те безумные бунтовщики нападут на нас, башня к ночи должна быть готова к обороне. Сейчас же всем получить у десятника назначения на работы и приказы на службу. Через четверть стражи все должны успеть вознести молитвы богам, привести себя в порядок, позавтракать и приступить к охране и работам. Туши вытаскивать ослами, привязав веревками. Те части веревок, которые будут соприкасаться с нежитью, затем отсечь, не прикасаясь к опасным местам руками, и закопать вместе с тушами. Разойтись и приступить!
Распустив отряд, молодой неджес подозвал Тутмоса, поручил ему добыть весы и пустые кули, с десяток или около того, и подошел к писцу.
- Я полагаю, нам нужно сейчас решить, что делать с камнем хесемен. С одной стороны, он сильно пострадал и весь покрыт следами от тел Проклятых душ. С другой стороны – я не хочу вводить в соблазн работающих в башне солдат, ибо много его высыпалось из пострадавших мешков. С третьей – нам надо оценить спасенное для царя и назначить справедливую долю в награду солдатам. Я вот что предлагаю - мы прямо сейчас спустимся вниз. Непострадавшие или не сильно пострадавшие мешки мы осторожно поместим в новые чистые кули, взвесим, надпишем вес и запечатаем двумя печатями – вашей и моей. Весь рассыпаный по полу камень лопатами надо ссыпать в отдельно помеченные кули и также опечатать. Затем сложить все кули в охраняемом месте. Потом, когда проклятье развеется, камень из последних, помеченных кулей, надлежит под надзором промыть, заново сложить в мешки, взвесить и снова опечатать. Вес кулей и приблизительную оценку, с подсчетом общей доли награды отличившимся, указать в отчете о событиях этой ночи, который с гонцом надо отправить как можно скорее в Кубан его милости господину Пернеферу. Отчет я тоже попрошу написать вас – и о том, что мы застали вчера утром, и о неграх из пяти кланов колодца Ибхит, и о ночной битве. Я прогляжу его перед отправкой и, если потребуется, попрошу добавить важные подробности либо убрать несущественное, а заодно распишу доли награды отличившимся и погибшим. Главное же – нам нужно подкрепление, и срочно! И никак не меньше трех рук опытных в пустынных стычках воинов.
- Думаю, все это разумно, отец мой. Вижу, что ты уже отдал распоряжения, ибо Тутмос вовсю бежит к нам с кулями и весами.
Действительно, старательный Тутмос уже несся к ним со всем потребным для взвешивания. Коромысло весов было зажато подмышкой, в руках кули. Мотающиеся из стороны в сторону тарелки весов сильно ему мешали, но остановиться и перехватить их как-нибудь поудобней он не решался. Хори подасадовал на себя, что забыл сказать про лопаты, но затем вспомнил – внизу были лопаты, принесенные шайкой Баи. В который уже раз за сутки он полез на башню. Все его тело болело, как после тренировки у Иаму, но он уже как-то притерпелся и разошелся.
Тутмоса все же пришлось отправить в кладовые еще раз – факелы в очередной раз погасли и только один еще тускло догорал.
- Надо будет указать в письме господину Пернеферу, что крайне нужны факелы, масляные светильники и масло для них, иначе мы рискуем остаться без света, - пробормотал Хори.
- Я думаю, список нужд крепости тоже нужно обсудить на совете, чтобы ничего не упустить. Но, признаться, я поражен, как вы смогли победить. Я увидел, что изменения от проклятья уже глубоко вьелись в Потерянных, и они должны были быть сильны и быстры. До этой ночи я был уверен, что двенадцать человек не смогут победить шестерых Потерянных душ.
Хори понимал, что писец старается понемногу выпытать все подробности ночного боя, и лестью, и коварством, но понимал, что не отвечать тоже нельзя.
- Нам повезло, что из дыры они могли выбираться только по одному. Повезло, что я взял негра того, Тура, с его луком, и что он так стреляет. А людей надо было брать меньше. Мы не могли спасти всех, кто пробивал дыру, и они только мешали друг другу. В бою как раз все вышло неплохо, но, будь в погребе еще одна тварь, мы погибли бы все – и в башне, и в лагере. Или если бы Тур не убил двух прямо на выходе из пролома и не ранил третьего.
- Удача везет того, кто умеет запрячь ее в колесницу своей судьбы, и это, без лукавства, великая победа. Но что-то мне мешает успокоиться, господин мой. Не могу пока сказать словами, что точно. Но я ощущаю какую-то неправильность всего, что происходит.
Хори внимательней поглядел на писца. В полутьме среднего яруса, где они были, его лицо было сложно разглядеть, но в голосе и в самом деле слышались тревога и беспокойство. Как бы он не относился к Минмесу, ума и опыта у того предостаточно. И еще это значит, что не его одного тревожат несообразности, то есть он прав, что-то здесь совсем не так, как должно бы быть! Тут их разговор был прерван вернувшимся Тутмосом. Не сговариваясь, а только понятливо глянув друг другу в глаза, они отложили его до совета и спустились в погреб. Хори отметил, что, не смотря на возраст, писец вполне себе силен и ловок. Они, осторожно ступая и опасаясь задеть и сами туши, и натекшую из них жижу, пробрались в погреб. Полутьма милостиво скрыла останки сожранного солдата, и на этот раз Хори обошелся без унизительной тошноты, хотя запах по-прежнему был силен и омерзителен. Правда, в секретном погребе смрад немного развеялся по сравнению с ночью. Тутмос влез туда первым и затем светил им. Они быстро поместили пять целых мешков в кули. Затем, почти так же быстро – два разорванных, но почти не рассыпавшихся мешка. Хори велел Тутмосу передать факел писцу и лопатой собирать, со всей возможной осторожностью, весь рассыпавшийся хесемен, включая и тот, которым были убиты первые два Измененных. Сам же он держал мешок, в который ссыпался камень, раскрытым. Набралось еще два почти полных куля. Затем факел вернулся к Тутмосу, а писец достал из своей каламницы скорняжную иглу с уже вдетой в нее длинной нитью. Крупными стежками он зашил все кули. Нити, правда, не хватило на все мешки, и пришлось мучаться в потемках, еще трижды вставляя в иглу новую. Затем они опечатали своими циллиндрами-печатками мешки. Мода на такие печатки пришла с победами великого Тутмоса, из побежденных стран у перевернутой реки* (Евфрат). Сами нашлепки для печатей были из смеси масла, воска и глины, и долго не пересыхали. Писец добыл их поясной сумки. Дольше всего возились с взвешиванием и надписыванием весов на каждом мешке, но вот, наконец, и с этим покончили. Мешки осторожно, чтобы не замарать их заразой, составили в чистом месте у дальней стены – вряд ли солдаты рискнут их вскрыть, а перед огненным очищением их поднимут наверх. Пока же нужно было выбираться самим. И вновь Хори не мог надышаться чистым воздухом на улице. Переглянувшись с писцом и кивками как бы подтвердив, что продолжат обсуждать несуразности на совете, они разошлись. Раненых уже унесли от башни, и даже пост на день был снят, так что внизу никого не было – все получали утреннюю еду. Но Тутмос был рядом, и обсуждать при нем многое не стоило. Хори направился к поилке и велел Тутмосу полить себе – он вновь ощутил себя нечистым после погреба. Помывшись, он направился к себе, отправив Тутмоса поесть и принести еды и ему. Очень хотелось поговорить до совета с Нехти, еще лучше – с Нехти и Богомолом. Но вот как бы это сделать, не привлекая внимания?
Однако все решилось само собой – оба ждали его в командирском домике. Еще его ждал кувшин пива с трубкой для питья, свежая, еще теплая лепешка, лук и остатки вчерашнего мяса. Сами же его подчиненные времени, судя по всему, не теряли, и свои порции уже приканчивали. От их жующтих и довольных лиц и запаха еды рот юноши наполнился слюнями и в животе заурчало. Он понял, что безумно хочет есть и набросился на снедь, как оголодавший лев на добычу. Пару минут тишину нарушал только тихое чавканье и хруст свежей хлебной корочки да бульканье бутылок. Наконец, с видимым сожалением отстранившись от завтрака, Хори сказал:
- Нам надо поговорить до совета. В этом деле много странного, и я хочу сначала все обсудить с вами.

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 35.
Иштек, вопреки обыкновению, помалкивал и ждал, пока выскажется Нехти. Тот хмыкнул, прочистил горло и спросил:
- С чего начать?
- Ну, Иаму говорил мне - начни с мелкого и приблизишься к великому.
Нехти хмыкнул снова, на этот раз не смущенно, а довольно скептически:
- Не знаю, что тут может быть великого - он, чуть помолчав, продолжил - Во-первых, эта крепость заброшена давно и неспроста. Заброшена вся дорога – на ней пересохли два колодца и большому каравану трудно пройти, воды не хватает даже сейчас, зимой. У разбойных же негров тех большое стадо в угоне. Зачем им было сюда идти, рискуя добычей? Конечно, прятаться в заброшенных местах легче, но это неразумно – они не разделились на мелкие стаи по племенам и кланам, а большой отряд легче найти по следам. И на малый отряд воды нужно меньше, значит, путь от колодца к колодцу выстроить проще. Но они разошлись во все стороны мира только тут. И тот же вопрос относительно нас. А мы-то зачем сюда пришли? Зачем охранять заброшенную дорогу без колодцев? Хотя… И негры те воровские, и маджаи с гор… Нет, получается, резон в страже все же есть.
Во-вторых, сам тайник, - словно считая что-то, он разжимал по одному пальцы кулака,- Зачем было прятать сокровище в башне? Проще было бы закопать под приметным деревом или кустом в оазисе – и труда меньше, и спрятать легче. Мы непременно должны были заметить свежую кладку, не Баи, так кто-то другой, даже при не очень внимательном осмотре. А не мы, так и первые же попавшие в подвал. А ее, кладку эту, даже и не постарались спрятать толком. Почему? Считали, что никто не придет? А зачем тогда охранять тайник Потерявшими душу?
В-третьих… Ты видел сами камни хесемен? Не знаю, способен ли ты их оценить. Для этого я должен сначала рассказать тебе о руднике в Ущелье хесемен и нашей службе на нем. Золото и хесемен там добывают издавна. Камень, через который проходят жилы золота, дробят, затем размалывают, просеивают и отделяют золотой песок. Камень же чистый, радость богини, осторожно извлекают друзами. Но есть и камень среднего качества. На руднике работали зимой около ста человек из людей списка, большая часть - в шахтах и на дробилке, но был и лекарь, и повар, и свои десятники для учета и взвешивания. В сезон урожая – меньше, ибо нет заботы важнее зерна, оставались только те, кто дробил запасенный ранее камень. Люди менялись через сорок дней, но не все, а десятками во главе со своим старшим. Их в ущелье охраняло четыре десятка солдат, и от хищных зверей, и от банд. Но зверей уже повыбили, и не только хищных, а что до налетов – так их не было уже так давно, что ограждения рудника не обновлялись и ворота в ущелье закрывались тогда, когда начальником стражи на них стоял добрый воин, за что и поплатились мы все. Главное же, чем занималась теперь охрана – сопровождала смены шахтеров и досматривала их перед выходом, дабы никто не похитил камни или золото с рудника. Сам же груз отправлялся отдельными караванами под крепкой защитой, и всегда – через разные промежутки времени и в тайне.
- И что, никто из шахтеров ничего не похищал? – не удержался от вопроса Хори. Иштек ухмыльнулся, Нехти закатил глаза к небу, вздохнул и ответил:
- Ты понял, но не все. Охрана ущелья менялась, как и работники. Мы – стражи пустыни, но даже ненасытная гиеновая собака не охотится всегда. Нельзя все время проводить в походах, и, как награда и отдых и была эта стража. Потому что в крепость патрульные отряды переводят лишь после четырех месяцев дозоров в пустыне, а охрана рудника тоже считалась службой в пустыне, да еще и была доходной. Раз в десять дней туда прибывал новый десяток и принимал на сорок дней стражу у сменяемого. Да, что-то всегда проносилось в крепость уходящей сменой шахтеров и их десятниками, что-то – самими солдатами. Но во главе этого рудника и других подобных стоят большие люди Юга, которые, собирая ручейки золота и камней из рудников, превращают их в реки из Дома золота и серебра для царя. Мудрый вождь всегда следит, чтобы живущие под его рукой были довольны, но не ленились и не своевольничали. Без этого приработка шахтеров и охраны доход с рудника упал бы, как ни наказывай людей. Помимо палок для пяток нерадивых разумный управляющий имеет и финиковое вино для рачительных. Места там унылые, надо сказать, и развлечений никаких. Но люди видели, что у старших для них есть и дело, и забота. На еде для стражи и шахтеров не экономили, и всякий понимал, что только от его работы зависит, сколько и каких камней ему дозволено будет взять управителем при смене. Правила знали все. Никто не смел покуситься на чистое золото и лучшие камни – это царская доля. Никто не смел взять больше положенного. За шахтерами наблюдали мы, а за нами – наши начальники, и, в итоге – владыка дома серебра и золота со своими людьми, ибо все места, где можно сбыть нажитое на руднике, в их руках. Тех, кто нарушал законы царя и правила, наказывали строго и быстро. Старшим над стражей был десятник того отряда, который должен был смениться. Мой же десяток прибыл только лишь за пять дней до набега, и я был самым младшим из командиров. Как и другие десятки, мы уже были на руднике в ущелье не раз, и в службе для нас не было ничего нового. И, конечно, цену камням мы знали уже не понаслышке. Думаешь, к чему я все это поведал? Могу тебе сказать, что с рудника негры те воровские взяли не все, не было у них такой возможности, а только лишь золото и наилучшие камни. Так вот, одна из странностей по камням в башне: здесь в тайнике вовсе нет золота, только камни, и именно в мешках из рудника в ущелье. Но камни частью самые худшие, из тех, что похитили, а частью вовсе не те, совсем плохие, каких эти негры разбойные и не брали. Камни подменили. И этой подмены не разглядел бы никто, если б не послали сюда наш десяток. И я сильно сомневаюсь, что за этим стоят негры те воровские. Но это только одна странность. Тут странности как саркофаги, что хранят мумию семера, вложены одна в другую в пять слоев, и как змеи в брачный сезон – сплетаются одна с другой так, что и не разобрать, где заканчивается одна и начинается другая. Так вот другая странность с камнями теми… Ты же знаешь цену раба. Не человека списка, хему несут, а полного раба, баку? И, верное дело, ты знаешь, что, даже под рукой Великого дома в Вавате и особенно Куше и сейчас еше часто племена, кланы и деревни устраивают набеги друг на друга? Не войну, а набег за скотом, понимаешь? Молодежь показывает удаль и сноровку, ну и богатство тоже важно - от добычи… Людей при этом стараются не убивать, а похищать. А ты знаешь почему? Когда платят выкуп за похищеного свободного, его цена вдвое выше, чем за баку, а за знатного человека или старейшину и еще больше. И ведь выкупают. Знатных - их родичи, а бедных – всей деревней или кланом. А теперь посчитай. Двое детей и шесть, нет, восемь взрослых убили, чтобы запечатать тайной этот так плохо скрытый клад, да еще детей положили так, чтобы уж наверняка навести на кладку тайника. Все это сокровище в погребе едва ли столько стоит, сколько составит выкуп за этих десятерых. Зачем? Поверь, при всей кровожадности бунтовщиков и разбойников, они не будут уменьшать свою добычу без причины. Они набрали скота, причем брали только самых лучших и дорогих животных, и необычайно большой полон. Никогда раньше я не видел столько пленных в угоне, но даже так – перебить десять человек полона слишком дорогое удовольствие, разве что их боги зачем-то требовали жертву. Но – жертву! Ни один бог не возрадуется Потерянным душам!
Нехти отхлебнул из тыквенной бутыли пиво, глянул на свой кулак с тремя отогнутыми пальцами, отогнул четвертый и продолжил:
- Дальше: зачем нашим начальникам было сюда отправлять ТАКОЙ отряд? Я почти уверен, что это вовсе не придумка господина конюшен и коменданта. Пернеферу хороший командир, я давно его знаю и был рад, когда его назначили комендантом Кубана. Скорее всего, он получил такой приказ - отослать сюда только твоих джаму, а уж меня с выжившими в ущелье и поводырей собак добавил по своей воле. Откуда, хотелось бы мне одним глазом узнать, пришел такой приказ?
В-пятых – мне непонятен писец Минмесу. Я знаю жреца Саи-Херу. Тот, несомненно, жрец-херихеб из храма Гора, владыки Кубана, и, несомненно, знаком с писцом тем и знал его раньше. Но я-то вот не ведал до этого похода достопочтенного Минмесу и не встречал его в Кубане! Пусть я больше времени проводил в пустыне, а не в крепости, но все же знаю там почти всех. Заметь – он рассказал нам о забытом и проклятом князе Юга и том, как он сам оказался связан с этим делом, хотя, я уверен, рассказал далеко не все, что мог бы и что нам было бы полезно, но поведал все только после давления госпожи из края Ибхут и твоего. И нам ничего не известно – где был он и что делал все прошлое царствование, а это больше десятка лет! Он очень непонятен, странен и опасен, вот что я думаю о нем, жреце этом. Он, несомненно, глаза и уши, но вот чьи? И именно он оказывается в нашем отряде!
В-шестых – дикие негры и, главное, сама их госпожа. Я не сомневаюсь, что она воистину старшая пяти кланов. Тур подчиняется одному ее взгляду мгновенно, а уж таких великих воинов, как он, я хотел бы иметь только по свою сторону строя щитов. Значит, не простой она человек. Да и то, что она древней крови, говорит само за себя. И в том, что в их земле голод и бедствие – я тоже почти не сомневаюсь. Но вот что именно сама старшая отправится со столь малым караваном за едой – не верю. Думаю я, что она великая колдунья с великой властью над людьми и духами, старшая та, и думаю, что не связана она с бунтом и теми разбойными неграми. Но вот с Потерянными душами, кажется мне, не так все просто. Пока я вижу так, что именно из-за них она здесь, и вижу ее великое опасение. Боюсь, она знает и предвидит о них много страшного и ее цель победить это непотребство и, главное – найти и погубить колдуна или колдунов, творящих это злое и запретное чародейство. Я чую, что она не случайно оказалась ночью на нашем пути с Туром. И кажется мне после ночи этой, что Тур обучен биться с Измененными. И бъется с ними не первый раз. Хотел бы я ее спросить, но боюсь… Колдуна сердить – жизнь коротить, сам знаешь. А вот тебе она сказать может. Какая-то между вами связь, это видно, какое-то предназначенье в вашей встрече. Ты спросил бы у нее, командир?
- Я и сам с ней хочу поговорить и поговорю. Она обещала растолковать мой сегодняшний сон, уж больно он странный. Заодно и попытаюсь разузнать побольше. Ну а ты, Богомол, что думаешь?
- Не думаю. Знаю. Следы. Сюда пришло два отряда. Один – разбойники, со скотом и пленными. Второй – тот жрец или семер, про которого я говорил, и его охрана. В охране все – добрые воины, но не все – воины пустыни. Не знаю, с кем пришел колдун, но, скорее всего, это именно он ушел с семером. Разбойники ушли тремя отрядами. Один со скотом, второй – с пленными. И третий, маленький, всего трое их – с колдуном и семером. И еще. Отряд семера уходил с грузом большим, чем пришел. Хотя и пришел тоже с поклажей на ослах. Но на обратном пути ослов стало больше.
- И еще одна странность, - сказал Богомол, подумав, - так выходит, что колдун полагал, что будет два умертвия, отожравшиеся на шести связаных пленниках. Но его планы порушил воин тот, большой негр. Почему в умертвие не превратили его? Такой проклятый точно перебил бы всех связанных и справится с ним нам могло и не удасться.
Хори задумался. Что-то начало складываться, но он боялся спугнуть неоформившуюся мысль, и молодой неджес начал неторопливо рассуждать вслух, раскладывая услышанное и надуманное по полочкам:
- Как-то непонятно мне. Тем разбойникам сильно повезло с мятежом. Скажи мне, десятник, и ты, Иштек – отчего случаются в этих землях бунты? Я слышал о подобном и раньше, и кажется мне, что мятежи тут приключаются намного чаще, чем в Абу. Неужели тяготы столь непосильны а жизнь под рукой Великого дома столь тяжела, тяжелей, чем для крестьян в Черной земле? Это не мятежные слова, я и вправду не понимаю, поскольку не знаю жизни здесь.
- Ну и вопросы у тебя, отец мой! Я – нехсиу, но я давно связал свою жизнь с армией Та-Кем. И рассуждаю как солдат, но понимающий нехсиу и маждаев. Помнишь, я сказал, что часто случаются набеги деревень друг на друга? Некоторые кланы враждуют поколениями. Если посчитать, то никто не в прибытке, лишь обиды плодятся и множатся. Как тебе сказать? В Куше и Вавате у черного люда не больше податей и повинностей, чем в Та-Кем, даже меньше, пожалуй – уж я-то служу долго и был и внизу* (т.е., ниже по течению), и даже в странах Джахи* (Финикия) и Фенху* (Палестина). Тут народ такой… Маджаи раньше были люд вольный и ни от кого страху не имели… И всяк делал, что хотел, никакой власти над собой они не терпели, и кланяться никому не желали. Только вот получается так, что, не признавая никакой власти над собой, приходится признавать власть любого. Любого, кто сильней, Получается так, что, либо власть одного, либо власть любого. Скажу тебе, как человек поживший и так, и эдак, что лучше всего разумное сочетание. Потому, что власть одного, не ограниченная ничем – ни богами, ни представлениями о добром и дурном, ни обязанностями этого одного перед своим народом – это порядок, как его представляет этот один и великий страх для всех остальных. А воля – это отсутствие страха, но и отсутствие порядка. В любой из дней может найтись тот, чья воля и сила больше, и он отберет у тебя все, и даже жизнь твоя будет в его воле. Но вот погляди, отец мой, даже боги Гор с Сетом воюют, однако оба они – змееборцы и плывут каждую ночь с Ра на его ладье в сражение со змеем Апопом, и бьются с ним плечом к плечу. Гор – порядок, закон и правила. И страх. Сет – даже не свобода, а – воля! Хаос и желание. И все же Ра держит их обоих при себе. Потому что, если Порядок навсегда победит Хаос, Страх – Волю, Гор – Сета, или же если Сет победит навсегда Гора, Свобода – Обязанности, а Воля – Страх, очень быстро люди станут несчастными. Нет счастья человеку ни при Горе, ни при Сете, только в их борьбе есть возможность для жизни рода людского. И они, Гор с Сетом, Порядок с Волей - в вечной борьбе, а Ра во имя жизни на земле не дает никому победить окончательно, они лишь ненадолго одерживают верх. И иногда благо людское – победа Гора, а иногда – победа Сета. Но уж больно близки те времена, когда эта земля была целиком во власти Сета, и Сет правил в ней очень долго. Люди устали от воли. Точнее, от своеволия, от бесконечной вражды и набегов всех против всех. И земля эта, Куш и Вават, стала ждать того, кто придет и наведет порядок. Поэтому Великий с такой легкостью взял ее под свою ладонь. Но и время Сета не забылось и многое установленное как обычай вышло из него, времени этого. И потому, памятуя об этом, князья Юга давали Кушу повинностей в меру, даже более посильную, чем в Та-Кем. Правда, всегда находились писцы и управители, думающие про себя, что они умнее прочих, потому что носят юбку из тонкого льна, разукрашенную по последним дворцовым правилам и умащающиеся благовониями, которые наиболее приятны его Величеству, да будет он жив, здоров и правит миллион лет, именно в этом году. Многие из них, приезжая из Та-Кем, видят, что жизнь тут проще, и люди проще. Видят, что по сравнению со столицами и даже просто большими городами все намного менее обустроено. И начинают считать, что они намного развитей и культурней живущих тут, да и в любом другом месте, что даже и отчасти верно. Но почему-то они сейчас же делают вывод, что все остальные намного глупее. А это ошибка. Одно не следует из другого, ум с достатком и городскими приятностями часто никак не связаны. Умных людей везде примерно одинаково. И то, что люди тут живут проще и не так пышно, не желая из всего извлекать золото и выгоду, вызвано не тем, что они глупее. Просто они живут по-другому. Но когда их обманывают и грабят, они это видят, и терпят лишь до поры, помня времена Сета. И еще одно - много простых людей было ввезено сюда снизу, для увеличения урожаев и правильной обработки земли, и поселения их стояли рядом с поселениями нехсиу. И хотя жили все мирно и ровно, но и земли были переделены, многие пастбища нехсиу стали пашней, и мелкие обиды копились годами. И вот эти-то поселения и становятся дровами, разгорающимися в пламени бунта. Искру высекает писец, обобравший деревню или клан, а сгорают крестьяне. И не всегда приехавшие снизу – в иных местах низовых больше, и страдали как раз нехсиу. Любое восстание всегда начинается с проведения черты – тут мы, а тут – они. И мы всегда – против них. Даже если вчера ты был у одного из «них» в гостях на празднике урожая, или он у тебя – на пиру по случаю себи у старшего сына, почуяв в воздухе горечь близкого бунта, стоит позаботиться о спасении своих душ. И как можно раньше, потому что с началом мятежа для «них» ты станешь пустым местом. А еще вернее – добычей и жертвой. Или – наоборот, «они» для «нас». Чья сила будет сильнее. И любой бунт можно пропустить из дворца князя Юга или палат чати, но тут, на месте, все всегда все знают. Или, по меньшей мере, догадываются задолго до того, как заполыхает огонь. Весы обид и притязаний у каждого есть в сердце его. Часто ожидание бунта страшнее даже его самого, ибо ожидание это смывает душу человеческую. Ты загодя привыкаешь смотреть на соседа как на убийцу. Или жертву. Он перестает быть соседом, другом, помощником в беде. Он – нож у твоего горла или баран, которого ты режешь к пиру… Бунт вымарывает обычную и привычную жизнь, прекращает все правила, законы и клятвы. Бунт – это смерть прошлого без рождения будущего, прорвавшаяся плотина, и вместо воды – безумие Сета и крови. Старой жизни больше нет, а новой может не быть. Всевластье Сета – значит, я могу все, что мне угодно, сделать. Я перестаю быть змеей, ползающей у ног владыки, и становлюсь богом, исполняющим свои желания. Смерть и жизнь «их», других, в моих руках, я – Аммут для них и могу все. Но и «они» со мной могут сотворить все, что только смогут помыслить. Потому и наказание за бунт – только смерть.
- Бунт пожирает всех, но в первую очередь – слабых и непричастных. В бунте всегда виноваты обе стороны, и ни одна не лучше. Единственное, чем можно спасти как можно больше людей – задавить его как можно раньше. Только при этом опять гибнут в первую очередь не виновные, а попавшиеся под руку. Возможно, они виноваты. А возможно – виноваты только тем, что попались, - пробурчал Ищтек.
- Получается, что этот мятеж не был таким уж неожиданным? И разбойники, воспользовавшись бунтом и неразберихой, проскользнули в неохраняемую щель, разбились на отряды и занялись грабежом. Причем кажется, что и о щели той им было известно. Так что вероятно, что этот неизвестный жрец либо семер с одной стороны, и колдун и его приспешники, с другой, причастны к разжиганию бунта, для скрытия следов своих дел? И вот: набрав скота и полона в разных местах, воровские негры снова собрались отрядом и напали на рудник, захватив еще и золото с хесемен. Затем они пришли сюда и тут встретились с отрядом этого непонятного семера или жреца. Сделав плохо спрятанный тайник, дали колдуну сотворить злое чародейство, причем семер наблюдал за этим и не мешал. После чего колдун и часть груза, возможно, золота и хесемен, убыла с семером и колдуном, а разбойники разошлись в две стороны. И при этом кто-то подменил камни. И, если так, то тогда и нападение на рудник тоже было заранее подготовлено и продумано. Мне кажется, или выглядит так, что полон и скот, который разбойники увели с собой, был собран лишь их желанием и алчностью? И даже подмена камней тут тоже лишь дополнение к главному. А главной была встреча семера и колдуна? И полон был таким большим именно из-за нужды убить многих? Например, чтобы колдун мог на ком-то показать свою злую волшбу семеру и доказать, что он умеет поднимать мертвых и превращать их в Потерявших душу? А, доказав это, он отправился с семером для каких-то неясных, но вряд ли добрых, целей? Мне кажется, или мы должны были найти клад, наткнуться на Измененных и погибнуть? А затем про гибель нашего отряда семер так или иначе получил бы отчет? И потому и выбрали эту крепость – чтобы зараза не разошлась далеко. Ведь, если я правильно понял, Потерянные души не могут далеко уйти под солнцем пустыни и любят тень и мрак? Только, хотел бы я знать – как бы их потом уничтожили? Или колдун знает заклинание, чтобы ими править или убить? И еще - часть золота, видимо, убыла с семером и колдуном. И, верно, это доля колдуна и пойдет она на оплату других недобрых дел? То есть тот таинственный семер расплатился жизнями людей и золотом царя за всю эту несомненную измену – мятеж, гибель и разграбление подданных Великого дома и святотатство? И потому этот кто-то могущественный выбрал, как алтарь для непотребного колдовства, заброшенную крепость, Хесефмаджаиу, а наш отряд – как жертву на этот алтарь, но не богам, а Проклятым душам? И еще при отряде оказался писец, который совсем не писец, и который слишком многое знает об Измененных и о забытых вельможах. Но тогда вряд ли он послан теми, кто все это затеял, ибо опасность гибели для него не меньше, чем для нас. То есть глаза и уши кого-то важного, но, скорее всего, не того злокозненного и преступного семера, а, возможно, его врага, оказываются в нашем отряде именно там и тогда, когда на свет божий вылезают умертвия, бунт, ограбление рудника и дикие негры с восхода. Значит, у кого-то не менее важного, великого и могущественного есть подозрения на счет этого злокозненного и преступного семера или жреца, и он пытается все вызнать о нем и намереньях его, но в тайне. И, если ему станет ясно, что мы разузнали многое и о нем, и о семере том, то наша жизнь станет не дороже рыбъей чешуи еще и с этой стороны? И, кстати, в то же время с дикими неграми здесь оказывается их госпожа и великая колдунья, якобы для снискания пропитания людям своим, но со стражей, привычной биться и с людьми, и с умертвиями. Похоже, что она либо разузнала все заранее от своих глаз и ушей, либо воистину великая колдунья, которая тоже может погубить нас, если мы встанем на пути ее колесницы, почти не заметив. Ну и, наконец, сами Потерянные души. И посредине всего этого великолепия находимся мы с нашими надеждами выжить, для чего мы уже убили шесть Проклятых душ, заплатив жизнями своих четверых солдат. И должны сейчас провести совет с людьми, про которых мы даже не знаем, в чем им можно доверять и каковы их истинные цели. И можно ли открыть им все то, что мы узнали и поняли. А на совете решить совместно с ними – должны ли мы преследовать колдуна и явного для нас изменника и преступника, наделенного силой, властью и могуществом? Причем не объясняя им, всем остальным, про измену семера или жреца, ибо воистину это знание смертоносно. И уж тем более – про его связь с колдуном. И, кстати, если мы отправимся в погоню, то что мы будем делать, если нагоним его, этого вельможу? Хватаем за руку, например, носителя опахала у левой руки царя и обвиняем его в измене? И как мы одолеем колдуна, плодящего умертвия и повелевающего ими?
Или же нам всем остаться в крепости, как велел изначальный приказ, при этом рискуя заслужить обвинение в неисполнении долга и измене для меня и Нехти, за что, несомненно, нас казнят – ибо неясно, что знает и понял, в первую очередь, писец и в чьи могущественные уши он вложит свои слова. Но и про жреца Саи-Херу не стоит забывать – кому и что доложит он и какие выводы из этого доклада будут? Не скажет ли неизвестный повелитель писца или Верховный жрец Гора, до которого дойдет послание Саи-Херу, что мы всё знали о неизвестном изменнике-семере, но покрывали его, не отправившись в погоню? Потому что, по закону, тот, кто знает про измену и имеет силу и власть пресечь ее, а это как раз мы с Нехти, но не сделает этого, сам является изменником. И кара ему предписана такая же, как и за саму измену, то есть, поскольку мы не царской или княжеской крови – посажение на кол либо четвертование. Я ничего не упустил?
Нехти и Иштек ошеломленно молчали. Теперь, после слов командира, картина складывалась намного гаже, чем раньше им казалось.

Глава 36.
- И чего мне вот кажется, что в башне было спокойней и тише? – флегматично изрек наконец Богомол.
- Ты преувеличиваешь наши опасности, - подумав, сказал Нехти, - Никто, кроме Богомола и нас, не знает про жреца или семера. След в пустыне, да еще давний – это не высеченный на стене храма священным письмом отчет о походе царя. Его не прочтешь через день так же, как вчера. Время и ветер съедает его быстро. Да и прочесть сумел только Иштек.
- Иштек, друг мой, скажи, - ехидно спросил Хори, - после ночи в башне тебе не кажется, что Тур не менее искусен, чем ты, в распутывании следов? Как ты думаешь, он или другой страж Старшей пяти кланов не поинтересовались, для покоя и радости их госпожи, какой отряд куда направился и откуда пришел? И не поняли ли они по следу, кто там был?
- Это все так, отец мой, - серьезно сказал Богомол, - Но, сдается мне, госпожа плывет в нашей лодке, а не в ладье писца. У важных чинов Двух земель ей не будет той веры и того внимания, которого она воистину заслуживает. Да и ей, не сочти слова мои за злоумышление против власти, это все равно. Ей безразличны устремления великих людей из столиц. Рука Та-Кем не простирается над землей пяти кланов, и живут они своим разумом и волей. Но вот Потерянные души и, главное, породивший их колдун, дело другое. Тут, как кажется мне, большее, чем только опасение нежити. Тут дела колдовские и нам туда влезать точно не стоит. Могу только предположить, что колдун нарушил настолько важные заповеди, что против него встанут все колдуны Куша и Вавата. Возможно, бунт тот нужен был кому-то еще и для того, чтобы уменьшить их, почитаемых племенами колдунов, власть и влияние. Ибо после бунта они должны быть ниже, чем змея ползет, и тише, чем камень думает. Так что она и сама захочет с тобой поладить.
- И я так думаю, - поддержал Богомола десятник, - так что вот тебе еще одна причина поговорить с госпожой и все разъяснить. А для жреца и пронырливого господина Минмесу – правда, и ничего, кроме правды. Но не вся правда. Измененные, воровские негры, полон, два отряда пришло – один с колдуном, второй с полоном. Колдун, злое волшебство. Три отряда ушло, один со скотом, второй с полоном, третий – с колдуном. И ни слова - про подмену камней и семера! И решаем на совете – остаемся в крепости или идем в погоню, но, конечно, твое слово - последнее. Свое мнение я уже сказал. И оно не поменялось даже после всего, что мы прояснили тут для себя. Надо оставаться в крепости, думаю я. Нам просто некем ловить никакой из отрядов разбойников, зато есть приказ охранять крепость. Ничего, из того, о чем мы утром говорили на башне, не поменялось. Только Иштек уточнил со следами. Но негров тех западных призвать на совет надо. И опять – только после разговора с их госпожой.
- И снова я скажу – посмотрим. Что до госпожи – то вы, пожалуй, правы. Хотя и позабыли одну вещь – когда она рассказывала про купца, который не купец, она рассказала и о встрече двух колдунов из народа их с семером и жрецом из Та-Кем. Так что про измену мы, может, доподлинно не знаем, но догадываемся и будем по-прежнему как роженица на родильных кирпичах. Иштек, призови ее к нам, я хочу узнать у нее толкование сна.
Богомол поднялся, подошел ко входу, откинул циновку, его занавешивающую. Оглядевшись, он рявкнул:
- Тутмос! Сюда!
Дробный, даже на слух старательный топот возвестил, что самоназначенный денщик уже здесь.
- Командир желает поговорить с госпожой о своем сне. Беги и пригласи ее, да не забудь принести потом всем питье! – важно изрек Богомол, и, судя по звукам, Тутмос немедленно порысил выполнять приказание.
- Я же тебе приказал, - слегка раздраженно сказал Хори.
- А я – ему. Так правильней, меньше внимания писца или жреца будет к этому делу, - извиняющимся тоном сказал долговязый маджай.
- Ладно, пожалуй, ты прав. Кстати, пока Тутмос бегает, - вспомнив кое-что, спросил юноша, - что такое «сильные снадобья»? И почему вопрос жреца о них вызвал такое удивление?
- Я так думаю, что господин Саи-Херу с присущим ему апломбом пытался вызнать, насколько госпожа чиста. «Сильные снадобья» - это те, что приготовлены из человеческих плоти и жира. Они запретны для тех, кто верит в богов Та-Кем или наших светлых богов и духов. Но до сих пор многие колдуны из маджаев почитают и старых богов. И втайне проводят многие ритуалы, которые не вызовут радости у жрецов. Колдуны эти считают, что нет абсолютного добра и абсолютного зла. Есть равновесие, которое нельзя разрушать. Я многого и сам не знаю, хотя и попал в армию из-за подобного.
- Это как?
- Сильные снадобья особенно сильны при соблюдении особых условий. Их готовят в определенное время, при соблюдении всяческих тайных вещей и произнесении нужных заклинаний. Но, если тот, из чьей плоти приготовлено снадобье, отвечает особым условиям, зелье будет особенно могучим и воистину волшебным. Особые условия – это, например, белая кожа, волосы и красные глаза. Или ребенок вдовы, родившийся после смерти своего отца и принесенный в жертву особым образом до обряда инициации. Особенно если это – двойня. И, если про белых людей ничего иного не известно, про ребенка вдовы знают все: если он сможет выжить и его не изловят ученики колдуна из чужого племени до совершенных лет, то он станет великим воином, вождем или колдуном. Их от рождения берут под опеку лучшие воины из воинских сообществ, обучают и стерегут их. Ну, а вражеские воины устраивают на них охоту. Я как раз вот сын вдовы, и мне пришлось в итоге искать спасения в войске великого Быка… Но вот и госпожа! Мы продолжим позже, отец мой…
И в самом деле, циновка колыхнулась, пропустив маджайку. За ней прокрался Тутмос, с тыквенными бутылями воды и пива.
- Мы пока пойдем, командир, проверим все, как ты приказал, - сказал Нехти, поднимаясь на ноги. Почти одновременно с ним встал и Иштек – известное дело, что толкование снов не нуждается в лишних ушах. Тутмос явно этого не понимал и попытался остаться убрать со стола, но, стушевавшись под суровым взглядом десятника, подхватил лишь ближайшие к нему пустые блюда и бутыли и исчез. За ним вышел Иштек, а Нехти, задержавшись в дверном проеме, обернулся и сказал:
- Я пока задержу жреца и писца, чтобы они не мешали толкованию и предсказанию. Сколько вам потребуется время, госпожа?
- Пока не знаю. Все зависит от сна. Но не меньше, чем нужно времени, чтобы спокойным шагом пройти одну двадцатую шема* (чуть больше 3 км) по ровной и доброй дороге, - сказала светлоглазая колдунья, смочив руки в глубокой миске с водой, поставленной специально для омовения у входа и усаживаясь затем на те подушки, которые только что освободил Богомол. Слегка подумав, она взяла и подложила себе под локоть еще одну, с бывшего сидения Нехти.
- Я понял. Вас никто не побеспокоит, - ответил десятник, поклонился учтиво и вышел, задернув занавеску. Старшая посмотрела, как та слегка покачивается в дверном проеме и, не поворачивая головы, спросила уже у Хори:
- Тебе взаправду нужно истолковать сон? Или ты хочешь продолжить тот разговор, что случился утром на башне?
- Сказать держа перо Маат в руке – и то, и другое. Но прежде всего, хочу спросить тебя – зачем ты здесь? Только не говори про голод – можно ведь было послать кого-нибудь попроще. И «здесь» - это именно здесь, в крепости Хесефмаджаиу, а не просто в пустыне. От того, что ты ответишь и как, будет понятно – состоится ли наш разговор и доверюсь ли я твоему толкованию сна, сказал Хори и пододвинул гостье кувшин с пивом, из которого торчала трубка для питья.
- Я поняла и увидела тебя, молодой вождь. Но и я тебя попрошу ответить потом так же честно, как скажу тебе все сейчас я сама. Вопрос же мой будет – что и почему ты скрываешь от писца и херихеба? – ответила гостья и деликатно отпила через трубочку из кувшина.
Да, ты прав. Не только голод причина тому, что я здесь. Про голод я не лгала, и золото для мены мы собрали воистину не сразу, и еды пяти кланам потребно много и быстро. И про двух пропавших колдунов и слуг их – тоже правда. Но я и моя стража здесь не из-за них. Мы знаем уже, что их знаний не хватит для создания проклятья Потерянных душ. И про важных людей ваших земель правда. Но и не из-за них мы явились сюда. Они, как и все в ваших землях, ничего не смыслят в колдовстве. Мы тут по одной причине – меня послал сюда Круг Старших Земли Первопришедших как сильную колдунью, а воинов – как моих стражников. Мы должны найти и казнить смертью лишь одного преступника. Он теперь известен и тебе – из рассказа писца. Ибо проведали мы, что за многими бедами нашей земли в последние годы, включая и мятеж, стоит кузнец тот проклятый, о котором рассказывал нам достопочтенный Минмесу. Мы все полагали его мертвым из-за его старости, но он до сих пор жив и крепок. Он, хоть писец и не поведал того, что сталось с ним после падения князя, скрывался не от вашего царя и его закона, а от Круга, зная, что для него у нас только одно наказание – смерть без посмертия. Кузнец, хоть и стар неимоверно - но ловок и хитер. Как-то прознав про купца, про колдунов-Воронов, он тоже явился на эту встречу. Мы не знаем, с кем он увиделся из ваших Великих людей, и тем более – что там говорили. Но мы знаем, что теперь он старший у тех двух шаманов-воронов, и здесь, в этой крепости Хесефмаджаиу, удаленной и непосещаемой, он должен был показать свое колдовство. Знаем мы это потому, что один из учеников колдуна-Ворона, поняв и устрашившись того, что они сотворят, бежал. И смог не только бежать, но и дойти до наших земель – к Воронам он идти побоялся. Мы спешили, но не успели на само чародейство. И весть добралась поздно, и из-за бунта мы должны были, встреться нам на пути ваши солдаты, выглядеть мирно и безопасно, потому я и взяла свою дочь и прочих женщин. Но они все – сильные колдуньи. Кроме детей, конечно, те еще пока только начинают учиться, а двое так и вовсе слишком малы даже для начала обучения. Безусловно, наших сил не хватило бы ни помешать ритуалу, ни, тем более, победить бунтовщиков. Наша цель – колдун, и мы могли бы похитить его.
- Вы бы и сами не ушли далеко, тем более – с детьми, животными и пленником. Неужели тебе не жалко собственную дочь?
- О нет, караван бы пошел куда и должен, там, где дозволен вольным маджаям обмен – в Кубан или Анибу, как и сказали твои люди. Мы были бы втроем – я, Тур и Чехемау. И мы успели бы развоплотить души кузнеца, и убить его тело, а остальное уже не так важно.
- Вы готовы заплатить своими жизнями за его одну? Что же он сотворил такого, чтобы такая мена стала справедливой? Все знают, что нубийские колдуны самые сильные, и многое делают кровавого и страшного. Я думал, им позволено вашими богами творить такие чары…
- Ты, судя по всему, не видишь разницы между жрецом, магом и шаманом. Колдуном и в вашем, и в наших языках можно назвать их всех. Но они очень разные по своей сути. Дозволь, я тебе объясню. Смотри – вот жрец, он силен, но он силен только в храме и силой своего бога, к которому обращены молитвы и жертвы. В мольбы и чары жрец вплетает силу бога, но эта сила не его, а заемная, из верхнего мира, от богов. Да и сам он живет только в среднем мире. И потому в храме чудеса случаются чаще, я имею в виду настоящие чудеса, а не обман бессовестными легковерных. Жрец-лекарь или херихеб творят чары не используя силу храма, и поэтому сила их, даже при наличии малого алтаря, как у твоего жреца, намного меньше. Лекарь, кроме молитв и заклинаний, обязан знать лекарства и свойства трав, веществ и снадобий, их составляющих, и природу человека и его хвори. Многие, я слышала, занимаются только какой-то одной группой болезней, и достигли в лечении их небывалых высот. Но и они, используя всякие вспомогательные вещи, живут в среднем мире. Шаман же – это совсем иное. Шаман – ходящий по мирам. Посредник между мирами, между людьми и богами и духами. Ибо в верхнем и нижнем мире, кроме богов и душ умерших, живет множество духов, помагающих и мешающих. Шаман уважает жизнь не только людей, но и зверей, птиц, рыб, насекомых, камней и песка. Он всю жизнь учится распознавать движение жизни, духов и богов. Делая что-либо – излечивая, вызывая дождь или ветер, призывая удачу на охоте или губя врагов на войне, он должен это делать так, чтобы движение жизни не нарушилось и соблюдалось равновесие. Равновесие между людьми, богами, самим сущим, и главное – чтобы границы миров не нарушились. Ходя между мирами, он должен не допускать их друг в друга. Потому иногда нам приходится делать то, что вашему народу кажется жестоким и страшным – по требованию духов-покровителей или для соблюдения равновесия. Связав в одном месте, надо развязать в ином. Излечивая, надо взять чьи-то другие жизнь или здоровье. И неважно – птаха эта, зверь, трава или другой человек. Давая плодородие деревне, иногда приходится на поле приносить в жертву жителя этой деревни. Вы тоже это когда-то знали. Для великого плодородия великой страны на празднике Хеб-Сед приносили в жертву царя, чья сила пошла на убыль, и царь с гордостью шел на эту смерть. Быть царем – не счастье, а тяжелая ноша. Но и быть шаманом - не дар, а бремя. Множество запретов налагаются на него. Нарушив их, он утратит свою силу, или даже – саму жизнь. Нарушив же равновесие и отведя беду от себя, он обратит ее, беду эту, на ближних. Или на весь мир. Вылечивая, часто шаман потом болеет сам, ради сохранения равновесия. А тот кузнец своими чарами нарушил сразу множество великих запретов. Он смешал границы миров, он не пустил души умерших в верхний мир. Он погубил невинных. И он не заплатил цену, найдя способ отвести от себя расплату. Но это значит, что, не остановив и не заставив его заплатить за свои провинности, мы впустим в мир беды, вызванные нарушением законов мира, духов и богов и исказим движение жизни. И чем быстрее мы погубим его, тем меньше возмущений будет между мирами. Если же миры совсем перемешаются, то все и вся погибнет – и мир богов и духов, и мир людей, и нижний мир… Так что ты прав, я тут не случайно. Гадания и духи сказали мне, что здесь, в этой крепости, будут ответы на многие вопросы и многое решится. Я думала, что тут мы победим колдуна. Но, добравшись сюда, мы увидели только тебя и твоих людей, а колдун уже остудил свой след и замел его. Я узнала о превращенных в Проклятые души детях и думала, что испытания могущества колдуна на этом завершились. Поначалу писец вызывал мою тревогу – я думала, что он прислан теми Великими, что испытывали колдовские умения кузнеца. Но его рассказ, и, главное, гадание и разговор с духами показали мне, что он тут ни при чем. Намного важнее то, что ты здесь – я вопрошала о жреце, но духи показали, что все теперь будет зависеть от тебя. Поначалу я успокоилась, казалось, что предвещаная беда отведена на время. Однако тревога моя все нарастала, и ночью я почувствовала, что рядом началось событие, грозное великими бедами многому и многим в дальнейшем. Поэтому я с Туром выбежала на двор крепости. И столкнулась с тобой. А дальше было то, что было. И теперь я не предвижу, а точно знаю, что тут, в крепости этой, не случайно не только я, но и ты. Ты – ось, на которой ныне висят весы. А я должна их успокоить. Но скажу тебе сразу – у нас впереди много бед и опасностей. Поэтому важен твой сон и твой ответ на вопрос – почему ты не веришь ни писцу, ни жрецу?

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 37.
Хори надолго задумался. Получалось, что, ответив на вопрос маджайки – тут он с удивлением понял, что до сих пор не знает ее имени – он посвятит ее во многое из того, что они хотели бы утаить. С другой стороны, возможно, Иштек и Нехти правы, и они в одной лодке? И он, словно бросившись с разбега в Хапи, вывалил ей все без разбора и утайки – вплоть до подмены камней, того, что они хотят скрыть это и еще другое от Саи-Херу и Минмесу и причин, по которым они хотят это сделать. Затем, так же сбивчиво и торопливо, он рассказал свой сон. Обычно, проснувшись, через краткое время сон уже не можешь и вспомнить, если сразу его не рассказать кому-то или не записать для толкования. Тут же, вот чудо – он помнил все до мельчайших подробностей. Старшая внимательно его слушала, взгляд ее светлых глаз словно успокаивал и был всепонимающе-печален. Выговорившись, Хори понял, что с его души словно сняли тяжкую ношу.
Маджайка какое-то время помолчала. Она, очевидно, что-то обдумывала про себя. Наконец она, видно, приняла решение. Юноше показалось, что, несмотря на ее опыт и мудрость в колдовстве, она словно повторяет сейчас его раздумья и сомнения. Как и он незадолго до этого, приняв это самое решение, в котором она сама сомневается, старшая теперь, чтобы отбросить навек эти сомнения, очертя голову бросилась вперед:
- Скажи мне, господин, хоть и твое имя говорит само за себя, но кого ты почитаешь больше – Хора или Сета?
- Не знаю… Отец почитает Сета и Себека, мать – Хора, Изиду и Нейт. Я почитаю их всех в равной мере. А что?
- От этого зависит толкование сна, знамения означают разное для почитающих Хора и почитающих Себека. В твоем же случае толкование будет особенно сложным, ибо нужно сделать его непротиворечивым для всех сторон. Это не очень просто. Но кое в чем можно не сомневаться уже сейчас. Давай поглядим на сон твой с самого начала. Кое-что ты знаешь и сам, ибо сны толкуют многие и ты наверняка уже слышал толкования не раз и что-то запомнил. В самом начале ты был дома, и пил вино в тени виноградника. Подала тебе вино рабыня из Куша, так?
- Да. Вино и пирожки…
- Но их ты поесть не успел. Это плохо. Видишь ли, важно не только то, что ты видел во сне, но и порядок увиденого. Начало сна и для почитающих Хора, и для чтящих Сета важно не только как отдельные знамения, оно предопределяет главное. Ты был в своем доме – это говорит о том, что самым важным в толковании будет твое отношение с домом, малым – семьей и домашними, и великим – страной. Ты сидел в прохладе и тени. Это хорошо. Значит, что ты будешь в душе своей настроен на счастье своей семьи и страны, и, что бы не случилось, ты и дом твой будете в гармонии Маат. Ты пил вино, и это тоже хорошо. Пить вино во сне – значит жить по Маат, по истине, и все дела твои будут во благо Маат и порядка ее, и рот твой будет открыт во славу ее. Но ты не ел того, что было подано тебе. Это плохо, поскольку то, что ты не вкусил еды той, значит, что ты не будешь понят домашними и соплеменниками и не будешь вознагражден ими как должно по делам твоим и даже, возможно, будешь ими порицаем и судим неправедно. И то, что подавала тебе рабыня из Куша, значит, что все это будет связано с Кушем. А негр-проклятый говорит, что это будет связано именно с Потерянными душами и тем, что ты будешь делать для спасения их душ и недопущения подобного злого колдовства дальше. Неясно, преуспеешь ли ты. Пустыню, где оказался ты, можно понять по-разному. Для Сета эта земля его, и для последователей его это удачное место, но для Гора – чуждая. Кроме того, это может быть предопределением того, что все решится и определится в пустыне. Но дальше все уже будет истолковать сложнее. Ты пьешь пиво. Пить пиво – это хорошо, это значит, что переполнено сердце твое, и в сердце твоем ты прав. Но пиво теплое и кислое. Это плохо. Прости, но это означает, что придет страдание к тебе. И огурец – есть огурец во сне означает, что появятся слова к тебе.
- Слова? Что это значит?
- Ругань, обвинение. Хула и клевета. Или просто споры. Очень может быть, что это будет прямо в доме твоем, но будет связано с тем, что будет в пустыне. Но, если огурец был вялым, это не будет большой бедой, а если горьким, то и вовсе не стоит внимания. Далее ты видел твоих людей, уходящих далее в пустыню. Это плохой знак. Зло не дремлет и смерть приближается. Люди твои понуры и забыли тебя – значит, смерть опасней для них, чем для тебя, но смерть рядом, и ты тоже не можешь считать себя спокойным. Хотя я успокою тебя – сон твой прямо указывает, что ты вернешься домой, я позже скажу тебе об этом. Но многие из людей твоих погибнут. И число погибших будет зависеть от тебя, и об этом я тоже скажу тебе позже. Тут важна лодка, увиденная тобой, и по многим причинам. Ты был уверен, что притащил ее в пустыню, но не видел как. Это важно. То, что ты буксировал лодку, обещает тебе, что ты вернешься в дом благополучно. Но ты не видел этого, поэтому как ты вернешься домой – это будет зависеть от тебя. И многое во сне говорит о том, что от твоего решения слишком часто будет зависеть не только твоя судьба. Мы вернемся к этому, мой господин, когда будем в конце нашего толкования пытаться из многих знамений сделать общее пророчество для тебя. А пока вернемся к лодке. Она притоплена, но в песке, и ты ломаешь ее. Хорошо, что ты не сел в ней. Знаешь ли ты, что все это обещает тебе?
- Я вырвусь из плена?
- Нет, - слабо улыбнулась маджайка, - не из плена. Если бы ты сел в лодке – вытащили бы сердце твое собственное из груди. А вот то, что ты взламываешь ее, лодку эту, хорошо. Дана будет тебе жена твоя, а то, что лодка затоплена в песке, говорит, что найдешь ты ее в пустыне этой. Но вот далее предзнаменования спутаны и противоречивы. Голос твой отказал тебе, и люди твои тебя не слышат. Это неплохо, это значит, что все будет зависеть от тебя. Но вот карлик – это очень дурной знак. Будет взята половина жизни твоей. И то, что он появляется вновь и вновь в сне твоем, пугает меня. Серо-зеленые его глаза означают, что жизнь твоя сократится из-за человека с такими глазами. И тут я уже не скажу, как ранее, что я либо моя дочь тут будем ни при чем. Сон не говорит нам этого. Ты видишь, я честна перед тобой, молодой господин. Далее. Не менее плохо, что ты видишь во сне женскую щель. Это предвещает тебе крайнее несчастье. И то, что он превращается в крылья, обнимающие тебя - также скверный знак. Он означает, что не оправдан ты будешь богом твоим, и беда не минует тебя, отведенная рукой его. Пить кровь – не так страшно, как могло бы показаться. Борьба предстоит тебе. А вот то, что крылья, обнимающие тебя вспыхывают, грозит тебе, ибо сгорать во сне огнем значит, что зарежут тебя. Но не сгорел ты, и вновь – светлый глаз и Проклятая душа…
Давай же теперь приступим к главному – попробуем свести все эти тревожные знаки вместе и дать общее толкование сна. Все, что я вижу – ты на великом распутье. От того, какой путь ты изберешь, зависит не просто твоя судьба и жизнь. Жизни твоих людей, и даже судьба страны. И твоей, и нашей – они тоже зависят от того, что решишь только ты. Это тяжкий выбор. Ты можешь остаться в крепости. Ты можешь отправиться в погоню за колдуном. Прости мне плохую весть, но, чтобы ты не решил и какой бы путь не избрал – карлик, все время возникающий во сне, предрекает, что, с того мига, как судьба твоя привела тебя в эту крепость, жизнь твоя сократилась. Правда, на одном из твоих возможных путей ты проживешь больше, а может быть, и вовсе минуешь сокращения своих лет, на другом меньше, и намного меньше… Если ты отправишься в погоню за колдуном – жизнь твоя будет короче и трудней. И бед в ней будет много больше, чем на другом пути. Но зато большая часть твоих людей уцелеет. Ты найдешь свою любовь и свое счастье, которых нет на другой дороге. И, главное на этом пути – твоя близкая гибель отведет большие беды от всей земли, и Та-Кем, и Куша, и Вавата, и даже Земли отцов - Пунта. Если же ты останешься в крепости – возможно, что жизнь твоя и не сократится. И будет она на много более спокойная и мирная, и бед и несчастий будет меньше. Но большая часть твоих людей погибнет. И скорее всего, почти неминуемо погибнут Та-Кем, и Куш, и Вават, не сразу, но ты еще успеешь это увидеть и оплакать. Спасти наши земли может только то, что ты найдешь в пустыне свою жену. И на любом выбранном тобой пути вся твоя дальнейшая судьба связана с Проклятыми душами. Какую бы дорогу ты не избрал, не миновать тебе споров в доме твоем и слов против тебя от великих и наделенных властью. И что бы ты не решил, ты вернешься в свой дом в этот раз, в этом я тебя успокою.
Я вижу, что на любом из путей тебе будут противостоять. И великие люди при власти, и малые. И на любом пути у тебя будет враг, колдун со светлыми глазами. Если ты отправишься в погоню – это будет кузнец. Это враг сильный и опасный. И большая часть его врагов долго не прожили. А если ты останешься – твоим врагом стану я, а после – и моя дочь. Видишь, я ничего не пытаюсь утаить…
- Но почему ты? Из-за того, что на этом пути я не сделаю того, что ты хочешь?
- Нет. Из-за того, что ты начнешь делать то, чего хочет кузнец и приблизишь развал стран и гибель многих. Только поэтому.
- Ты увидела это в моих снах?
- Не все. Я гадала сегодня ночью. Но некоторые вещи из гаданий стали мне понятны только после твоего сна.
- И что же мне делать?
- Решать. Решать самому. Я рассказала без утайки. Но это твоя жизнь и твой выбор. Даже если ты решишь остаться в крепости – я не буду мешать тебе. Больше того – я буду помогать тебе. Ты важен для равновесия. Я буду противостоять тебе только тогда, когда ты станешь слугой кузнеца. Если пытаться воздействовать на твое решение – беда может стать неминуемой при любом выборе. Не спеши. Это тяжело, я знаю. Молодые обычно считают себя бессмертными. И даже война не лечит это быстро. Но этой ночью ты видел кое-что. Ты знаешь теперь, что смерть – не самое страшное.
Они оба молчали довольно долго. Маджайке было жаль Хори, но она старалась этого не показывать. На него и так свалился тяжелый груз. Мальчики так обидчивы… Пусть хоть это его не беспокоит.
- Сколько у меня времени? – наконец спросил он, расхаживая по комнате.
- Не знаю. Но думаю, немного. Если долго решать, то выбор произойдет помимо тебя – время уйдет и у тебя останется только одна дорога.
- Что же… Я верю тебе, госпожа, и благодарю тебя. Не скажу, что рад был твоему толкованию и твоим предсказаниям. Но что тут поделаешь… Шой.
- Нет. Мы говорили сегодня о Шаи. Это возможно, но не предопределено. Как же ты не поймешь! Будущее в твоих руках во всех смыслах. Ты думаешь по-прежнему, что шаи – канат над пропостью, по которому ты должен пройти. А это на самом деле широкая дорога, и ты можешь пройти по любой ее стороне, и по обочине, и даже срезать крюк на ней, если тебе так удобно. Согласись, что по дороге идти проще, чем по канату! Верно, ты знаешь, что сон, предвещающий беду, можно ослабить, а то и вовсе предотвратить. Разве, будь все окончательно определено судьбой, такое было бы возможно?
- Так и мой сон можно отвести?
- Боюсь, что только ослабить, и то – не наверняка. Во-первых, чем раньше после пробуждения произнести заклинание, тем вернее оно подействует. Во-вторых – слишком давно это все началось, и слишком великие силы в этом замешаны. Я в любом случае проведу обряд и постараюсь если не снять вовсе, то ослабить действие противостоящих тебе сил, какой бы путь ты не избрал. Но избрать его нужно тебе.
- Мне нужно подумать, госпожа…
- Это именно то, к чему я тебя и призываю, господин мой! Не буду мешать тебе и пойду.
- Нет, госпожа, прошу тебя остаться. Нам нужно провести совет, и я хотел бы, чтобы ты приняла в нем участие. Твой ум и знания нужны нам.
- Хорошо. Но сейчас мне требуется ненадолго покинуть тебя – все же с волшебством, уменьшающим возможные беды от твоего сна, тянуть не стоит. Я вернусь так скоро, как только смогу.
- Я не буду обижать тебя просьбой молчать о моем сне и о сказанном тут. И, госпожа моя – прости, но я так и не знаю твоего имени. Не скажешь ли ты мне его?
- Прости и ты, но пока – нет. Ты узнаешь его, но после того, как решишь свою и наши судьбы. Поверь, это важно.
Хори только пожал плечами. Маджайка встала. Молодой неджес тоже встал, провожая ее, как подобает воспитанному человеку. Светлоглазая улыбнулась и направилась к выходу. Она поставила на глинобитную полочку у двери кувшинчик, из которого пила пиво, и протянула руку к занавешивающей дверной проем циновке. В этот миг за ней раздались шаги и легкое покашливание. Нехти возвращался, а с ним, очевидно, жрец и писец. Настало время провести совет и выслушать все мнения.
Но десятник, однако, был один. Столкнувшись в дверном проеме с маджайкой, Нехти, придерживая дверной занавес рукой, пропустил колдунью, и лишь потом зашел внутрь, не опуская циновку.
- Пролом в первом ярусе почти закончили, - сказал он Хори, провожая уходящую женщину взглядом, - Я поставил людей месить глину и делать новые кирпичи, дыру-то надо будет заделать как можно быстрей, и попросил писца Минмесу руководить ими, людьми этими. Иштек сейчас командует рытьем ямы для Измененных, так что больше-то и некому. Плотники уже разобрали полы первого настила, которые вчера же и делали. Стропила не вынуть, и плотники обмажут дерево сырой глиной, и я думаю, что беды для него от жара не будет. Вообще все при деле, даже в дозор некого отправить. Вязать веревки к Проклятым душам, вытаскивать их и выжигать за ними всю мерзость я определил «ежиков» - в наказание. А жрец готовит ритуал очищения башни, так что с советом тоже придется повременить… Госпожа вышла от тебя сильно задумчивой. Не буду спрашивать тебя о толковании сна и предсказаниях, но – есть ли что-то, что надо знать и нам?
- Пока нет, Нехти, пока нет, - пробормотал Хори.

Глава 38.
Нехти повернулся к нему, отпуская циновку. Рукоять заткнутой за пояс булавы, с которой десятник теперь не расставался, описав замысловатую кривую, зацепила кувшинчик, поставленный маджайкой на полочке при входе. Тот нехотя пошатался и как-то неторопливо упал на убитый-утоптанный до каменной крепости глинобитный пол, где и раскололся с влажным кракающим чпоканьем. “Точь-в-точь как затылок Ренефсенеба, - подумал Хори, - и зачем я его булавой бил? Он же не обратился. Наверное, лучше бы было его отпустить на тростниковые поля кинжалом”. И вдруг он почувствовал страшную слабость. Ужас то ледяной, то кипящей волной стек по позвоночнику в ноги и по плечам в руки, и словно растворил в себе все находящиеся в них кости и суставы.
Ренефсенеб был первым человеком, которого он убил своими руками. Но не осознание того, что он отнял чью-то жизнь, потрясло вдруг молодого неджеса. Он, в конце концов, не был белоручкой из семьи семера, который с удовольствием ест мясо, но теряет сознание при виде крови. С детства он бывал на охоте, добивал раненых зверей и свежевал их, и к самому факту отъема чьей-то жизни, в том числе и человеческой, относился весьма спокойно. Больше того, он готовил себя к этому с тех пор, как втянулся в учебу у Иаму (вернее, Иамунеджех умело и ненавязчиво готовил его), и охота была частью этой подготовки. Досадно, конечно, что первый, принявший смерть от его руки, был его собственным солдатом, но тут уж ничего не поделать.
И также вовсе не страх смерти догнал его на следущий день после боя. Он был в меру богобоязненным, а иногда, как любой молодой человек, так и вовсе мог показаться вольнодумцем. Скажем так – он верил и почитал богов, но вот в святость и близость к богам многих жрецов не верил решительно. Они, скорее, казались ему чиновниками в Доме Бога, да еще, судя по их лоснящимся лицам – чиновниками вороватыми. Опять таки, разнузданная жизнь некоторых из них в маленьком городке с трудом могла быть скрыта, и верить в благость человека, вчера предававшегося пьянству и блуду не получалось вовсе. Кроме того, от него не ускользали и разночтения в происхождении мира и самих богов в толкованиях самих жрецов. Что-то здесь было не так, не могли же боги словами своих жрецов и служек выхвалять себя и принижать других богов, ну не купцы же они, выставляющие у своего места на торгу жрецов, подобно ярмарочным зазывалам – расхваливать свой товар и чернить чужой. С доугой стороны, товар-то есть и у того, и у другого, и ты уж сам должен понять – чей лучше для тебя и за какую цену. Иногда у него мелькала мысль, что сами боги, некогда напрямую правившие Та-Кем, устали от людей и отдалились от них, занятые своими, неведомыми людям и более важными божественными делами – равновесием и порядком в мире. И их споры и ссоры между собой, богами, тоже непонятны людям и недоступны их разумению. Вот Гор и Сет – они непримиримо бились друг с другом, но каждую ночь они стоят на ладье Ра вместе в битве с Апопом. Как такое может быть? Ведь, если верить жрецам Гора, то, Гор, несомненно, прав – гибель отца требовала отмщения. Но то, как он искалечил Сета – и как же они после всего этого могут биться плечом к плечу? С другой стороны, если послушать жрецов Сета – так кто кого покалечил и победил? Да и со смертью Осириса и его нежной кротостью не все так просто, похоже, что у Сета и выбора не было, кроме как убить его… Как-то похоже на рассказы охотников – чем дальше от угодий и загонов, тем дичь больше и победа величественней. Наверное, все как-то было и вовсе иначе, а что до рассказов и поучений жрецов… И впрямь боги отдалились от мира. А взаимоотношения их, богов, с людьми прибрали себе жрецы, как приказчики, которым хозяева дали больно много воли в лавке. Но, не смотря на это, он никогда не позволил бы себе войти в храм, не совершив ритуального омовения – жрецы это жрецы, а боги это боги. Помимо важных ритуалов, которые только жрецы и могут провести, у каждого человека свои отношения с богами. Если уж он, входя в дом, омывает руки и ноги, дабы соблюсти себя в чистоте и не оскорбить хозяев и домашних духов, если он всегда делает это перед трапезой, из уважения к хлебу и дающим его, то как можно пренебречь этим, входя в дом бога, пусть и управляемый взявшим себе слишком много воли его приказчиком? Сам Ра каждое утро, прежде чем взойти на небосвод, совершает очистительное омовение в Озере шакалов на Тростниковых полях, и Хор трет и освежает его тело, а Тот – ноги. Сами звезды, когда они не видны, совершают очищение в этом Озере обитателей Дуата. Нет худшего проступка, чем войти в храм нечистым и неочистившимся, и не важно, что так говорят жрецы – это все и так понимают. И все понимают и другое. Хотя и говорится жрецами любого бога в возвышенных проповедях, что прошедший суд Маат будет жить жизнью истинной, настоящей, когда он станет жить не как мертвый, а как живой, а все ж от последнего презираемого свинопасв до великого царя в молитве повторяют: «это так же истинно, как то, что я люблю жизнь и ненавижу смерть». Любой в Та-Кем с детства готовил себя к смерти, но ненавидел ее и боялся всего, что она несет с собой.
Но не из-за смерти плоти. Дурные дела на весах Маат легко могут перевесить легкое перышко меры ее прощения, ибо слаб и несовершенен человек. И тогда души судимого будут пожраны Аммут и вечно будет страдать то, что останется от несчастного. Смерть в бою или во благо людей не страшна. Любимая поговорка любого десятника: «Чем тежелее жизнь солдат, тем легче мера их грехов». И она права, ведь страдавшим простится, а погибшим либо пострадавшим во благо многих простится вдвое. Но вот то, что его души будут пойманы в капкан и не дойдут даже до суда в Палате взвешивания… Такое посмертие ещё хуже доли тех, кто не выдержал испытание взвешиванием душ. И он, безрассудно кинувшись в бой сам и отправив туда своих людей, едва не навлек на них всех эту беду!
Ужас, острый, животный, обрывающий ледяной рукой вниз желудок и внутренности и выталкивающий наружу кислую обжигающую лаву желчи гнал его бездумно - куда угодно, прочь, подальше! Но он же, облив все тело липким и остро-вонючим потом, превратил его руки и ноги в медуз. Хори рухнул на подушки. Его сотрясала крупная дрожь, он не мог пошевелиться. Больше всего он боялся сейчас, при Нехти, обмочиться.
Маджай удивленно оглядел его, хмыкнул, и налил воды в глиняный стакан. Затем, не говоря ни слова, помог напиться, придерживая и стакан, и голову Хори, клацавшего зубами так, что казалось удивительным – почему он не отгрыз край посудины.
- Эк тебя скрутило… Я еще ночью удивлялся – как ты легко и достойно все принял и не растерялся во время схватки. Это ведь твой первый бой? А Ренеф – первый, которого ты взял?
- Д-да. Н-но н-не в эт-т-т-ом дело. Й-й-йа не б-б-боюсь. Я, - он отхлебнул, уже самостоятельно, и наконец избавился от заикания, - вдруг понял, что мог не просто погибнуть, а умереть окончательно, потерять души и стать измененным. А сама смерть не страшна!
- А, вот оно что… Ну, тут не мудрено испугаться. Я сам, когда впервые увидел измененного, был еще совсем сопливым. И как-то враз повзрослел. Ну, этого стесняться нечего.
- Скажи, а ты не боишься? Вообще, почему ты со мной возишься? По-хорошему, отрядом и крепостью надо было бы командовать тебе. И тут вдруг какой-то мальчишка, которому ты теперь должен подчиняться, хотя командовал бы намного лучше.
- Во-первых, боюсь. Но Львиноголовый* (Апедемак) знает всех воинов и их воинский путь. Я верю, что буду достоин его милости, и он проведет мои души в Дуат. И я знаю, что это в силах его, ибо псы, шакалы, лисы и многие иные – обращаются в Измененных, а дети Апедемака, коты, львы, леопарды – нет!
Во-вторых, у тебя пока вроде неплохо получается. Но, раз уж ты начал разговор без чинов, то сразу скажу – для начинающего командира. Не зазнавайся – на настоящую войну тебе пока рано. Сам знаешь свои ночные ошибки или назвать? Вижу – знаешь. Но со временем – ты будешь очень хорошим командиром. Со временем!
В-третьих – а с чего ты взял, что я хочу большего? Я очень даже НЕ хочу идти дальше десятника. Там начинается не служба, а виляние хвостом. И либо надо прорываться до командира отдельного отряда или начальника гарнизона, а у меня нет важных родственников, чтобы помочь в этом родичу, или же придется стачивать клыки в борьбе с глупцами за глупости. Там надо вовсе не воевать, а уже заниматься выстраиванием отношений и хозяйством. А мне нравится – воевать. Я нехсиу, хотя в армии я – часть армии. Мне не нравится думать о беззопасной торговле, урожае и настроении жены начальника. Я люблю пустыню, а, скорее всего, стань я на ступеньку выше, меня отправят вниз* (т.е., на север), и буду я под рукой чати гонять дубинкой нарушителей покоя, брать мзду у торговцев в базарные дни, и топить свои вечера в вине. А зачем? Счастье человека – стремиться вперед и вверх, но остановиться на ступени, где ты хорош и незаменим и где тебе – хорошо. Чем выше, тем трудней видеть людей и быть с ними таким же, как они или как они заслуживают. У тебя не станет друзей. Браслеты и перья станут между вами. Зато появятся лизоблюды и завистники, и иногда это будут одни и те же люди.
Анхи не был из моего старого десятка, а Ренефсенеб – был. Но переживаю я их смерть одинаково. Тут быстро становишься другом и врагом и быстро привыкаешь, что друг может уйти, а врага можно уничтожить. Но тут – воля и мощь богов так рядом, что стоит лишь поднять к небу руку. Ты ведь и сам это понял, глядя на небо. Тут все просто и понятно. Друг – это друг, враг – это враг.
- Да, но разве не может так статься, что завтра Великий направит тебя против возмутившейся деревни, с воинами которой ты вчера был союзен, бился рядом и подружился?
- Может. И направлял. Я даже был в походе против своего клана и бился с другом детства. И мы друзья и поныне. Война – этот как сила природы, вроде разлива Хапи, человек не может ей противостоять. Он может либо быть ей раздавлен, либо стать ее частью, быть с ней, стараясь не пострадать от ее буйства и получить ее дары. Не в обиду тебе будь сказано, но мы, маджаи и нехсиу, лучше слышим голос Монту* (бог мужества, победы и войны) и Апедемака, понимаем природу войны и умеем жить в ней. Вся жизнь мужчины у нас – война. За воду, пастбища, скот, поля… Сегодня ты можешь отбивать набег того, с кем вместе год назад ходил в набег на кого-то еще. Это жизнь, наша земля может прокормить стольких, сколько может. И если есть лишние рты – им лучше умереть в бою, а не от голода. Война – дело молодых, лекарство против морщин. И в каждом поколении должна быть своя. Не набег, а война. Иначе у юношей будет в голове глупое а в душе ненужное. Война – река, и, если ее долго сдерживать плотиной, то, если она прорвет заплот, то унесет много больше жизней за раз, чем ежегодные разливы. Потому что вымрут от старости те, кто помнил, что такое половодье, как при нем жить и что делать… Утратятся навыки и привычки, растеряются инструменты. Когда долго нет львов рядом, пастухи забывают, как надо оберегать стадо. Война – огонь. Надо держать его в очаге. На слишком малом огне, не говоря уж про потухшие угли, еды не сготовишь. А слишком большой, шагнув наружу, сожжет всю траву, людей и зверей. И тут я могу следить за огнем и беречь стадо от львов. А внизу… Кем я там буду?
- Почему внизу? Разве ты не можешь стать начальником отряда тут, в Куше?
- А ты разве не знаешь? Командиров отрядов, особенно не имеющих крепкой руки поддержки, стараются отправить подальше от дома… А я так смотрю, тебя уже отпустило вроде?
- Ну… Как-то да. Только теперь я знаю, что мне нужно обязательно спросить у госпожи.
- Боюсь, не сейчас, отец мой, - сказал Нехти, вновь переходя на официальный тон, - Нам, всем, кто был в башне, надо пройти обряд очищения, как и башне, иначе и совет провести нельзя. Пойдем очищаться!
И Нехти, протянув руку, помог командиру встать, а затем подал ему булаву.

[spoiler]

[/spoiler]

Глава 39.

Хори вышел вслед за десятником и сощурился от яркого солнца. Перед башней вновь стоял походный алтарь, а возле него – Саи-Херу. Все, кто был ночью и утром в башне, тоже вновь оказались возле нее. Даже раненые, лежавшие на циновках в тени башни. Правда, Баи все порывался встать или хотя бы сесть, так что жрец даже вынужден был подойти к нему, что-то строго сказать и даже надавить на плечи, заставляя лечь снова. Чуть дальше лежали и мертвые, накрытые старыми рогожами, и мухи уже кружились над ними. Все свободные от службы (таковых было немного, не больше восьми-десяти человек), волнуясь, переминались с ноги на ногу на площади перед башней. В ее глинобитной стене, на солнечной стороне, прямо напротив ворот, темнел свежий пролом, достаточный по высоте чтобы в него пролез человек, но намного шире. Возле него стояли три осла, от которых спускались в башню прочные длинные веревки и их погонщики. Иштек, командовавший всем этим безобразием уверенно, величаво, но споро, раздал им последние указания, просунул голову в пролом и крикнул кому-то внизу: «Готовы?» Из башни донеслось невнятное «бу-бу-бу», но Богомол, очевидно, разобрал все, что нужно. «Отошли с пути» крикнул он в башню, повернулся к погонщикам и махнул рукой:
- Пошли! Тури, отгони своих ослов-помощников с пути полезных ослов, которые тянут туши! Или они хотят обратиться, забрызганные соками Измененных? Бегом!
Ослы, понукаемые своими погонщиками, пошли – помощники повара быстро, запряженные – медленно и с достоинством. Веревки натянулись и затрещали. Хори испугался, что все изгваздается слизью Проклятых, а на перегибе пола первого яруса от них и вовсе могут оторваться куски плоти, но Иштек все продумал. Заметив тревогу на лице командира, он успокаивающе доложил:
- Ежики обернули их в рогожу. Веревки перекинуты через балки второго этажа, подняв до уровня пола первого, мы их осторожно опустим на пол первого, снимем веревки с балок и потащим к яме.
Хори успокоился. Если Иштек что-то делает, то делает это хорошо. Тем временем, судя по всему, первая туша поднялась на должную высоту. Богомол, вновь влезший по пояс в пролом, выскочил и громко и протяжно рявкнул:
- Стоооооой!
Погонщики остановили ослов. Туго натянутые веревки продолжали потрескивать – очевидно, туша раскачивалась, повиснув под балками. Иштек забрался в башню. Внутри раздавались какие-то голоса и звуки. Веревки дернулись несколько раз. Долговязый солдат вновь вылез и рявкнул погонщикам:
- Медленно на пять-шесть шагов назад!
Погонщики осторожно и слаженно развернули ослов и медленно повели их назад к башне. Шести шагов оказалось мало, но погонщики и сами сообразили, и не стали останавливать своих подопечных. Веревки наконец ослабли, и вот тут как раз погонщики, очевидно, заранее наученные Богомолом, остановились сами и остановили своих питомцев. Дождавшись вновь вынырнувшего из пролома Иштека и его отмашки, они отвязали веревки и те, свободные, вдруг дернулись и поползли, втягиваясь в башню. Через короткое время Иштек вновь вынес свободные концы, и погонщики опять их привязали к сбруе ослов. Не дожидаясь команды, они погнали, стараясь идти вровень, своих животных к воротам. Выбрав слабину, веревки натянулись, и вот – из пролома показался рогожный куль с первым Потерявшим душу. Ничего зловещего в нем не было, но зрители зашевелились, подталкиваемые сладко-испуганным любопытством и тревогой. Ночное происшествие будоражило кровь, и тем больше, чем меньше о нем знали неучаствовавшие. Куль прошуршал мимо них и исчез за воротами, провожаемые их взглядами и бормотанием. Ни дать ни взять гуси, увидевшие тень пролетевшего уже коршуна.
Только теперь Хори обратил внимание на жреца. Тот, стиснув зубы, что-то мычал про себя, размахивал тростниковой кистью, которую макал в горшочек с каким-то зельем и кропил пролом и всех стоящих вокруг. Собственно, юноша и заметил все это потому, что на него попали брызги. Понятно – очищение уже началось. Тем временем погонщики с ослами вернулись и все началось заново. Судя по всему, Иштек распорядился первыми вытащить туши с нижнего уровня. Дело шло ходко, зрелище утратило новизну, и солдаты-зрители, которых, как выяснилось, распорядился собрать Нехти, слегка расслабились, да и погонщики тоже. Но на шестой ходке случилось то, что и должно было из-за этого случиться. Один из погонщиков слишком сильно стегнул осла, и куль дернулся вбок. Веревка, обвязанная вокруг рогожи, не выдержала, или просто развязалась, куль развернулся, являя морду того самого измененного-негра, который первым набросился на Хори. Даже он, бившийся с этим чудовищем, увидев его при свете дня, зябко передернул плечами, хотя бельма уже и не пугали своей не-жизнью. Вытянутая пасть, хоть и лишилась части зубов, вселяла страх, а наросты на морде, лопнувшая лиловая кожа и сочащийся из этих разрывов и ран ( на лице и лапе от стрел Тура, на шее и затылке – от ударов булавами Себекнехта и Хори ) неопределенно-мерзкого цвета кисельная жижа – отвращение. Солдаты оцепенели от ужаса. Нехти, казалось, именно этого и ждал:
- Ну что, насмотрелись? Такой враг хуже любого разбойника. И стоя на посту, помните о том, что подобная тварь может подобраться к вам, если вы будете раззявами или, спаси вас от этого все боги, заснете! Не надо их недооценивать, но вот – мы их победили!
Страшная туша взбодрила и ослов, и оставшиеся два рейса закончились очень скоро. Из башни наконец выбрались «ежики» - ночные нарушители. Они были напуганы до невменяемого состояния, и Старшая маджаев, появившаяся со вторым своим стражем к тому времени у башни, холодно улыбнулась – она была удовлетворена наказанием оскорбивших ее и ее людей солдат.
Нехти не позволил им сорвать обматывавшие их с ног до головы старые тряпки, измаранные слизью и гноем Проклятых, и погнал к яме, вырытой специально для тел Потерянных душ. Там они, наконец, освободились от тряпья, вбросив его в ту же яму, обтерлись другими, которые им подал Иштек, и тоже выбросили. Затем бегом они понеслись к поилке для скота, но были вновь остановлены грозным рыком десятника:
- Куда? Колодец и поилка для вас закрыты! Принесите им воды в ведрах и облейте за воротами, да так, чтобы они не касались ведер! Бегом! Им тоже проходить обряд очищения, и долго ждать я не собираюсь! Не меньше пяти ведер на одного! Только после этого разрешаю войти в крепость!
Солдаты, все еще стоявшие у башни, засуетились, забегали, и наконец «ежики» с наслаждением стали оттирать себя оставшимися тряпками. Жрец же, перестав кропить, разжег на алтаре угли. И что-то заунывно напевал на странном языке, то ли знакомом, то ли что-то напоминающем. Ежики, допущеные в лагерь, не сговариваясь, устремились к поилке и продолжили мыться, а затем жадно напились.
Наконец приступили к главному обряду. Жрец выстроил всех только ему понятным образом. Кинул на угли из одного мешочка щепотку зелья, и над алтарем вознесся желтый и сладкий дым. Из другого – и яркая вспышка на миг ослепила всех очищаемых. Солдаты застыли статуями и провожали глазами, боясь оторвать взгляд, каждый шаг, каждый вздох жреца. Вновь пройдя с тростниковой кистью и горшочком, он теперь не брызгал, а мазал всем лоб, плечи и ладони, на груди – против сердца и на правом боку – против печени. Речетатив-пение сменились понятными словами, он говорил их каждому , с одной интонацией и громкостьтю:
- Как отец-мать наш Хапи и мать воды львиноликая Тефнут ежегодно смывает скверну с лика Геба, очищаю тебя водой этой и смываю скверну всякую прочь! Да не пребудешь ты в великой пустыне и минуешь ее и пройдешь первые Врата на пути к старшему Гору по этому небу!
Обряд очищения каждый проходил не раз, но не такой – не в храме, да еще с какими-то незнакомыми, особо сильными обрядами и заклинаниями. Да и, признаться, бедна на развлечения солдатская жизнь. А тут было развлечение, да еще какое! С пугающими чудовищами, рядом проскользнувшей своими крыльями смертью, победой и приключениями! И пусть победа была не их заслугой – каждый невольно примерял на себя судьбу Баи и Иштека. И гнал мысли о судбе Ренефсенеба, Анхи и других погибших, еще вчера шагавших рядом, споривших, помогавших… А сейчас – вон они, под рогожей лежат, не спорят, не мешают, не помогают.
Обойдя всех, включая раненых и погибших, Саи-Херу вернулся к алтарю, закрыл глаза, воздел руки вверх и что-то долго шептал. Уронив, словно обессилев, кисти, он глубоко погрузил их в очередной кошель, а затем бестрепетно взял в них раскаленный уголь, судя по запаху, какого-то благовонного дерева из Пунта. Подходя к каждому, он почти касался нестерпимо горячим углем лба, уст и груди против сердца и произносил новое заклятье:
- Да появится солнечный свет и проникнет в Медное! Он изгонит пелену Ра, тот, что ежедневно применяет магию здоровья, у кого добрые намерения и кто облечен могуществом, тот, кто прогоняет пелену своим дыханием! Да пройдешь ты вторые Врата на пути к старшему Гору и достигнешь места утоления жажды неба, его начало – огонь, его конец – тьма!
Завершив этот ритуал, и также не обделив вниманием раненых и погибших, жрец стал у алтаря. Все, уже и те, кто побывал в башне,стояли словно зачарованные и внимательно следили за жрецом. И вновь – вспышка, и вновь – дым, зеленоватый на этот раз. Глубоким, сильным, но каким-то отрешенным голосом, вновь воздев руки и взгляд к солнцу, тот провозгласил:
- О Ра, сохрани нас от этого бога, чей облик сокрыт, чей облик скрыт, чьи брови в день расправы над мятежными – перекладины весов, кто тащит порочного, перевитого веревками, к месту заклания, чтобы потрошить души. Сохрани нас от этих мясников Осириса! И спаси от ловцов душ в полях камышовых!
Новая вспышка, новый, горький дым, бело-желтоватый…
- О Атум, сохрани нас от этого бога, у которого голова шакала и облик человека, того, что питается падалью, этого хранителя извива Огненного озера, что проглатывает тени, вырывает сердца, выдавливает дерьмо из кишок, чтобы мы его не видели!
Вспышка, и темный, почти черный дым…
- О Вселяющий ужас, владыка обеих земель, сохрани нас от этого бога, что хватает души, что проглатывает тленное и питается гнилью, что живет во мраке, жилец тьмы. Перед ним трепещут изнемогшие!
Вспышка, красноватый дым.
- О Хепри, сохрани нас от этих высших судей, которым владыка вселенной даровал духовную силу, что сторожат его врагов, что умерщвляют на месте казни, от чьей хватки не ушел никто! Да не попадем мы под их ножи, да не попадем мы на их место казни, да не войдем мы в их сети!
Очищены мы пред тобой, о старший Гор, да будешь ты постояненна твоем месте беспредельности, в твоем горизонте вечности, о хозяин северного ветра! Это так же верно, как то, что мы любим жизнь и ненавидим смерть, и да славится Великий бык, жив, невредим, здоров на миллион лет! Да падет змея, вышедшая из-под земли, да падет огонь, вышедший из Нуна! Позволь нам быть правыми во всех проявлениях, каких бы мы ни пожелали!
К концу ритуала и Хори, и все остальные впали в каое-то гипнотическое состояние. Жрец отдал заклинаниям много сил, но был еще бодр, а вот они были как выжатые губки. Наконец все завершилось. Все были в каком-то трансе, и только когда жрец сказал, что он пошел в башню, творить обряд очищения там, как-то пришли в себя. Нехти вопросительно глянул на Иштека. Иштек объяснил, в первую очередь Хори и жрецу, что, когда они вытащили последнего Проклятого, все оставшиеся от них следы и жидкости были залиты маслом и подожжены. Действительно, из башни шел дымок.
- Я думаю, чародейный господин и отец наш, мы можем пока провести совет, а потом ты очистишь башню, - предложил Хори.
- Не выйдет так, как хочешь ты. Это один обряд с очищением людей, и я должен довести его до конца. Это недолго, но мне нужна будет помощь.
Хори посмотрел на Иштека, тот догадливо и безрадостно кивнул, и отправился в башню вместе с жрецом. Алтарь остался на месте, и ароматный дымок тянулся вверх, к небу и богам. Нехти же пошел проверить, как закопали измененных.
Юношу глодал один вопрос, и он направился к маджайке, а стоящий рядом с ней Минмесу делал вид, что даже не обращает внимания ни на что, кроме дыма из башни. Светлоглазая обернулась к Хори и внимательно посмотрела ему в лицо, словно что-то пытаясь прочитать в его глазах. Затем она чуть покосилась на Минмесу. Похоже, ей не хотелось говорить при скользком писце. Хори сообразил, что погорячился – это и не в его интересах. Ну что ж, как говорил Иаму – прячь сокрытое на виду и обращай слабость в силу. Он сделал вид, что именно к Минмесу и направлялся.
- Достопочтенный, я спрошу тебя – готово ли уже послание господину конюшен Пернеферу? Я хотел бы его прочитать и, возможно, что-то добавить. Кроме того, стоит подготовить хесемен к отправке в крепость, и обдумать – как это следует сделать. И не стоит оставлять мешки с камнем Золотой хозяйки систров без присмотра. Если нужно, я выделю солдат, чтобы они неусыпно стерегли его, но пока это не сделано, тебе придется постеречь его. Как только закончат закапывать Измененных, я пришлю стражников тебя сменить, тем более, что нам нужно завершить наш совет. И решить многое, что не терпит отлагательства. Поэтому сразу, как только чародейный господин Саи-Херу освободится, я призываю вас к себе – расписать дела и отвечающих за их выполнение по тому, насколько каждое из этих дел срочное и насколько - важное.
Чуть заметно помедлив, писец поклонился и, не выражая на лице недовольства, ответил:
- Я немедля принесу тебе письмо.
Поклонившись, он развернулся и направился к себе.


Глава 40.
Провожая его взглядом, юноша тихо спросил у колдуньи:
- Скажи мне, госпожа… Я ведь так и не узнал самое главное для меня. На каком пути у меня больше шансов спасти мои души? И еще одно. Я услышал от десятника Нехти, что Апедемак может помочь своим детям спастись, даже если на них нападет Потерянная душа. Скажи мне еще - так ли это, и может ли это и мне помочь? Если я обращусь к Львиноголовому – спасу ли я души свои?
Маджайка задумалась. Так же тихо, как юноша, почти шепотом, она промолвила, будто через силу:
- Я не знаю, молодой господин… Знаю одно – если ты НЕ пойдешь за колдуном, жить ты будешь дольше, но души утратят многие и многие. И теперь, ведая это, сможешь ли ты, пойдя по этому пути, при взвешивании сердца твоего избежать мук и пасти Аммут? Знаю, что если отправишься в пустыню – спасешь многих. Но не подаришь себе длинных лет. Но где больше опасности лишиться души вовсе – не знаю. И не знаю, поможет ли тебе львиноголовый. Он ценит мужество и бесстрашие, он бог воинов. От труса он отвернется, смелому даст сил. Но ведь ты не чтил его, и он не бог дома твоего?
- Если нехсиу и маджаи поклоняются Хору, владыке Бехдета, и Хору, владыке Кубана, и Хору, владыке Миама, и Анукис в Сиене, и Амону в Миаме и еще многим иным богам во многих храмах – то почему мне не почесть Апедемака? Я не отрину ради него почитаемых мной богов, но лишь добавлю к ним нового…
- И тут я скажу тебе снова – не знаю. Те маджаи, которые пошли к новым, вашим богам – верят в них, но не забыли богов и духов родов и кланов и общих богов и духов этих земель. Ты же не вериши в Апедемака, а веришь в Монту своего. Не совсем это один бог. И все – один бог. Он, как кристал гранями, предстает то в виде Тота-мудреца, то соколом, то змеей, то Львиноголовым, то Селкет. А все – лишь то лицо, что неназываемый высший дух пожелал явить. Но лицо от лица отличается, и, явившись в виде Апедемака, он может рассердиться, увидев, что воистину ты не его чтишь, а Монту. Да и, как ты понимаешь, я верю немного по-иному и в иных. Тем более, что и сам Львиноголовый – не женский бог и не мой в особенности. В мире духов я избегаю встречаться с ним. А вот поговори с десятником своим – он про бога воинов и знает, и понимает больше, чем я. Прости, мой господин. Но эту головоломку я не помогу тебе решить… Но еще одну подсказку я дам тебе. Ты сам помянул небесную корову Херу* (Хатхор). Это – Куш и Вават, дважды земля Владычицы Сикомор. Дважды – потому что весной в лике Тефнут она понесет глаз Солнца вниз. И потому, что это львиная земля, земля мощной Сехмет, владыки львов и хозяйки болезней, истребительницы врагов богам. Теперь подумай вот о чем. Ты, как и водится у мужчин, услышав про неуязвимость от Проклятых Душ детей Апедемака, подумал лишь о льве. А львица? Они не боятся этой грязи под взглядом богов. Сохмет, как и Монту и Апедемак – богиня войны и убийства. И еще – владычица пустыни, земли Сета. И еще – защитница царей, покровительница лекарей. А вот сама Хатхор, как владычица прекрасного запада Аментет – покровительница и спасительница душ мертвых, как и Исида, Нефтис, Нейт и охранительница мертвых Селкет-Хету. И вот – Золотая дважды владычица Куша и Вавата, где случилось эта мерзость – запретное колдовство. Она – охранительница душ мертвых, как владычица стран прекрасного запада. Она – дважды львица и богиня воинов и войны. Сколько у нее причин ненавидеть колдуна того и помочь тебе? Львица не хуже льва, и все львиные боги – помощь и защита твоя, но не до всех легко дозваться. Это не земля Баст, или ее сын, Маахес, и Акер, покровитель умерших, тоже мог бы помочь тебе, но они не хозяева тут, как и иные. Разве что Шезму, палач Осириса и союзник Сета… Но моли Хатхор – хозяйка Бирюзы еще должна быть оскорблена похищением своего камня, и это – четвертая причина воззвать к ней за помощью. Подумай об этом, молодой начальник воинов, я же буду просить помочь тебе тех, к кому имею право обратиться в иных мирах. И на этом я покину тебя до совета – и обратиться к этим помощникам за подмогой, и продолжить волшебство о твоем сне. Да и писец уже дважды выглядывал сюда, не хотелось бы давать ему слишком много пищи для раздумий.
Маджайка повернулась и пошла к хижинам, в которых вчера разместили диких негров. За ней – второй ее охранник, чьего имени Хори не знал и чье появление пропустил, так тихо тот подобрался и незаметно встал у стены, охраняя свою госпожу. Молодой неджес поправил булаву и, уперев руки в бока, бездумно засунул большие пальцы за толстый пояс с боевой перевязью – телу под ней было жарко, да и стеганый передник добавлял излишнего тепла, и хотелось пропустить между поясом и кожей хоть намек на дуновение ветра. Светлоглазая колдунья была права – стоило ей отойти, как в дверном проеме своей хижины появился писец со свитком в руке, который он, подойдя к юноше, вежливо и с пристойным поклоном и вручил. Папирус был отмыт от старых надписей, но местами смутный намек на них проступал, затрудняя прочтение. В целом все было написано так, как его это устраивало, и по делу – обстоятельно, с объяснениями, но без излишнего. Не был даже забыт вопрос о месте похорон погибших, с их именами и обстоятельствами смерти, и запрос на соль-натрон, ибо все их запасы не покроют потребного для погребальных целей. Единственное, что он распорядился добавить – просьба к коменданту Кубана, господину конюшен Пернеферу о срочной отправке подкрепления для охраны и дополнительных припасов, включая масло и топливо, обосновывая это необходимостью сжечь Измененных.
- Вы долго с ней говорили, господин мой. Осторожней, колдунам из Куша надо доверять с опаской, - как бы вскользь заметил Минмесу.
- Госпожа толковала мне мой сон, - коротко ответил, не покривив душой, но и не говоря лишнего, юноша.
Как раз в это время появился кряхтящий и закопченый жрец в сопровождении Богомола. Они несколько оживили беседу, и можно было избежать лишних вопросов дотошного писца. Хори сразу приказал Иштеку направить человека в домик Минмесу – на охрану мешков с хесемен – и подобрать сразу охраннику смену. Осталось дождаться десятника-нехсиу, и довести, наконец, их совет до конца, а Хори все так и не мог себе ответить на главный вопрос. Оставаться всем в крепости или отправить отряд во главе с самим собой в погоню за колдуном? Все доводы Нехти были верны, и умирать до срока юноше тоже вовсе не хотелось, хотя в близкую смерть и не верилось. Да и маджайка говорила, что в этот раз он точно вернется домой. Но отправиться в пустыню, зная, что жизнь его от этого сократится… С другой стороны, маджайка ясно дала ему понять, что остаться в крепости будет прегрешением, из-за которого Аммут пожрет его сердце на суде Богов и низвергнет души… И опять-таки, откуда ей, поклоняющейся иным силам это знать? Но – всем известна сила нубийских колдунов. И в своем затеряном крае Ибхут она знала и упоминала о таких богах, про которых он и сам едва слышал, с уверенностью рассуждая, кто из них может ей помочь и почему. Надо бы поговорить с жрецом – кто из богов Та-Кем мог бы стать его охранителем и заступником, и что потребно для этого сделать. И можно ли во истину исправить его сон или хотя бы ослабить его злые предначертания? Пожалуй, именно это и стоит сделать прямо сейчас, пока Нехти не вернулся и есть время для совета. Пригласив всех троих – жреца, Минмесу и Богомола – следовать за собой, он направился в штабной дом. Войдя, и омыв руки в тазу для умывания, он пригласил всех усаживаться. Осколки разбитого Нехти горшка уже были убраны, очевидно, Тутмос постарался, равно как и вновь, убрав на столике посуду, расставил на нем бутыли с питьем и чистые глиняные чаши для него. Все, также омыв руки (первым, и дольше и тщательней всех прочих, это сделал Саи-Херу, прокоптившийся в башне, затем – писец, едва омочивший пальцы из вежливости, и последним, тоже долго и старательно – Иштек), расселись, причем жрец подождал писца, но Богомола, плескавшегося в тазу, они ждать не стали. Хори сразу взял быка за рога:
- Я вот о чем думаю, господин мой и чародей… Вы очистили нас и саму крепость. Но, боюсь, этих ритуалов может быть мало. Мы убедились, насколько силен этот злокозненный колдун. Нам потребуется всякая рука, до которой мы сможем дотянуться. Вчера ты говорил о матери-Изиде. Кто, кроме матери звезд может помочь нам? Все же сила ее больше внизу, чем в Куше. К кому из богов лучше воззвать и что для этого нам нужно сделать? Кто сильней и крепче охранит нас и крепость от вредных чар? Смотри, о чем я подумал: от десятника Нехти я знаю, что львы не боятся легких ран от Проклятых душ.
Иштек кивнул, словно подтверждая, а писец добавил:
- Не только они. Все, в ком холодная кровь – змеи, крокдилы… Уаджет сохраняет своих детей, а Себек и Грозная мать* (Изида) своих. Кроме них, мать крокодилов охраняет вместе с Таурт бегемотов. Все, кто живет в воде, не боятся укусов и царапин Потеряных, а те боятся воды текущей.
Судя по лицу Богомола, кое-что из сказанного Минмесу для него было в новинку, и Хори мысленно отметил необычайную осведомленность писца.
- Ну, тут все же пустыня, и, если львов мы даже слышали по ночам, то бегемотов и крокодилов мы тут вряд ли встретим. К чему я завел разговор о львах? Вот, львы под покровительством богов не боятся этой напасти. Я подумал: кто из богов нам быстрее поможет? Он должен быть оскорблен преступлениями этого злодея-кузнеца. То есть это должен быть кто-то из богов или богинь, сильных здесь, в Та-Сет, земле Сета и пустыне. И вряд ли в царстве Сета так сильна Мать звезд, ибо они враги, поскольку Сет убил ее мужа, Осириса. Но кто тогда? Это должен быть охранитель душ умерших и их покровитель в Дуате и Камышовых полях, с львиным ликом или покровитель львов. Ну и – совершено преступление еще и в долине хесемен. Вряд ли Матери бирюзы* (Хатхор) это по нраву. И это ее земля, поэтому я в первую очередь думаю о ней. Скажи, о хранитель свитков, прав ли я? И кто еще может помочь нам и поддержать против злого колдовства? Чем и как нам воздать богам за помощь и каким?
Писец с интересом смотрел на Хори, а жрец, задумавшись, поглаживал подбородок.
- А ведь ты прав, господин мой, - наконец сказал он, оставив в покое свою челюсть. И про Золотую* (Хатхор), и про Мать крокодилов* (Изида)… Еще могли бы помочь Селкет и Нейт, но помощь Хатхор, если удастся ее вымолить, будет самой весомой. Я проведу обряд утром, на восходе, когда силы богини самые великие, прямо у колодца. Мне нужно будет все подготовить.

[spoiler]

[/spoiler]
Занавес на двери отодвинулся, и в комнату, спросив позволения, вошел Нехти. Омыв руки и доложив, что туши Измененных надежно закопаны, а их всех, похоже, ждет буря, он уселся к столику и жадно напился, налив в чашу воды из тыквенной бутыли.
- Ну что же, - дождавшись, пока десятник поставит чашу на стол, сказал Хори и, встав, начал неспешно ходить по комнате, по свободной ее части, прямо за спиной жреца и писца. Каменным навершием булавы, которую он держал в правой руке за середину рукояти, он похлопывал по левой ладони, - пришла пора завершить нам наш совет и решить, что важное и в каком порядке мы должны сделать. Надо подготовить погибших к достойному погребению. Может ли достойный жрец помочь нам в этой нашей печали? Как охранять крепость и дорогу, учитывая наших погибших, в угрозе от бунтовщиков тех, жалких негров, их проклятого колдуна и, в первую очередь – Измененных. Будут ли нам тревоги от мятежников, и, главное – есть ли опасность, что колдун натравит на нас еще и Проклятых? Здесь я жду мыслей каждого, но по организации службы, говорю сразу, больше буду слушать Нехти и Иштека, ибо они опытны в пустынных войнах и службе. Нам же надо срочно отправить вести в Кубан и дальше, и надо решить, кого отправить с ними, и сколько человек? Здесь тоже стоит все обдумать. Камень богини тоже требует отправки в дом золота и серебра, и снова – встает вопрос, как, с кем и когда? С учетом всех опасностей сил у нас мало.
По мере того, как молодой неджес перечислял беды и заботы, все затихли, да и неуютно как-то, когда говорят за твоей спиной, да еще с булавой в руке, а ты не можещь повернуться из-за подушек и того, как ты сидишь. Осознано или нет, но именно этого – поставить писца в неловкое положение – Хори и добивался. Жрецу же просто не повезло за компанию. В итоге к концу фразы в комнате повисло такое молчание, что было лишь слышно, как поскрипывают ремни доспехов юноши при неспешном расхаживании, да сопит Саи-Херу.
- И, главное – должны мы преследовать великого преступника против царя и богов, или должны остаться в крепости? И именно этот вопрос важнее всех иных. Прежде, чем принять решение, я хочу, чтобы каждый из вас сказал свое мнение. Вы люди опытные, много повидавшие. Возможно, я не смог чего-то увидеть и понять. Я хотел сначала решить простые вопросы, а потом подойти к главному, но – кроме погребальных дел, все упирается в это решение. Поэтому я сначала попрошу ответить чародейного господина херихеба – возможна ли его помощь в подготовке тел наших погибших к достойным похоронам, и что он нам посоветует?
Говоря все это, Хори вышел из-за спин жреца и Минмесу, и чинно присел напротив них, на единственный в комнате «стул» - глинобитное возвышение у стены. Его явно делали именно для сидения, ибо были и подлокотники, и что-то вроде спинки, уходившей в стену. Сидеть было удобно, но юноша возвышался над расположившимися на подушках, поэтому их неловкость, хоть и уменьшилась, но сохранилась.
- Гм-гм, - прочистил горло жрец, - я не Хранитель тайн Гора Кубана* (жреческий титул, один из главных жрецов храма), но, как херихеб, неодноркратно носил маску Анубиса, надзирая за мастерами Уабет* («Чистое место», место подготовки тела к похоронам – мумификации для богатых или высаливание для более бедных, обряжания, уснащения амулетами для зашиты на пути душ в загробное царство и пеленания). Я не умею и не имею права очищать тела, но мы можем, без нарушения божественных установлений, провести первые ритуалы. Нам нужны будут люди, которые не навлекут на себя обвинения в святотатстве и поругании чести умерших, если проведут под моим руководством начальные таинства – удаление должных внутренностей и сохранение их в подходящих сосудах, ибо каноп* (специальные ритуальные сосуды с изображениями охраняющих содержимое сыновей Гора. Их четыре. Имсет хранит печень, Хапи – легкие, Дуамутеф – желудок, а Кебехсенуф – кишечник. Сердце не извлекали. Мозги выбрасывали) у нас нет. Это прошедшие начальный обряд посвящения в гильдию лекарей, палачей, резников, мясников или кожевенников. Именно они имеют право невозбранно в мирное время взрезать человеческую плоть. Ну, или повитухи, хотя подобных тут точно нет…
- Глядя на изворотливого Баи, я не удивлюсь, если он, помимо грузчика, окажется еще и повитухой, или вором, или даже храмовой танцовщицей с систром, - проворчал Нехти.
- Не богохульствуй! – строго сказал жрец десятнику и, уже спокойным голосом продолжил всем, - Но полностью даже подготовительные ритуалы они провести не могут. Поэтому мы можем сделать следующее: соли у нас не так много, и мы сохраним ей внутренности в сосудах, сами же тела, освободив от внутренних органов, мы погребем в песке, в месте, хорошо прогреваемом солнцем и на должной глубине от зверей и насекомых, а затем, когда они достаточно засушатся, выкопаем и доставим в Кубан для дальнейших обрядов. Главное, сделать это в промежутке с сорока до семидесяти дней с нынешней ночи, считая и ее саму.
- Хорошо. Нехти узнает, есть ли у нас люди из этих гильдий. Если нет – не беда. Попросим помочь маджаев тех диких, думаю, для них это не будет запретным. Но лучше все же найти кожевенника или резника. Среди моих джаму таких нет. Может, кто из собачьих пастухов?
Нехти кивнул, показывая, что задание понял.
Хори вновь встал и вновь начал расхаживать по комнате.
- Ну и вот – главное. Попрошу высказаться каждого, и постараться не обращать внимания на то что сказано до вас. Главное – что думаете именно вы и почему. Три связанных друг с другом вопроса.
Первый: есть ли опасность, что бунтовщики рядом, и угрожают крепости, дороге или самому спокойствию Та-Кем. Если ответ «Да», то только лишь мятежники, или с ними колдун? А если он с ними – то будут ли еще и Потерявшие душу? Если ответ «Нет», то почему вы так полагаете?
Второй: мы до сих пор не отправили гонца в Кубан, и Господин конюшен, комендант Кубана Пернеферу, полагает нас в спокойствии и благополучии. Послание должно быть направлено сразу после совета, ибо известия таковы, что не терпят промедления. Направить ли отряд или одного посланника. Если отряд – то кого? Погонщиков ослов? Сильный бойцов? Слабых? Одного – тут понятное дело, должен быть добрый воин, не боящийся ночи в пустыне и бунтовщиков, а еще лучше – быстрый, чтобы, выйдя из крепости рано утром и налегке, он до вечера успел бы одолеть неполный шем*(шем равен 62,82 км, т.е до Кубана около 50 км) по пустыне и вечером докладывал бы о всех наших горестях.
Третий: что делать с бунтовщиками? Мы можем выполнять полученный приказ и оставаться в крепости Хесефмаджаиу, храня ее и дорогу. Мы можем все бросить и всеми нашими силами отправиться в погоню за одним из отрядов, в надежде или спасти пленных, или отбить скот, или, самое главное – схватить или хотя бы убить главного злодея – колдуна. И мы можем оставить часть сил в крепости, в ожидании подкреплений, а частью, пока не остыл след в пустыне, отправиться преследовать, избегая боя и выслеживая путь бунтовщиков или колдуна.
Итак, снова спрошу у чародейного господина: каков будет ваш совет, отец мой?
- Я не военный человек, господин мой, - сказал жрец, но, полагаю, нападения более не стоит опасаться. Бунтовщики преступники, но не безумцы. Сейчас они, скорее всего, рассыпавшись на отряды, идут к своим домам в надежде ускоьзнуть от карающей длани силы Его величества, да будет он благополучен, здрав и силен миллион лет. Поэтому я не жду беды ни для караванной тропы, ни для крепости, ни для Страны. Что до гонца – по тем же причинам думаю, что нужно отправить опытного и легконого воина рано утром, чтобы он как вихрь промчался весь путь. Ну и главное. Полагаю, до прибытия подкрепления и получения приказа отряд наш должен выполнять полученный приказ и оставаться в крепости.
Хори, продолжавшему неспешно расхаживать, на этот раз с заложенными за спину руками, хорошо видны были все – и жрец, явно побаивающийся и остаться в крепости со слабым отрядом и уж тем более – покинуть ее, бросаясь в погоню, и довольный Нехти, который, казалось, готов был заключить Саи-Херу в объятья, и скрививший губы Богомол, и непроницаемый, как сфинкс, Минмесу.
- Понятно, чародейный господин. А ты, Иштек, что скажешь?
- Нападения не будет. По следам было видно, что они ушли, и они спешат. Зима – время ветров. Беда тому, кого буря застанет в пустыне. Похоже, сегодня мы это поймем и сами. Надо дать команду поводырям ослов замотать морды животным, а солдатам – набрать воды впрок. Я думаю, вот-вот будет буря, но к утру она стихнет, и можно будет отправить гонца. Но лучше – двух-трех опытных солдат. Пустыня есть пустыня. Львы после бури будут в своих логовах, не любят они такую погоду, но одиночке в пустыне все равно опасно. Что до следов бунтовщиков – к утру их не останется, ветер сотрет все, как тряпка рабыни – пыль со стола. Но преследовать презренных надо. Большой отряд бесполезен – наших джамму видно по вздымаемой ими пыли за десять полетов стрелы, и слышно, как они пердят и болтают – за двадцать. Они добрые новобранцы, но еще никакие воины пустыни. Мясо. Смазка для копий. Нужно три-четыре лучших бойца-следопыта, прочесть путь и найти их логово, а там – ударить всей силой и истребить всех!
Лицо обычно спокойного Богомола полыхало ненавистью, и Хори понимал, почему – у него были личные счеты к бунтовщикам. Судя по всему, он полагал, что его удача окончательно исправится, когда он перебьет всех повинных в своей ране и временном помрачении рассудка. Да и раньше Хори и слышал, и видел, что люди, получившие тяжкий удар по голове, иногда бывают неуравновешены и кровожадны. Он спросил у долговязого маджая:
- Хорошо, но как их найти? Ты сам сказал, к утру все следы пропадут!
Иштек фыркнул:
- В пустыне, да со скотом или пленными? Я далеко проследил их путь, даже там, где они скрыли свой путь. В секретных колодцах для такой толпы воды не хватит, а все места, где они могут напоить стадо или пленных – наперечет. И – затрет сегодняшние следы. А завтрашние будут четки и прекрасны. Найти их – найдем!
За стеной хижины уже был слышен поднимающийся ветер. Хори развернулся к десятнику и спросил:
- Ну, а ты что думаешь, Нехти?
Нехти, понимая, что его приглашают высказаться для остальных и в преддверии слов писца, почти дословно повторил то, что на рассвете сказал уже командиру:
- Гонцов, ибо я согласен с Иштеком, их должно быть двое, отправить надо и немедленно после бури, пусть даже и не совсем рассветет, самых быстроногих, чтоб они за день одолели путь. Но никто не сказал про камень Богини. Хесемен следует оставить на месте до прибытия подкреплений. Так будет верней, спокойней тебе, а гонцы доберутся быстрее, если не будут тащиться с обозом. Затем, как ты сказал, надлежит решить с похоронами погибших – отослать тела в Кубан и далее к семьям, а если все покинут крепость, как это сделать? И мы еще упустили негров диких тех – нельзя им шляться без призора, тем более с золотом, но и караван с продуктами для их земли здесь не наберешь. О них тоже следует донести господину Пернеферу в послании, чтобы им готовили караван еды в обмен на золото. А вот в погоню нам никак нельзя. Сразу по двум причинам. Первая - наш приказ стать крепкой ногой в крепости этой. Как ее охранять, да еще при четырех погибших и двух раненых, если кинуться в погоню? Какими силами и куда? Помнишь, после тех детей-Проклятых, я говорил тебе, что отряд джаму назначили сюда, чтоб он набрался опыта в безопасном месте? А тогда разговор был вовсе не о погоне за отрядом, в котором воинов, возможно, больше, чем нас всех вместе взятых, с погонщиками, собаками и ослами. Кого ты отправишь в погоню, а кого оставишь, ибо повторю – крепость оставлять нельзя! У нас прямой приказ! И, говоря о том, что мятежники прячутся по своим убежищам, вы забыли одного из них – колдуна. Он уйдет со своим отборным отрядом втайне от прочих. А если они кружным путем вернутся? Наших сил не хватит и удержать крепость, и преследовать нечестивцев. А если посланый отряд их, спаси все боги, нагонит? Это верная смерть для посланых. Пусть они, грабители и жалкие негры эти, и отягощены скотом и пленными – они воины пустыни, которые умеют здесь воевать, отыскивать воду, путать следы и устраивать засады. Они увидят вас и сосчитают на расстоянии втрое большем, чем вы их заметите со всем обозом. А если послать в погоню стариков, то ведь их теперь всего пятеро, считая и меня. И, если нагрянут сюда вдруг недруги, то никто из джаму и не заметит, как их зарежут во сне, особенно если не будет ни тебя, ни меня. Это будет напрасный поход, молодой господин. Иштек прав, в пустыне никуда не денешься большим отрядом, вода нужна всем. Нужно особо указать в донесении Господину конюшен все эти мысли и подробно расписать про вредоносного колдуна, дабы он прислал сюда сильных воинов песка, стражей пустыни. А они уж пусть преследуют нечестивцев и бунтовщиков.
- Ну а ты, достопочтенный Минмесу? Что скажешь ты? – спросил Хори у последнего невысказавшегося участника их совета.
- Я, как и досточтимый херихеб, не военный человек. Но знаю одно. Сейчас во всем Куше и Вавате, а может, и в мире нет человека, более опасного для Та-Кем чем этот колдун. Не знаю, как будет правильно – идти всем или только части, но главное, что дОлжно сделать, это схватить его и доставить глазам и ушам Его Величества, да бует он жив, здоров и процветающ! Меньшей бедой будет нарушенный приказ, брошенная крепость, непохороненные должным образом солдаты. Даже если все в отряде, кроме одного, погибнут, а этот один доставит к царю колдуна – это будет великий успех!
Жрец встал с серьезным видом, воздел руку и полоснул по ней обсидиановым лезвием, невесть откуда возникшим в его руке и также таинственно пропавшим.
- Клянусь кровью своей, которую сейчас дарю Осирису, дабы слышал он мою клятву и скрепил ее своей печатью и властью. Клянусь своим сердцем на весах Маат! Я смогу отвести упреки и обвинения в том, что мы покинули крепость вопреки приказу, если это потребуется для поимки колдуна, и отведу их!
Капли крови тяжело стукались об пол. Все молчали, пораженные столь великой клятвой.
- Ну что ж. Все сказали. Резоны всех весомы и ясны. Осталось только мое слово…
Хори сел на глинобитный стул. В голове было пусто и холодно. Словно со стороны, он услышал сам себя:
- Десятник Нехти прав. У нас приказ. Мы не можем оставить крепость и бросить без погребения наших товарищей, остановивших нечисть ценой жизни. Мы не сможем победить бунтовщиков слабым отрядом, а сильный снарядить не сможем.
Нехти облегченно выдохнул, жрец разулыбался, писец нахмурился.
- Но и господин Минмесу прав. Мы не пойдем малым отрядом сильных воинов вслед за неграми воровскими теми. Во имя Хатхор, да поможет нам она и другие боги! Мы лучшим десятком пойдем за колдуном. Я, Нехти, Богомол. Госпожа пяти кланов дает двух своих стражей, Тура, сына Качи и…
- Чехемау, - подсказал Иштек.
- Чехемау, - повторил Хори, - остальных мы назначим с Нехти после совета. Крепостью в мое отсутствие назначаю командовать господина Минмесу. В помощь по войсковым делам ему будет Себекнехт, и прошу достопочтенного Минмесу прислушиваться к его советам. Все это надо добавить, и немедленно, в доклад Господину конюшен. Я сделаю приписку, поясняющее мое решение. Мы же выйдем вслед колдуну как только соберем все потребное и наметим путь. Это все.
Слова были сказаны. Что его повернуло на путь, уменьшающий длину жизни, Хори и сам не знал. Теперь остановиться или изменить что-либо было невозможно. Словно камни покатились с горы… И он повторил, глядя на скорбное лицо Нехти:
- Это – все!
И тут же порыв ветра немилосердно ударил в стену хижины и захлопал циновкой на входе. В открывшийся просвет яркой вспышкой полыхнула далекая зарница, чуть позже прогремел гром. Похоже, Хатхор или другие боги приняли его выбор.


Конец 1-й книги.


[spoiler]