Потом наводили последний лоск на песню ««про Луи»», после чего просто долго беседовал с дю Валлоном на всякие разные темы, распивая на двоих мелкими глотками бурдюк белого анжуйского. Все-таки он интеллектуальный и очень образованный собеседник, в отличие от моего простоватого воинского окружения, по большей части вообще неграмотного. Есть чем мне мозги нагрузить. Образование мессира Франсуа хоть и сильно отличалось от моего, но его уровень, да и академическое звание было практически одинаковым с моим. В Сорбонне он – кандидат на докторскую степень. Осталось только экзамен сдать, чего он делать совсем не собирается, оставаясь пожизненным вагантом*.
А главное - человек он умный, ибо, как давным-давно заметил Гераклит просто ««многознание уму не научает»». С умным, как говорят, лучше потерять, чем с дураком найти. К тому же мой собеседник много путешествовал и имеет широчайший кругозор о бытовых реалиях нужных мне стран. Причем путешествовал пешком, а это вам не из окна скоростного поезда жизнь наблюдать.
И, несмотря на почтенный возраст, имеет очень острый глаз и хорошую память.
Чем ближе к Нанту, тем мне все сильнее не хотелось этого человека от себя отпускать. Все же, какая никакая отдушина интеллектуальная для меня, привыкшего мозги постоянно точить об коллег. И вообще Стругацкие советовали средневековую интеллигенцию беречь и сохранять. А какая тут вообще у интеллигента социальная ниша? Разве что церковь. Ренессанс пока еще делает свои первые робкие шаги. От эмигрировавших после взятия Константинополя греков в Италию такие знания свалились, такие библиотеки были вывезены, что первоначально потомки римлян пребывали просто в ступоре от собственной ущербности.
- Почему вы оставили службу у дюка Орлеанского, только честно?
- Честно? - дю Валлон смешно прижмурился, гадая, нужна ли ему эта честность, но потом решился. – Дюк с дочкой заставляли меня каждый день стихи сочинять. Сами они могли этим заниматься бесконечно, как…
Он замялся с определением, не желая видно опускаться до площадной брани. Неизвестно как один принц воспримет, когда в его присутствии матерят другого принца? Да еще родственника.
- Графоманы? – подсказал я.
- Точно подметили, Ваше Высочество. Я вообще временами поражаюсь точностью ваших формулировок.
Еще бы не поражаться, у меня за плечами пятьсот лет опыта всех мировых гениев.
Но сам только пожал плечами: типа, так само вышло, я не виноват.
- Они играются в поэзию, а ей живу, - закончил свою исповедь мессир Франсуа.
- Если пойдете ко мне на службу, я не буду заставлять вас писать стихи, но обещаю, что в течение года издам все ваши вирши – отдельной книгой, - пообещал я. – Только вот, думаю, что вам необходимо взять псевдоним. Не пришло еще время публичной поэзии нобилитета*.
- И каким вы видите этот псевдоним, - осторожно спросил мессир Франциск дю Валлон де Монкорбье де Лож.
- Как вам такой на слух: Франсуа Вийон?
- Звучит приятно для уха, Ваше Высочество. И плохих ассоциаций не имеет.
- Значит, согласны?
- А должность, конечно же, шута? - совершенно серьезно спросил мессир Франсуа.
- Конечно шута. Шута при дворе принца Вианского, Беарноского и Андоррского. Моем дворе. Неприкосновенность, по традиции, как у герольда. И возможность безнаказанно издеваться над моими придворными. Стихи по должности писать не обязательно.
Дю Валлон задвигал бровями и, напрягая мозговую мышцу, все выискал, где в моем предложении подвох и пока не находил. Не было никакого подвоха. Я просто хотел чтобы этот человек был со мной рядом.
- Стол, кров, одежда – от меня. На остальной прокорм дам деревеньку.
Все-таки что-то еще его сдерживало принять мое предложение. А я, припомнив, как обращался к французскому королю шут Шико, в миру - шевалье Жан-Антуан д'Анжлер из Гаскони, лет этак сто вперед, добавил.
- После того как вместе окрестим первого младенца, разрешу вам называть меня при всех как ««кум»» или ««куманёк»». Идет?
- А над самим Вашим Высочеством шутить можно будет?
- Можно, - милостиво разрешил я, - Только осторожно.
И мы оба заразительно расмеядись.
- Тогда согласен, - промолвил мессир Франсуа, оговариваясь. - Только, чур, чтобы в деревеньке делали козий сыр и красное вино.
- С этим сами разберетесь. Ваша деревенька – ваши хлопоты. Однако надеюсь, вы в курсе всех, а не только публичных обязанностях шута?
- Не беспокойтесь, Ваше Высочество, все будет в лучшем виде. На каком языке разговаривает ваш двор?
- На васконском и окситанском. Реже на кастильском и языке франков
- Знакомо, - ответил дю Валлон, как мне показалось с облегчением.
Позвал Микала, который, сидя на борту барки, проводил время с удочкой в компании старшего сына мельника. Недалеко, но так чтобы разговора нашего не слышать и призыв не пропустить.
Тот принес мне трофейный кошелек.
Я вынул один пистоль и протянул его мессиру Франсуа.
- Я взял ваше золото, - произнес он формулу наемника, принимая монету. – Клятву верности дам, когда буду выглядеть более прилично.
Потеребил он свой штопаный камзол. Намекает, хитрюга, на то, что пора бы мне его приодеть ДО ТОГО.
- Тогда в Нанте, - ответил я. – В соборе. После портного.
А сам подумал: Франсуа и Микал, проныры, два сапога – пара. Но мне так даже лучше.

Проснулся практически счастливым. Ничего меня не беспокоило кроме утренней эрекции. С помощью Микала умылся на корме и даже немного попробовал размяться по Мюллеру, но появившееся головокружение показало, что для таких экзерсисов время еще не пришло. А жаль… Мне очень хотелось узнать пределы развития нового тела, обремененного моей душонкой. Крайне нужно для меня такое знание о себе в эту эпоху всеобщей резьбы по человеческому мясу. Но придется подождать до путешествия на корабле до Сантандера и вылежаться положенный срок. Посему после завтрака я дисциплинированно занял свое лежбище у мачты, хотя у моего молодого организма явно шило свербит в одном месте.
Очень еще меня напрягала в этом времени одежда, особенно эти млядские шоссы. Эти штаны-чулки, где каждая штанина отдельно крепятся к поясу. Посередине только подобие семейных трусов – брэ. Потому и гульфик нужен, что это совсем не портки. Мало того, что вид очень даже пидарастический, так еще, если по-доброму, то эти шоссы надо менять каждый день, как носки, иначе очень неприятно. За время путешествия у меня их образовалось три пары: те, в которых я тут очнулся, подарок барона из кладовки неаполитанского короля и новые специально для меня пошитые в Боже. Две пары красно-желтые – цветов Беарна, Бигорры, Фуа и Наварры, и одна цветов неаполитанского короля. Вот так-то вот, ничего в простоте, штаны и те гербовых цветов, чтобы встречные-поперечные точно знали, сколько передо мной надо делать ««ку»».
Герб принца Вианы оказался копией герба королевства Наварры, только имел широкую красную кайму по краям, впрочем, совсем незаметную на красной котте. Тем более что сам герб Наварры – красный щит, на котором растянули золотую цепь на манер британского флага в квадрате из такой же цепи, а в центре – изумруд. Красиво, мне нравиться. Люблю простые и ясные гербы. Соответственно котты на Микала и Филиппа – красные, с моим гербом. Шоссы: одна нога красная, другая желтая.
Стрелки из Беарна носят желтые котты. На груди вышитый герб виконтства – два красных быка на желтом поле. Шоссы соответственно красные и желтые.
В графстве Бигорра мои ближники одеваются также, только герб несколько другой: на желтом поле два красных леопарда, идущие влево с поднятой лапой. Один над другим. В общем негативчик с герба герцогства Нормандия. Со львами – леопардами в геральдике вообще глухо: это один и тот же зверь. Только когда он стоит на задних лапах - он лев, а когда идет на всех четырех, хотя бы на трех – леопард.
Копье шевалье Анри д’Айю рассекает в цветах графства Фуа: в желтых котах, на груди три вертикальные красные полосы. Герб графства такой же. Шоссы также красные и желтые.
Бойцы сьера Вото в цветах Кантабрии: котта до середины груди синяя, ниже – красная. Синее и красное поле разделяют волнистые белые полосы, нашитые на синее поле понизу. Выше - кораблик с одним парусом. На красном поле белый круг, внутри которого округлая пятилучевая свастика. Шоссы соответственно синие и красные. Саншо одет также, только у него около плеч еще две головы святых вышиты.
Вот такая у нас попугайская компания – глаза радует при примитивности одного фасона одежды для всех. А все для того, чтобы на поле боя видеть четко своих бойцов, и отличать чужих. Надежной оптики пока нет. Все полководцы только на собственные глаза и надеются.
Военное сословие в гербах и геральдических цветах разбирается неплохо, но только в своем районе. А для того, чтобы в такой важной в это время науке геральдике знать все, есть специально обученные люди – герольды. Их знания настолько ценны в это время, что они, вместе со своими помощниками – персеванами, лица неприкасаемые для всех. Даже на поле боя. Их послами посылают к врагам: ««И его устами я говорю тебе…»». Подозреваю, что посольская неприкосновенность именно от герольдов и проистекает.
А еще они судьи на рыцарских турнирах.
Кстати и кто победил в сражении, определяли именно герольды. С обеих сторон совокупно.
Шоссы, шоссы, что-то с ними надо делать. Нет, действительно, сложно что ли отделить носки от штанов, пришить снизу примитивные ««тормоза»» и пользоваться портянками. Тяму не хватает? По крайней мере, когда ходишь в сапогах, а не в туфлях, которые тут смешные до безобразия – мечта ереванского сапожника: узкие носы по полметра.
Подумал и припряг Микала к стирке всех своих шоссов и котт, чтобы ему служба медом не казалась. Нижнего бельишка стараниями служанок Иоланты пока у нас достаточно просто для замены, а в Нанте прачек наймем.
И своим стрелкам я приказал стираться по очереди. Остальных пахоликов пусть их рыцари пасут. Вассал моего вассала не мой вассал.
Пока…
Для ранбольного что самое главное?
Здоровый сон.
Вот и меня сморило на солнышке лежачи.
И приснился мне дивный сон из прошлой жизни, как бодались в университете два профессора по поводу, чей аспирант должен остаться на кафедре. Моему научному руководителю не повезло – просто выперли его на пенсию в итоге интеллигентской кадровой дискуссии. А музей с удовольствием подобрал бесхозного доктора наук, который и меня с собой туда на хвосте привез. Так я на всю жизнь в запасниках музея и окопался. Среди патины винтажных вещей.
Был у нас там с ним свой кабинет на задворках полуподвала сразу за хранилищем исторического оружия, где никто нас не трогал. Электроплитка, электрочайник и холодильник ««Морозко»». Пару удобных кресел восемнадцатого века, огромный резной купеческий буфет времен царя Александра Миротворца и стол, стоящий вместо отсутствующих ножек на двух бронзовых пушках наполеоновского времени, попавших в наши палестины в эпоху завоевания Скобелевым Средней Азии. Стол этот был знаменит в узких кругах, хотя откуда взялась в музее эта столешница никто и не помнил. Богатая инкрустация ценными породами дерева, где среди растительных орнаментов выложены два поля – для шашек-шахмат и коротких нард.
Вот там мы с ним за нардами часто пили чай, охотнее – водку. И точили друг другу мозги по поводу социальных процессов Священной Римской империи германской нации. Придя к парадоксальному выводу, что красные и белые в нашей гражданской войне ничем не отличаются от гвельфов и гибеллинов.
Католиков и чашников с таборитами.
Католиков и гугенотов.
Сторонников алой и белой роз.
Севера и Юга.
Разных сторон религиозной резни в Германии, которую наши учебники гордо обзывали ««Крестьянской войной»».
Кстати, гражданские войны в древнем Риме длились больше ста лет. Никто еще не переплюнул.
Чем ближе идеология сражающихся, тем основательней они друг друга режут. Так и в нашей истории озверело резали друг друга сторонники республики, после развала монархии. Со всех сторон. И никто из них не желал упавшую монархию восстанавливать. Не Вандея, однако.
И в Великую Отечественную войну наиболее озверелые бои были между сторонниками социализма, считавшими, что другая сторона его неправильно строит. А вот между сторонниками демократий и германского социализма такого ожесточения не наблюдалось уже.
Эти посиделки в полуподвале в рабочее время скрашивали нам невеликую зарплату музейщика. Да что нам была неустроенность быта, когда мы обладали радостью познания бытия. Если бы только не годовые отчеты, которые мы на пару сочиняли, за этой же антикварной столешницей… то совсем было бы хорошо.
Много говорили об исторической инерции, об которую обламываются все реформы и об исторических тенденциях, которые проявляют себя зачастую очень парадоксально.
- Возьми, к примеру, Московский кремль, - внушал мне учитель. - Строили его итальянские гастарбайтеры. И чуть не передрались они из-за того, какие на стенах делать зубцы: прямые или фигурные. В те времена столкновений гвельфов и гибеллинов, сторонники римского папы ставили себе на стены прямые зубцы, а сторонники императора – фигурные, в виде буквы ««М»», чтобы сразу было видно: к какой партии принадлежит хозяин замка или крепости. И таких крепостей с фигурными зубцами по северной Италии по сей день стоит сто тридцать шесть штук. Однако фряжские гастарбайтеры пришли к единому мнению, просчитав, что православный великий князь московский ну никак не может быть сторонником римского папы.
- Забавно, - улыбнулся я и разлил по стопкам водку.
- Ничего забавного, - заметил учитель, принимая у меня стопку. - Сто тридцать шесть замков против одного московского кремля. А парадокс истории в том и состоит, что именно этот гибеллиновский зубец становится во всем мире символом не только нашего кремля, но и всей России. И в какой момент… - он поднял вверх указательный палец, как бы давая команду барабанщиками на ««туш»». – После того как над кремлевскими башнями поставили эти светящиеся рубиновые звезды.
О многом мы тогда говорили.
К примеру, что любимая нами, как историками, империя Запада, постоянно даже в мелочах чувствовавшая себя наследницей имперского Рима античности – всеобщего человеческого универсума, на деле сколачивала германскою нацию, которая без этой империи просто не состоялась бы. Потому как не было бы имперского хохдойча и всеобщего чувства приобщения всех дойчей к чему-то очень большому. Гораздо большему, чем их лоскутные государства.
Или Русь, которая тысячелетие взлелеивала в себе идеал продолжения православной Византии, а сама твердо и последовательно ««дранхом»» на восток восстанавливала империю Чингисхана. Которая в свою очередь была наследницей скифской империи в тех же пределах, в которых всегда была и будет империя или ничего не будет, потому как это геополитическая необходимость. И как-то добилась Русь, в отличие от Запада, этого самого искомого античного универсума, что даже большевики окончательно его растоптать не смогли, а поставили себе на службу.
И опять парадокс. На трон ««потрясателя вселенной»» в Дели уселась английская королева Виктория в шестидесятые годы девятнадцатого века. Так образовалась Британская империя на руинах Могольской, то есть – монгольской империи.
А вот те же турки, завоевав Константинополь, с дикой силой стали восстанавливать геополитические границы Восточной римской империи времен Юстиниана. И плевать геополитике на религию, которая всего лишь побочный эксцесс исторического развития. И тоже долго держались унаследованного от империи универсума. Огромное количество было ренегатов из Европы в Османской державе, а вот обратного течения что-то не видать. А как только в Стамбуле религия возобладала над геополитикой – все, конец универсума. Налицо ««больной человек Европы»».
Проснулся… И никак не мог понять, глядя на красивые дубравы, проплывающие мимо нас по берегу, что же меня так сильно беспокоит.
К чему мне приснился мой старый профессор - знаток всех гражданских войн.
И дошло, наконец, до бестолковки, что в моем – в моем, моем уже, куда мне деваться королевстве Наварра вовсю идет холодная гражданская война между сторонниками французского и арагонского королей. А среди местных ««бояр»» совсем перевелись просто патриоты своего государства, на сторону смотреть им выгоднее в перспективе. И как там ««маменька»» в Помплоне с ними пока справляется – уму непостижимо?
Эта грядущая гражданская война – тоже мое наследство. Вместе с молодостью. ««Нет в жизни щастя»» без ««последнего довода королей»».
Тут и на обед позвали, наверное, чтобы я от своих думок совсем не расстроился. Дурак думкой богатеет, как любят выражаться малороссийские жлобы. А я таки думкой как раз беднею. И от этого сильно расстраиваюсь.
Откушав, наводили с дю Валлоном последний лоск на песню ««про Луи»», после чего просто долго беседовал с ним на всякие разные темы, распивая на двоих мелкими глотками небольшой – литра на два, бурдюк белого анжуйского. Все-таки он интеллектуальный и очень образованный собеседник, в отличие от моего простоватого воинского окружения, по большей части вообще неграмотного. Есть чем мне мозги нагрузить. Образование мессира Франсуа хоть и сильно отличалось от моего, но его уровень, да и академическое звание было практически одинаковым с моим. В Сорбонне он – кандидат на докторскую степень. Осталось только экзамен сдать, чего он делать совсем не собирается, оставаясь пожизненным вагантом*.
А главное - человек он умный, ибо, как давным-давно заметил Гераклит просто ««многознание уму не научает»». С умным, как говорят, лучше потерять, чем с дураком найти. К тому же мой собеседник много путешествовал и имеет широчайший кругозор о бытовых реалиях нужных мне стран. Причем путешествовал пешком, а это вам не из окна скоростного поезда жизнь наблюдать.
И, несмотря на почтенный возраст, имеет очень острый глаз и хорошую память.
Чем ближе к Нанту, тем мне все сильнее не хотелось этого человека от себя отпускать. Все же, какая никакая отдушина интеллектуальная для меня, привыкшего мозги постоянно точить об коллег. И вообще Стругацкие советовали средневековую интеллигенцию беречь и сохранять. А какая тут вообще у интеллигента социальная ниша? Разве что церковь. Ренессанс пока еще делает свои первые робкие шаги. Эмигрировавшие, после взятия Константинополя, в Италию греки, двадцать лет назад на итальянцев такие знания вывалили, такие библиотеки привезли, что потомки римлян пока еще пребывают в ступоре - от собственной ущербности. Когда еще раскачаются…
- Почему вы оставили службу у дюка Орлеанского, только честно?
- Честно? - дю Валлон смешно прижмурился, гадая, нужна ли ему эта честность, но потом решился. – Дюк с дочкой заставляли меня каждый день стихи сочинять. Сами они могли этим заниматься бесконечно, как…
Он замялся с определением, не желая видно опускаться до площадной брани. Неизвестно как один принц воспримет, когда в его присутствии матерят другого принца? Да еще родственника.
- Графоманы? – подсказал я.
- Точно подметили, Ваше Высочество. Я вообще временами поражаюсь точностью ваших формулировок.
Еще бы не поражаться, у меня за плечами пятьсот лет опыта всех мировых гениев.
Но сам только пожал плечами: типа, так само вышло, я не виноват.
- Они играются в поэзию, а ей живу, - закончил свою исповедь мессир Франсуа.
- Если пойдете ко мне на службу, я не буду заставлять вас писать стихи, но обещаю, что в течение года издам все ваши вирши отдельной книгой, - пообещал я. – Только вот, думаю, что вам необходимо взять псевдоним. Не пришло еще время публичной поэзии нобилитета*. Она пока еще кулуарная. Камерная, можно сказать…
- И каким вы видите этот псевдоним, - осторожно спросил меня мессир Франциск дю Валлон де Монкорбье де Лож, забыв добавить Ваше Высочество.
- Как вам такой будет на слух: Франсуа Вийон?
- Звучит приятно для уха, Ваше Высочество. И плохих ассоциаций не имеет.
- Значит, согласны?
- А должность, конечно же, шута? - совершенно серьезно, даже несколько мрачно, спросил мессир Франсуа.
- Конечно шута. Шута при дворе принца Вианского, Беарноского и Андоррского. Моем дворе. Неприкосновенность, по традиции, как у герольда. И возможность безнаказанно издеваться над моими придворными. Стихи по должности писать не обязательно.
Дю Валлон задвигал бровями и, напрягая мозговую мышцу, все выискивал, где в моем предложении подвох и пока не находил. Не было никакого подвоха. Я просто хотел, чтобы этот человек был со мной рядом. Мало тут таких людей. По пальцам пересчитать можно. А если судить о том: насколько они не скучны…
- Стол, кров, одежда – от меня. На остальной прокорм дам деревеньку.
Все-таки что-то еще его сдерживало принять мое предложение. А я, припомнив, как обращался к французскому королю шут Шико, в миру - шевалье Жан-Антуан д'Анжлер из Гаскони, лет этак сто вперед, добавил.
- После того как вместе окрестим первого младенца, разрешу вам называть меня при всех как ««кум»» или ««куманёк»». Идет?
- А над самим Вашим Высочеством шутить можно будет? – осторожно коснулся дю Валлон щекотливой темы.
- Можно, - милостиво разрешил я, - Только осторожно.
И мы оба заразительно рассмеялись.
- Тогда согласен, - промолвил мессир Франсуа, оговариваясь. - Только, чур, чтобы в деревеньке делали козий сыр и красное вино.
- С этим сами разберетесь. Ваша деревенька – ваши хлопоты. Однако надеюсь, вы в курсе всех, а не только публичных обязанностях шута?
- Не беспокойтесь, Ваше Высочество, все будет в лучшем виде. На каком языке разговаривает ваш двор?
- На васконском и окситанском. Реже на кастильском и языке франков
- Знакомо, - ответил дю Валлон, как мне показалось с облегчением.
Позвал Микала, который, отработав постирочный урок, сидел на борту барки, проводя время с удочкой в компании старшего сына литейщика. Недалеко, но так чтобы и разговора нашего не слышать, и призыв не пропустить.
Принес он мне по моему приказу трофейный кошелек от шотландского барона.
Я вынул из него один пистоль и протянул его мессиру Франсуа.
- Я взял ваше золото, - произнес он формулу наемника, принимая монету. – Клятву верности дам, когда буду выглядеть более прилично.
Потеребил он свой штопаный камзол. Намекает, хитрюга, на то, что пора бы мне его приодеть ДО ТОГО.
- Тогда в Нанте, - ответил я. – В соборе. После портного.
А сам подумал: что Франсуа, что Микал, этакие проныры, два сапога – пара. Но мне так даже лучше.
Перед ужином спустился в трюм, приласкать Флейту, скормить ей пару морковок, по шее похлопать, а то я ее совсем забросил. Кобыла остро мне напомнила, какое наслаждения мне дарила ее бывшая хозяйка, что снова стало как-то тоскливо. Вот не было бы моим мозгам пятьдесят пять лет – точно бы влюбился до потери пульса. А так ласковая кобылка, лукаво глядела на меня фиолетовым глазом, подмаргивая, пока я мацал ее бархатное вымя.

Перед ужином спустился в трюм, приласкать Флейту, скормить ей пару морковок, по шее похлопать, а то я ее совсем забросил. Кобыла остро мне напомнила, какое наслаждения мне дарила ее бывшая хозяйка, что снова стало как-то тоскливо. Вот не было бы моим мозгам пятьдесят пять лет – точно бы влюбился в Иоланту до потери пульса. А так ласковая камгарская кобылка, лукаво глядела на меня фиолетовым глазом, подмаргивая и утешая, пока я мацал ладонью ее бархатное вымя.
С тоски вечером выпил лишку и завыл, насилуя гитару.

Бомбарды глухо грохотали
Наваррцы шли в последний бой.
А молодого эскудеро*
Несут с пробитой головой. ##
---------
## Стихи Ю. Борисова.

Стрелки остались под впечатлением.
Марта снова плакала. На этот раз не стесняясь никого

С тоски вечером выпил лишку и завыл, насилуя гитару.

Бомбарды в небо гром метали,
Наваррцы шли в последний бой.
А молодого эскудеро*
Несут с пробитой головой. ##
---------
## Стихи Ю. Борисова.

Стрелки остались под впечатлением.
Марта снова плакала. На этот раз не стесняясь никого. Слова она скорее понимала с пятого на десятое, но вот музыка эта никого не может оставить равнодушным.

- Какой сегодня день, а то я что-то счет им потерял? - спросил утром свою свиту, одеваясь после умывания.
- День святой Моник, - тут же отозвался эскудеро Филипп.
- А по числам?
- Двадцать седьмое августа, сир, - откликнулся раб Микал.
- Плохо, - вырвалось у меня.
- Осмелюсь спросить, сир, почему это плохо? – заинтересовался Микал.
- Да потому что дома окажемся ближе к зиме. А дел у нас немеряно.
- Вы ошибаетесь, сир, - подал голос Филипп, - намного раньше. До Нанта осталось пару дней плыть. Там, правда, неизвестно, сколько времени займет поиск корабля. Но само плавание до Сантандера займет меньше недели. А там всего останется с десяток конных переходов до Помплоны.
- Загибай пальцы, - ответил я. - В Сантандере придется задержаться на неделю – раз. Доберемся до Помплоны – уже октябрь на дворе - два. А еще в Помплоне на общение с маменькой и прочими тоже неделя пропадет – три. Путь до Вианы, ладно, пару дней. В Виане неделя - четыре. Пока в Беарн обернемся – ноябрь на дворе. Какая все-таки медленная тут дорога. Огорчает это меня. Очень огорчает.
- Увы, сир, Господь так распорядился, что крыльев у нас нет – Филипп состроил огорченную рожицу.
Получилось у него это забавно.
Но наше веселье пополам с уклоном в местную географию нарушил сержант. Как всегда груба, зримо и брутально.
- Прошу прощения, сир, что прерываю ваши занятия, но дело не терпит отлагательств, - заявил он совершенно сокрушенным голосом.
- Продолжай.
- Кони в трюме измучились от недостатка движения. Затекли. Хотят лечь, а тесные стойла этого им не позволяют. Если их не выгулять, не размять, хотя бы день, загубим лошадей. Не говорю уже о том, что столько же нам по морю плыть, и удобства для коней там буде еще меньше.
- Дону Саншо это говорил?
- Нет пока, сир, сначала доклад вам. А там как решите так и будет.
Почесал я репу, надеясь придумать приемлемый выход из создавшегося положения, как вдруг над нами, шкипер барки, который держался за рулевое весло на крыше надстройки, громко заорал в сторону носа посудины.
- Ваша Светлость, Ваша Светлость. Вы просили предупредить, когда будем подходить к шато Шантосе. Так он скоро уже. Один поворот остался. По левому берегу земли сеньории Рец.
- Вот там, надеюсь, нам разрешат размять коней и покормить их свежей травкой, - сказал я своей свите и направился к дону Саншо, как к старшему товарищу, выяснять подробности будущей стоянки.

Швартовка к неподготовленному берегу – а мы специально встали вдалеке от Шантосе, чтобы не напрягать охрану замка, дело оказалось не быстрое.
Сначала подошли к пологому песчаному берегу бортом барки, используя инерцию корпуса, и бросили кормовой якорь со стороны большой воды, затормозив.
Второй якорь с кормы лодочка увезла на берег и закрепила там. Просто вбив крепкий дрын в землю через отверстие старого жернова.
Потом повторили ту же операцию с носовым якорем.
И лишь затем матросы стали одновременно подтягивать барку бортом к берегу, выбирая якорные канаты.
Последним подтянули канат с якоря, утопленного в реке. И на трех растяжках барка стала как вкопанная.
Пока готовили сходни, мессир дю Валлон успел облачиться в тот же прикид, в котором он впервые появился перед нами.
- Сир, я схожу, послушаю по округе, что говорят? – вроде бы как даже отпросился у меня на время.
Мне было очень жаль расставаться с этим замечательным стариком, но что поделать: вольный ветер не схватить, конский топот не словить. И никого не облагодетельствовать, если при этом ломать ему кайф. Несмотря на все заверения либеральных экономистов о том, что человек работает только ради денег, либеральные же психологи установили, что человек, если у него есть выбор будет делать только то, что ему нравится.
Получил вагант свой золотой за уроки, присяги не давал – свободен от обязательств, не подкопаешься. Я бы ему и больше денег дал, если бы он попросил. И счастливого пути пожелал бы. Но он оказался гордым и уходил по-английски только в том, что было на нем. Даже краюхи хлеба не взял.
- Конечно, если это необходимо, - ответил я ему уклончиво и двояко.
И дю Валлон, поклонившись мне, первым сошел на берег. Вскоре его фигура, одетая во все зеленое потерялась в зеленых кустах.
Вот и вторая потеря для меня в этом времени, если Иоланту считать за первую. Сколько их еще у меня будет… Неизвестно, кстати, что там с Иниго Лопесом? Добрался ли он благополучно или попал в плен, выполняя мое задание?
Кнехты стали осторожно выводить понурых лошадей, которые на наклонных сходнях заметно дрожали ногами.
Почти половина непарнокопытных, после того как их вывели на лужок и стреножили, легла. Остальные, вяло подскакивая, охотно щипали свежую траву.
Стрелки разбирали тех коней, что остались на ногах, сняли с них путлища и стали выводить их шагом по широкому кругу. Разминать.
- Долгое это будет занятие, сир, устанете смотреть, - пошутил, подкравшийся ко мне со спины сержант.
Я совсем не удивился, что этот плотный человек в сапогах и в кольчуге (!) подошел ко мне так, что я ничего не услышал. Я такому не удивляюсь после того как мне рассказали, что совсем бесшумно может подкрасться даже слон. Подкрасться к человеку со спины и дунуть из хобота в ухо. Шутки у них, у слонов, такие. Но, даже не удивившись, непроизвольно все же вздрогнул.
Дети литейщика и наши пажи уже носились с громкими криками по песчаному берегу, играя во что-то свое, детское, хотя в это время особого детства никто в упор не видел. Считалось что они такие же взрослые, только маленькие. Их даже одевали как взрослых. Никакой специальной детской одежды не было и в помине.
- Сержант, требуется мужественный человек для особого задания, - сказал я пафосно, даже не оглядываясь.
- Я весь в вашем распоряжении, сир, - за спиной послышался удар кулака по груди.
- Вот эту гомонящую детвору требуется, как следует выкупать в реке. Желательно занять их там какой-нибудь игрой. Заодно они и помоются, – вздохнул я про состояние средневековой гигиены.
Забавное становится выражение лица у человека, который ждет, что его сейчас пошлют на подвиг, а ему всего-навсего приказали помыть кучу детей. Он еще не знает, какой это на самом деле подвиг.

- Вот там, надеюсь, нам разрешат размять коней и покормить их свежей травкой, - сказал я своей свите и направился к дону Саншо, как к старшему товарищу, выяснять подробности будущей стоянки.

Громада замка Шантосе вырвалась из-за поворота и нависла над рекой толстой круглой башней под высокой конической крышей, на которой вертелся флюгером позолоченный галльский петушок. Ближе к нам и дальше от берега стояла не менее мощная прямоугольная башня под шатровой крышей. Сразу от реки вглубь берега шел широкий ров, превращающийся у ворот в большой пруд, через который был перекинут узкий мост. Судя по толстым цепям, которые тянулись к надвратным башням от середины моста – тот был подъемный. Перед самим мостом на нашем берегу пруда стоял небольшой, но высокий форт-бастида из четырех башен, соединенных короткими стенами. Чтобы прорваться на мост, противнику следовало сначала взять это предмостное укрепление. Все в замке было выстроено из темно-красного дикого камня. А перед фортом на расстояние не менее версты-полутора расстилался луг с сочной травой, на котором были вырублены даже намеки на кусты. Не говоря уже о деревьях. Глубже в берег виднелись синие и красные крыши деревеньки. Несколько пейзан косили на лугу высокую траву – запасали сено.
- Вот хорошее место для причала, - воскликнул шкипер и громко раскомандовался. – Гастон, якорь за борт. Ален, Оливье – лодку спускать. Ришар, второй якорь в лодку. Да пошевеливайтесь же тараканы беременные. Планше, смотреть с носа дно. Не дай Дева Мария корягой борт пробьем.
Матросы застучали по палубе голыми пятками, ороговевшими у них до состояния конских копыт.
Швартовка к неподготовленному берегу – а мы специально встали вдалеке от Шантосе, чтобы не напрягать охрану замка, дело оказалось не быстрое.
Сначала подошли к пологому песчаному пляжу бортом барки, используя инерцию корпуса, и бросили кормовой якорь со стороны большой воды, затормозив движение.
Второй якорь с кормы лодочка увезла на берег и закрепила там. Просто вбив крепкий дрын в землю через отверстие старого жернова.
Потом повторили ту же операцию с носовым якорем.
И лишь затем матросы стали одновременно подтягивать барку бортом к берегу, выбирая якорные канаты.
Последним подтянули канат с якоря, утопленного в реке. И на трех растяжках барка стала как вкопанная.
Пока готовили сходни, мессир дю Валлон успел облачиться в тот же прикид, в котором он впервые появился перед нами из леса.
- Сир, я схожу, послушаю по округе, что говорят? – вроде бы как даже отпросился у меня на время.
Мне было очень жаль расставаться с этим замечательным стариком, но что поделать: вольный ветер не схватить, конский топот не словить. И никого не облагодетельствовать, если при этом ломать ему кайф. Несмотря на все заверения либеральных экономистов о том, что человек работает только ради денег, либеральные же психологи установили, что человек, если у него есть выбор будет делать только то, что ему нравится.
Получил вагант свой золотой за уроки, присяги не давал – свободен от обязательств, не подкопаешься. Я бы ему и больше денег дал, если бы он попросил. И счастливого пути пожелал бы. Но он оказался гордым и уходил по-английски только в том, что было на нем. Даже краюхи хлеба не взял.
- Конечно, если это необходимо, - ответил я ему уклончиво и двояко.
И дю Валлон, поклонившись мне, первым сошел на берег. Вскоре его фигура, одетая во все зеленое потерялась в зеленых кустах.
Вот и вторая потеря для меня в этом времени, если Иоланту считать за первую. Сколько их еще у меня будет… этих потерь. Неизвестно, кстати, что там с Иниго Лопесом? Добрался ли он благополучно в Руан или попал по дороге в плен, выполняя мое задание?
Кнехты стали осторожно выводить понурых лошадей, которые на наклонных сходнях заметно дрожали ногами.
Почти половина непарнокопытных, после того как их вывели на лужок и стреножили, легла. Остальные, вяло подскакивая, охотно щипали свежую траву.
Стрелки разбирали тех коней, что остались на ногах, сняли с них путы и стали выводить их шагом по широкому кругу. Разминать.
- Долгое это будет занятие, сир, устанете смотреть, - пошутил, подкравшийся ко мне со спины сержант.
Я совсем не удивился, что этот плотный человек в сапогах и в кольчуге (!) подошел ко мне так, что я ничего не услышал. Я такому не удивляюсь после того как мне рассказали, что совсем бесшумно может подкрасться даже слон. Подкрасться к человеку со спины и дунуть из хобота в ухо. Шутки у них, у слонов, такие. Но, даже не удивившись, непроизвольно вздрогнул.
Дети литейщика и наши пажи уже носились с громкими криками по песчаному берегу, играя во что-то свое, детское, хотя в это время особого детства никто в упор не видел. Считалось что они такие же взрослые, только маленькие. Их даже одевали как взрослых. Никакой специальной детской одежды не было и в помине.
- Сержант, требуется мужественный человек для особого задания, - сказал я пафосно, даже не оглядываясь.
- Я весь в вашем распоряжении, сир, - за спиной послышался удар кулака по груди.
- Вот эту гомонящую детвору требуется, как следует выкупать в реке. Желательно занять их там какой-нибудь игрой. Заодно они и помоются, – вздохнул я про состояние средневековой гигиены.
Забавное становится выражение лица у человека, который ждет, что его сейчас пошлют на подвиг, а ему всего-навсего приказали помыть кучу детей. Он еще даже не подозревает, какой это на самом деле подвиг.
Когда три коня были готовы к эксплуатации, стрелки дона Саншо их оседлали.
- Вы тут не скучайте, - напутствовал нас Кантабрийский инфант. - А я пока нанесу визит вежливости великому человеку, который моего отца посвятил в кабальеро. За храбрость в бою. В четырнадцать лет. В тот день, когда они не смогли отбить Деву Жанну у англичан в Руане.
Махнул нам дон Саншо рукой и поскакал в сторону замка, взяв с собой только пажа и одного стрелка с рогом.
Вернулась обратно вся кавалькада довольно быстро.
Саншо имел несколько растерянный вид.
На мой молчаливый вопрос ответил.
- Мы опоздали на тридцать лет с визитом. Барона нет в живых. И что самое интересно, никто не хочет ничего говорить и даже в замок не пускают. Через герсы* словами перекинулись. Странно все это. Но лошадей выгулять на их земле разрешили. Без оплаты.
Весь день прошел в тренинге коней и к вечеру они были уже в относительно неплохой форме, но, подумав, решили оставить их еще в ночное, все равно поплывем только с рассветом.

Солнце уже клонилось к закату и пускало веселые зайчики от позолоченного флюгера на замке, как на наш бивуак со стороны противоположной замку выехал одинокий всадник на мышастом ронсене*. Одет в зеленый плащ с откинутым капюшоном. Под плащом был виден коричневый дублет с золотой вышивкой. Пуфы коричневые, с желтой тканью в прорезях. Высокие ботфорты из воловьей кожи. Руки в толстых перчатках. На груди тяжелая золотая цепь. У бедра тяжелый меч старой работы. Старый, седой. Волосы до плеч, прихваченные на лбу плетеным шнурком. Борода короткая и еще черная с двумя седыми прядями под усами. Усы что называется соль с перцем. Глаза светлые, льдистые и волевые.
Спросил требовательно, не слезая с коня.
- Кто из вас будет дон Саншо де ла Вега, сын благородного дона Хорхе?
- Это я, - ответил Саншо, вставая от костра.
- Я сенешаль* шато Шантосе шевалье Огюст де Риберак приношу вам свои извинения за нарушения законов гостеприимства. Но право, у меня были на то веские основания, которые я не мог нарушить, несмотря, что вместе с вашим отцом я служил в пажах у маршала в годы Длинной войны. Надеюсь на ваше прощение, мессир.
Старик в седле склонил голову. Гордо, с достоинством.
- Зато мы не станем нарушать законов гостеприимства и не отпустим вас без бокала хорошего анжуйского, - улыбнулся Саншо. Хоть луг тут и ваш, но побудьте нашим гостем в хорошей компании. Это, - указал на меня Саншо, - Его Высочество принц Вианский и Андорский дон Франциск Феб, инфант корны Наварры. Это – славный кабальеро сьер Вото из моих земель, Это – шевалье д’Айю из Фуа. Все обладатели золотых шпор. Общение с нами не будет уроном вашей чести, порукой в том святая Дева Мария и святой Яго.
Старый сенешаль улыбнулся и сошел с коня, которого у него немедленно перенял паж Саншо.
Тем временем стремительно темнело.
И хотя приглашенными к костру считались только обладатели золотых шпор, все остальные, кто не был задействован в карауле, подтянулись насколько можно к нам ближе, чтобы услышать историю, которую нам рассказывал старый сенешаль.
- Как вы наверное уже наслышаны, мессир Жиль де Лаваль де Рец из рода Монморанси, советник и маршал Франции, соратник Орлеанской девы, очень отличался от остальных пэров, что при дворе руа франков, что при дворе дюка бретонцев. Дед его - сам грамотей изрядный, дал мессиру Жилю очень хорошее образование в юности, - по лицу старика тревожно плясали отблески костра. - Но ненасытная любознательность молодого барона, страсть к чтению и знаниям до добра его не довела, хотя и очень отличала его от остальных неграмотных пэров, которым письма читают их капелланы. Он обжал церковную музыку и даже на войне таскал за собой хор мальчиков, чтобы они пели ему в свободную минуту. Собрал самую большую в стране библиотеку книг и одел их в роскошные переплеты. А какие раритеты он собирал… М-м-м-м… Достаточно сказать, что в его распятии была частичка от настоящего Креста Господня! Сколько денег он на это извел – прорву.
Все слушали затаив дыхание. И даже когда шевалье де Риберак прервался на глоток вина, никто не нарушил тишины, терпеливо ожидая продолжения.
- А главное в том, что щедрый маршал держал открытый двор, - продолжил рассказчик. - Ворота его замка были распахнуты для всех. И каждый получал у него кров и стол. На своем этаже разумеется. Мастеровых за стол с баронами не сажали. Со всех земель от Империи до Океана, от Па-де-Кале до Неаполя стекались к нему художники, поэты и трубадуры, ученые, проводили время в различных удовольствиях и уезжали, увозя с собой щедрые подарки от маршала. Двор дюка Бретонского и наполовину не был так блистателен. Но такие прихоти дорого обходятся, и огромное состояние маршала растаяло всего за восемь лет. Барон, испытывая финансовые трудности, вступил на опасную стезю долгов и займов, закладывал и продавал земли. Это привело его к ссоре с женой, которая уехала от него к родителям. А младший его брат – мессир Рене, потребовал раздела имущества и добился аудиенции у Шарля Седьмого, который запретил мессиру Жилю дальнейшие продажи своего имущества. Но, то у франков, а Бретань независимое государство, где дюк Жан Пятый и его канцлер жаждали заполучить заложенное им имущество в собственность, особенно замки и крепости. Став единственными покупателями барона, они навязывали ему свои цены. Сами понимаете, какие… Вот тут-то тяга к знаниям и сотворила с маршалом свою злую шутку. Он попытался получить золото с помощью богомерзкой алхимии, которая заманчиво обещала безграничное богатство и вечную молодость.
- Это уже преступление, - неожиданно раздался в темноте голос высокоученого мессира Франсуа, вызвав в моей груди радостный трепет: вернулся-таки, старый Фавн. – В Бретани действует эдикт дюка Шарля, пятого этого имени, запрещающий под страхом длительного тюремного заключения и даже виселицы занятия черной магией. И в силе еще булла папы Иоанна, двадцать второго этого имени, которой всех алхимиков предали анафеме.
- Вы правы, - ответил старый сенешаль, - Но вернусь к моему скорбному повествованию. Много через это шато прошло всяких шарлатанов. Мессир Жиль, стремясь быстро разбогатеть с помощью алхимии, от нее же стремительно беднел, так как заказываемые этими алхимиками вещества стоили совсем недешево. Но особого расположения у маршала добился итальянец Франческо Прелати, да будет проклято его имя во веки веков. Этот богомерзкий колдун хвалился, что у него был домашний демон по имени Баррон. Эти его похвальбы я слышал собственными ушами. И мессир Жиль ему верил, что вызывать этого демона к себе Прелати мог только наедине, без свидетелей. Говорил, что у демонов есть свои капризы. Тем временем мессир Жиль уже заложил почти все свои крепости и земли епископу Нантскому Малеструа, канцлеру дюка и самому дюку Жану. Но мессир Жиль по договорам имел право обратного выкупа этого имущества. А так как оценено все было очень низко, то этого выкупа держатели заклада очень боялись. И для того, чтобы весь заклад остался в их собственности по закону надо было чтобы мессир Жиль умер. И тогда они подослали к нему этого итальянского алхимика.
Небо вызвездило. Лес стоял темной стеной. А напротив зловещей тенью нависал замок. Прекрасные декорации для готических страшилок.
- Одновременно стали распускать слухи, что получить золото алхимическим путем можно только с помощью убийства невинного мальчика. Совмещая эти два обвинения мессира Жиля можно было судить одновременно и светским и церковным судом. Но так как открыто арестовать могущественного маршала было нельзя, власть имущие пошли на хитрость. Мессир Жиль как раз продал одно из своих владений Жофруа Феррону - казначею Бретонского дюка. Брат его Жан Феррон, хоть и был духовного звания, но не имел пока места. Вот он и распускал про маршала оскорбительные сплетни. Крутой на расправу барон, захватив с собою с полсотни вооруженных придворных, ворвался в шато – свой, но уже проданный Феррону замок; где после продажи поселился патер Жан Феррон, который как назло служил в замковой капелле обедню. Мессир Жиль с толпою своих людей, потрясая оружием, ворвался в церковь, оскорбил патера Жана действием, потом увел к себе в Тиффож, заковал по рукам и ногам в колодки и заточил в подвал. И вышло прескверное дело. Духовенство необычайно ревниво оберегает свои привилегии. Вмешался дюк, потребовав немедленно освободить пленных и очистить проданный замок, грозя за непослушание крупным денежным штрафом. Оскорбленный угрозами, мессир Жиль собственноручно избил посланника дюка и приказал выпороть его свиту, а дюк в ответ на это немедленно осадил Тиффож, где все это происходило. Так что мессиру Жилю пришлось покориться праву, подтвержденного силой.

Так что мессиру Жилю пришлось покориться праву, подтвержденного силой.
Шевалье немного помолчал. Потом продолжил.
- Прошло несколько недель после снятия осады с шато, и мессир Жиль, терзаемый беспокойством, решил сделать визит своему дюку, имея намерение помириться с ним. И неожиданно он там был хорошо принят. Настолько хорошо, что казначей и канцлер Бретани засомневались в своих силах свалить столь мощного сеньора и отступились.
Все, казалось бы было забыто, и в этом замке, - шевалье махнул рукой себе за спину, - вновь запылали печи и заклокотали алхимические зелья; окрестный народ знал об этом и тут, кстати, кто-то распустил слух, что мессир Жиль снова зарезал несколько детей для своих дьявольских работ. Все это, конечно, было немедленно доведено до сведения властей светских и духовных. И пока светские власти колебались, не решаясь наложить руку на могучего барона, духовные власти самым деятельным образом подготовляли его гибель. Внешне как бы на этом все закончилось. Но церковники закусили удила и епископ Малеструа публично с кафедры обвинил мессира Жиля во всех смертных грехах: занятиях колдовством, сношениях с дьяволом, а главное в похищении и умерщвлении детей и сопряженным с этим эротическим неистовством. В конце своей речи епископ вызвал сеньора де Реца на суд епархии в Нант.
- И он поехал? – спросил дон Саншо, перебивая расказчика.
- Конечно. Получив с нарочным повестку, мессир Жиль не колеблясь явился на суд с чувством своей правоты. И вот тут-то начались странности. Неожиданно для всех сбежали из шато и вообще из страны двое доверенных слуг мессира - Силье и Брикевиль, и это послужило поводом для ареста остальных приближенных к барону. Их арестовали и под вооруженной охраной отправили в Нант к епископу. В том числе и этого мерзкого колдуна Прелати.
Епископ тщательно подготовил первое заседание. Лжесвидетели были наготове. Но самое подлое, что мог сделать епископ – это собрать родителей всех пропавших детей не только в сеньории Рец, но и во всем Нантском диоцезе за прошедшие десять лет и заранее их убедить, что виноват во всех их несчастьях только мессир Жиль. Представьте себе, что устроили сто восемь матерей, когда им показали ««убийцу из детей»». Еще это ДО заседания суда. Громадный зал судилища переполнен народом и среди толпы неистовые вопли родителей, потерявших детей. Заразное действие толпы. Люди, которые совсем ничего знать не могли стали выкрикивать проклятья и благословлять суд, который взялся за разоблачение ««злодея»». Эта же сцена была разыграна и в повторном заседании, затем обличителей в зал суда больше не допускали: надобность в них отпала, а ожидаемый эффект ими был произведен, даже с избытком.
Видя реакцию толпы, к судилищу примкнул дюк, который вначале вел себя нейтрально. А там и инквизиция подтянулась, потому как почуяла возможность обвинить мессира Жиля в ереси. Епископ, инквизитор и дюк не могли не использовать такой великолепный повод - объявить де Реца еретиком, поскольку в этом случае они могли по суду конфисковать всю его собственность, а не только ту, что была им отдана в залог. Дюк еще до открытия судебных прений, начал распоряжался своей предполагаемой долей земли барона.
- Наверное, в первый раз так судили столь высокопоставленное лицо? – это был уже мой вопрос.
- Если не считать процесс против тамплиеров, то да, - подал голос дю Валлон.
- Простите, шевалье, мы вас невежливо перебили, - извинился я.
Сенешаль милостиво поклонился мне и продолжил.
- Обвинение, состоявшее из полусотни пунктов, выделяло три главных вопроса. Оскорбление служителя церкви и поругание святыни. Вызывание демонов, осложненное человеческими жертвоприношениями. И убийства детей, отягощенные издевательствами над ними и половым насилием.
Все слуги барона, в том числе и я, были тщательно опрошены под запись инквизиторами на месте. Потом они отобрали небольшую часть слуг по одним им известным приметам и увезли их в Нант. И больше никого из нас даже на суд не вызвали – из сотен слуг. А тех, кого увезли, скорее всего, очень тщательно обработали в застенках инквизиции, потому что обвинения которыми они засыпали мессира Жиля были просто чудовищными. Кроме поругания святыни - бесчинства в церкви, о котором я уже говорил и с чего все началось, самоуправства с духовным лицом, больше всего обвиняли Прелати с его демоном, а о детоубийствах упомянуто мимоходом, наравне с пьянством мессира и его кутежами, которые годились, как основание для заключений общего злодейского характера мессира.
Прокурор быстро разобрал все пункты обвинения по подсудности. Противоестественные страсти, дебош в церкви, оскорбление святыни и нанесение побоев священнику инквизиционному суду не подлежали и были отданы суду епископа. А вот служение дьяволу, его вызывание, следовательно, богоотступничество, как явная и злая ересь, отходило в ведение инквизиции. Убийство детей, как уголовное преступление, отходило к суду дюка.
Мессиру Жилю не только не дали адвоката, но даже не допустили на заседание суда его нотариуса, что уже ни в какие ворота не лезло. Мало того, когда после чтения обвинительного акта мессир Жиль коротко ответил, что весь этот документ - сплошная ложь и клевета, епископ вдруг сорвался с места и торжественно произнес формулу отлучения маршала от церкви.
Сеньор де Рец потребовал заменить состав суда, который целиком состоял из его недоброжелателей, злодеев и симонистов*, но и в этом ему было отказано. Объявили его протест неосновательным и потребовали, чтобы он поклялся спасением души, что он эти преступления не совершал. Мессир Жиль только спросил, является ли он на этом суде свидетелем? Нет, пояснили, обвиняемым. На что мессир справедливо заметил, что по принятым правилам обвиняемые в суде не клянутся. Как же потом полоскали этот его ответ как доказательство его сношений с дьяволом, как же: отказался поклясться спасением души! На этом первое заседание было закрыто. Так что, мон сьеры, сами видите, что это был не суд, а судилище.
Сенешаль надолго замолк, но уже никто из нас не посмел потревожить его думы. И только поздние сверчки разрывали тягостную тишину своими руладами. Наконец шевалье де Риберак сказал.
- Что произошло между первым и вторым заседаниями этого судилища я не ведаю, но на втором заседании это был уже не тот надменный и гордый барон, каким мы его знали. Во-первых, он был одет как кармелитский монах. Во-вторых, мессир Жиль, который поносил это суд всего пару недель назад, кротко покорился этому же суду, преклонил колено перед епископом и инквизитором, даже стонал и рыдал, принося искреннее раскаяние в своей прежней заносчивости и умоляя, чтобы с него сняли отлучение от церкви. В своих ««злодействах»» он также кратко принес повинную. Видно было, что он – герой, рыцарь без страха и упрека, маршал, освободитель континента от англичан, зримо пал духом и откровенно готовился к смерти.
Главные показания на этом судилище дал сам презренный чернокнижник Прелати, который подробно, под церковной присягой, описал красочную картину того, как он с бароном занимался магией и некромантией. И двое самых приближенных слуг мессира – Андре и Пуату, наворотили на сеньора де Реца просто гору обвинений, самое мягкое из которых было в убийстве и изнасиловании ста восьми мальчиков и признались, что они сами в этом участвовали вместе с сеньором. Других слуг на процессе не было, как я уже говорил, со всех нас в трех замках записали показания и отпустили по домам до суда, потому как никто из нас не стал клеветать на барона, кроме тех двух, которые оболгали мессира Жиля. И тех – сожгли, предварительно удавив, а кто не стал клеветать - все живы. Но самое подозрительное для меня, мессиры, тут в том, что самого чернокнижника, этого презренного итальяшку Прелати, явного чернокнижника и некроманта, обладающего прирученным демоном – в чем он сам на суде сознался, отпустили на все четыре стороны, и он вышел сухим из воды. Причем не просто так отпустили, а живым и самое главное – здоровым. А ведь он обвинялся в тяжких преступлениях тремя судами: светским, церковным и – самое главное, судом инквизиции, которая таких колдунов от себя не отпускает. Не в обычае это у нее.
Ну да, подумалось мне, как все это знакомо: был бы человек, а статья найдется. ««То, что вы на свободе то это не ваша заслуга, а наша недоработка»». А чернокнижник этот, судя по его дальнейшей судьбе, просто заранее засланный провокатор. Но какова организация процесса! Сталин отдыхает вместе со всем Гаагским трибуналом.
- Не удивительно, что инквизиции удалось сломить барона, – неожиданно сказал мессир Франсуа, - ведь до него такая судьба постигла целый рыцарский орден Тамплиеров. Они были мужественные люди, но их сломали пытками. И все для того чтобы создать прецедент для отъема денег и имущества. Кстати и Монстреле в своей последней хронике открыто высказался, что, - дю Валлон на мгновение глянул на звездное небо, будто там у него висела шпаргалка и процитировал. – ««Большинство дворян Бретани, особенно те, что находились с ним в родстве, пребывало в величайшей печали и смущении от его позорной смерти. До этих событий он был гораздо более знаменит как доблестнейший из кавальеров»». А руа франков как отрекся в свое время от Жанны, так отрекся и от Жиля. Тем более он должен был маршалу много денег, хотя сеньор де Рец никогда даже не намекал тому на возврат этого долга. Но, мессиры, так повелось, что в политике возможность - уже есть действие.
Сенешаль кивнул, показывая тем, что полностью согласен с мнением дю Валлона и в свою очередь поведал.
- Мадам де Рец, несмотря на размолвку с мужем, взывала к руа франков и дюку бретонцев с просьбой помиловать её мужа, но дюк по совету епископа Нантского публично отказался влиять своим авторитетом на ход правосудия. Шарль Седьмой прислал в Нант одного из своих советников для ознакомления с обстоятельствами дела и, получив его отчет, не стал ни во что не вмешиваться. Во всех замках маршала провели повальный обыск, но вопреки молве, которой мерещились забитые костями подвалы, не нашли ни одного трупа. Ни одной косточки. Ни одного следа. Но это ничего не изменило, так как в число судей были назначены только злейшие недруги барона.
Сенешаль прервался на то чтобы осушить чашу вина, которую ему тут же снова наполнил паж дона Саншо
- А на казнь я попал, потому, как после приговора с нас сняли арест и дальнейшие обыски в землях мессира де Реца бретонский дюк запретил. И я сразу же поехал в Нант.
- А что было дальше, - спросил ошарашенный рассказом дон Саншо.
- Я успел в город к тому моменту, когда мессир Жиль закончил читать отходную молитву и палач надевал ему на шею веревку. Барон стоял гордо, принимая казнь, как то положено благородному человеку, с достоинством. Он сам поднялся на высокий табурет у подножия виселицы. Церковники поторопились разжечь костер, пока еще мессир Жиль был жив и палачи не успели сделать свое черное дело. Подлые клеветники Пуату и Анрие стояли рядом с помостом, на коленях. Даже в этот момент эти паскудники, видно на что-то надеявшись, протягивая руки к своему доброму сеньору, жалобно взывали: ««В свой последний час, монсеньор, оставайтесь верным и отважным воином Господа и вспомните о страданиях Христа, искупившего наши грехи. Прощайте, и да встретимся мы в раю!»». Табурет выбили из-под ног барона, и он повис, раскачиваясь над помостом, который уже жадно лизали языки пламени, добираясь до тела казненного.
Когда удостоверились, что мессир Жиль уже умер, то Нантский палач обрезал веревку, и тело барона упало в заранее установленный железный желоб, соскользнув на землю. Не успевшее сгореть тело маршала сразу уложили в приготовленный гроб и монахи ордена Кармелитов в сопровождении жены и родственниц мессира отнесли его труп в свой монастырь, где согласно воле покойного, барона Жиля де Лаваля сеньора де Реца маршала Франции торжественного предали земле.
- А эти клеветники, которые у эшафота стояли, наверное, еще и награду получили от инквизиции? – не то спросил, не осуждающе утвердил отчего-то осмелевший Микал.
Что-то он с каждым днем все смелее становится. Точно скоро меня ««мин херцем»» звать будет.
- Нет, - ответил сенешаль. -Пуату и Анрие были повешены и затем сожжены, за то время пока тело мессира Жиля несли в монастырь. А после их пепел развеяли над рекой по ветру. Вот такую награду они получили за нарушение вассальной присяги от инквизиции, которая отпустила на волю чернокнижника.
Печальная история закончилась и все сидели тихо-тихо, впечатленные рассказом старого сенешаля. Только треск сучьев в костре зловеще напоминал о только что рассказанной истории.

Печальная история закончилась и все сидели тихо-тихо, впечатленные рассказом старого сенешаля. Только треск сучьев в костре зловеще напоминал о рассказанной истории.
- Я так долго вам это рассказываю, хотя прошло уже три десятилетия с этих событий, - шевалье пошевелил веткой затухающий костер и огонь вспыхнул с новой силой, – только в память о том, как вместе с доном Хорхе мы служили пажами у нашего сеньора. А так… несмотря на то, что сменился епископ в Нанте, церковь очень нервно реагирует на любые упоминание об этом процессе. И в замок я вас не пустил не по прихоти, а потому, что он теперь церковная собственность и не стоило снова ворошить этот муравейник. Мой добрый совет вам – не упоминайте никому имя мессира Жиля, когда будете в городе.
С этими словами шевалье де Риберак поднялся на ноги.
- Где там мой конь?
- Неужели вы нас покинете среди ночи? – удивленно спросил дон Саншо.
- А меня тут и не было, - ответил ему шевалье, поднявшись в седло. – Добрый слуга церкви видам* де Риберак сейчас ночует у старосты дальней деревни.