Глава – триптих : Первое «Иеремия и дьявол»

Все что может случиться – случается.
Было ранее утро, а Человек все еще работал. Вчитывался, правил, иногда откладывал бумагу «отлежаться» на день или неделю, но чаще утверждал принятое другими решение. Этим самым другим - он доверял.
У Человека была великая цель, и власть, позволяющая этой цели достичь. И сейчас идея его жизни была как никогда близка к воплощению. Потому что все фигуры были расставлены, а его противники были в полушаге от ловушки, мимо которой уже не могли проскочить, даже зная о ее существовании.
Этот человек на своей шкуре знал – каково это, когда твоя босая ступня уже вот-вот готова опуститься в следующем шаге, и тело уже по инерции неотвратимо движется вперед, а глаза в самый последний успевают заметить под босой ступней копошащееся змеиное кубло. И все для этого лишь, что бы понять, что уже ничего нельзя изменить, и инерция твоего тела ведет к смерти.
Да, он знал. Двадцать лет назад он сумел вывернуться из такой ситуации. Эти не смогут.
И уже ничего нельзя остановить, уже сделано все что можно и все что нужно. И лавина событий, вызванная несколькими толчками, две недели тому назад стронулась с места. Сначала медленно и как бы нехотя, совершенно незаметно для большей части зрителей, но через пару месяцев это уже будет не что-то далекое и неторопливое, а близкое, стремительное и смертельно опасное.
Да, остановить эту лавину уже нельзя – слишком многие Рубиконы перейдены. Но еще можно и нужно, пока есть возможность, управлять этим неизбежным, влиять не него. Потому что через пару недель это будет сделать уже невозможно.
А еще есть куча бумаг на столе, и за каждой бумажкой жизни и судьбы людей: вот поставлена подпись утверждающая решение малого конклава – и полубрат, имевший неосторожность много болтать - послезавтра уснет и не проснется. Вот еще одна подпись, и все полубратья и братья, когда-либо проходившие обряд полного послушания, в течение месяца, и под разными предлогами, будут тихо отзываться в Обитель Веры. Доклады. Доносы иерархов друг на друга. Снова доклады. Аналитика службы эксплорации (эксплорация с лат. – исследование, прослушивание). Донос на аналитика, сделавшего доклад,- явный оговор. Это хорошо. Пусть будут доносы и оговоры. Хуже если кляузы прекратятся, и от его бумаг начнет пахнуть не грязью взаимных оговоров, а благостным елеем лжи, в котором иерархи будут друг друга выгораживать. Это означает сговор, а от него всего полшага до заговора.
Утреннее солнце, наконец, заливает бумаги, неровным слоем укрывшим столешницу, и Человек тяжело опускает голову. Снова резкая головная боль, снова немеет правая щека и висок. За последние недели это случалось не раз и не два. А этой ночью практически каждый час.
Небольшая проверка самого себя – поднять лист с бумагой и прочитать текст, держа на весу. Не получается. Дрожит рука, дрожит лист, пляшет вязь букв перед глазами. Переутомление? Возможно. А значит надо отдохнуть и выспаться. Так будет правильно, немного отдыха он точно, что заслужил.
Молчаливая тень вырастает сзади человека. Тень ждет.
Люди, которые очень долго живут и работают вместе – учатся понимать друг друга, чувствовать, видеть то, что не доступно другим, сторонним, пусть даже самым зорким наблюдателям со стороны.
Скользящий кивок в сторону спальни и пара слов непонятные для чужого, для Тени многое означают. Сегодня господин желает отдохнуть. И это значит, что примерно с часов 8 сегодняшнего вечера и до середины следующего дня он работать не будет. А будет только отдыхать.
Немного вина, немного вяленого мяса. Побольше овощей. И никаких бумаг, посетителей и просителей. Никого!
А еще этот кивок означает, что сегодня вечером нужно постелить в его опочивальне не холодный дорогой шелк, а грубую простую льняную ткань. Она хорошо пропускает воздух, впитывает пот, и не скользит под руками.
И надо найти того из служек, которым в прошлый раз был доволен Господин, и подготовить его к нынешней ночи. В первую очередь проследить, что бы тот ничего не ел, был здоров, а еще вымыл все, что моет обычно, и то, что не моет никогда.
Все что может случиться – случается.
Все, что не может случиться – случается тоже.
Осунувшийся лысый человек с дрожащими от усталости и недосыпа руками был, пожалуй, одним из самых могущественных людей этого, если не Мира, то точно этой Земли. А они - его тенями, личными помощниками, выполняя то, чего нельзя поручить ни обычному слуге, ни самому высоко-рукопложенному из Иерархов.
Молчание, незаметность, тишина, скорость, и главное – преданность - вот что требовал от них Человек.
И несколько теней с именами Мафусаил, Иаков, Самсон и Иеремия – сменяя друг - друга утром, днем и вечером, стояли рядом с Человеком. То, поднося ему чашку целебного отвара, то, поднимая упавший из его рук чистый лист тряпичной бумаги, или записывая на этом же листе и под диктовку Хозяина послание к какому ни будь Иерарху в дальнюю цитадель. Каждый из них в течении одного дня мог проверить нужник Человека - не притаился ли внизу убийца с копьецом, проследить что бы не менее трех дегустаторов в разное время попробовали еду, приготовленную для Человека, а конце дня могли помогать Человеку подготовить выступление перед Большим Конклавом.
Правда если первые трое происходили из хороших семей – были официальными непотами (непот от латинского - племянник, фактически – внебрачный сын) членов конклава, и долго отбирались из десятков других «племянников», проверялись и перепроверялись. То вот последняя Тень с именем Иеремия была приближена и заняла свой пост исключительно благодаря доброте, милосердию и душевному порыву Человека, к имени которого совершенно не зря еще при жизни добавили приставку Добрый. Маркус-Добрый.
Иеремия и Человека связывали особые отношение. – Он любил и боготворил Человека. Не за то, что тот спас его несколько лет назад от долгой и мучительной смерти из пыточной отца Домиция - из рук самой мрачной и нелюбимой фигуры в Ордене. И не за стремительный, невозможный прыжок в иерархии, и не за доброту. Ведь если любишь за что то, то это уже не любовь, а благодарность. А когда не можешь отблагодарить – белая благодарность превращается в черный долг, а долг в обязанность. А разве может безнадежный должник любить своего кредитора?
А вот Иеремия просто любил человека, который оказался добр к нему. Наверное, к первому в жизни существу, который не пытался его воспитывать, кроить по нужной мерке, учить жизни или лепить из него будущего брата. Нет, там, откуда он прибыл, были хорошие учителя, и они любили своих маленьких и не очень маленьких учеников. Их всех, скопом. Но любовь ко всем сразу – не сыр, она на ломтики не режется.
А тут, уже с первых дней Иеремия почувствовал на себе приязнь Человека. К нему лично – к молодому 18-летнему парню. Порою, он ловил на себе грустный и какой-то оценивающий взгляд это мужчины, словно тот что-то хотел вспомнить или с кем-то его сравнивал.
И как прыщ на лице Божества, как вид любимого отца лежащего в луже блевотины переживал Иеремия грех содомии и тяги юным мальчикам, которым, - нет, не страдал, а наслаждался его Хозяин. Зная, что грех, зная, что нельзя, плохо, стыдно, нехорошо. Он был безупречен практически во всем, кроме этого, и эта бородавка греха на облике праведника его абсолютно не смущала.
Знали ли об этом другие иерархи? Наверняка знали. Но и Господин тоже кое-что знал о них. И потому, пока правила внешне приличия соблюдались, все молчали.
Самая юная Тень Маркуса – так он нем поначалу говорили в слух, а шепотом и с ухмылкой добавляли, что всем известно, ради чего приблизил к себе Господин этого юнца, и что он дает Маркусу, и что Маркус дает ему.
Это была неправда. Впрочем, менее чем за месяц такие разговоры сошли на нет. Потому что домыслы не подтверждались, а еще потому, что не стоит дурно отзываться о человеке, который каждый день может и о тебе что то сказать – дурное или доброе. Но в не тихой безобидной сплетне или сальной шутке, а в уши Самого.
Эта ночь должна была стать самой обычной, такой, какой она бывала два-три раза в месяц. Незаметно привести «мальчика» к господину, незаметно увести его утром, приготовить ванну для омовения и привести незрячую сестру массажистку. И конечно передать «небольшой» подарок для матери и старшей сестры «мальчика».
«Мальчику» правда, было около 18 лет, но азиатские черты лица и несколько голодных зим в раннем детстве сильно замедлили его физическое развитие, делая его похожим не на молодого парня, а на субтильного подростка. Господину такие нравились. А потом Иеремия сдаст свой пост Мафусаилу или Иакову.
Да, эта ночь должна была стать самой обычной. Не стала.
Крик из спальни Человека раздался около трех часов ночи. И даже не крик это был, а вскрик, испуганный возглас, когда сам себе зажимаешь рот, так, что бы никто тебя не услыхал.
Иеремия его услышал.
Человек лежал на кровати. Его обнаженное тело раскинулось по всей ее плоскости, обнажая греховную наготу, а 18-летний «мальчик» забившись в угол тихо скулил. «Это не я»… «я не виноват…»…«я проснулся, а он уже такой».
То, что не может случиться, случается тоже.
Никто не давал ему инструкций и не рассказывал, как поступить в таком случае. Но Иеремия не зря был Тенью Человека. И его долгом было не только замена простыней на кровати или контроль дегустаторов пищи. Он был Тенью того, кто сейчас лежал на кровати и страшно нуждался в помощи.
И потому отчаянный жест хозяина он понял сразу. Тот не пытался прикрыться, или принять более подобающую приличиям позу. Но правая рука Человека изо всех сил, конвульсивно, пыталась коснуться лица.
Лица? Вряд ли! Носа, глаз? Губ! Его пальца пытались коснуться губ.
Иеремия сразу все понял.
Удар ногой пришелся «мальчику» в челюсть, надолго отправляя того в нокаут. А может быть и убивая. Но это сейчас это было не столь важно.
Человек нуждался в помощи. И Тень должна была спешить, звать лучших медикусов Цитадели, но жест человека говорил об обратном: правая рука, пытающаяся закрывающая рот – тот, кто не мог говорить сам, просил и его не шуметь. И левая - четыре пальца демонстративно растопырены, а большой демонстративно загнут.
Правая рука – молчать, левая – для четырех. Молчать для четырех.
Кто эти четыре – Иеремия догадался практически сразу.
Тихий стук в дверь. Ночью звуки слышны хорошо, а потому очень тихо, чуть громче скребущейся кошки, руки Иеремии касается двери. Совершает ли он ошибку? Скорее нет, чем да. Слишком долго он провел рядом с Господином, что бы не понимать, кто первый должен узнать о случившимся с ним несчастье, кто поможет, или подхватит его ношу. И кто те, что узнают о болезни Господина в последнюю очередь.
Несколько слов и служка исчезает внутри дома. Тихие возгласы внутри и через минуту на порог выходит худой человек с орлиным носом – преподобный Сервус, Иерарх эксплорации.
Всего несколько слов, но и их хватает, что бы человек медленно и чинясь, словно бы делает одолжение, последовал за ночным визитером. В душе иерарху хотелось бежать в припрыжку к обители Маркуса, но в цитадели и у камней есть глаза. А еще он помнили завет пророка Тэда, который говорил, что бегущий по обители веры иерарх в мирное время вызывает смех, а во время войны - панику.
А потому мирная неторопливая ходьба. И такая же размеренная беседа.
- Кто еще об этом знает? – голос мужчины спокоен.
- Личный Медикус Господина, иерарх экзерции (экзерциия –лат, военные учения, лицо ответсвенное за боеспособность Ордена), а теперь и вы… Они ждут Вас.
- А остальные четверо?
- Остальные нет.
Молчание… Буквально несколько секунд, но их хватает, что бы прийти к нужным выводам.
- Почему я? Почему только я и преподобный Янус?
- Вы иерархи.
- Это не ответ.
- Господин не смог сказать, но….
- Но что?
-Он закрыл одной рукой себе рот, а другой показал четыре пальца.
- И?
- Всем известно, что в цитадели есть сторонники войны с технарями – это вы и иерарх экзерции, но большинство конклава – за мир. Большинство – это четверо других иерархов…
- Пять. Ты забыл про самого Маркуса-Доброго – их лидера уже многие годы.
Снова молчание. Лишь походя к обители Человека, иерарх эксплорации спрашивает: - Это было знание или догадка? - Не дожидаясь ответа он задает еще один вопрос: - Почему мы узнали первыми? Отвечай быстро!
- Потому что ваши кельи находятся ближе всего к покоям Маркуса, а я испугался .
- Правильный ответ. Никогда его не забывай. Никогда.
Голое тело лежит на кровати. Дышит тяжело. Лицо искаженно гримасой. Кажется, что одна половина лица улыбается, а вторая как будто заморожена. Только глаза бешено вращаются, словно хотят вылезти из орбит. Мальчика уже не видно. И это очень плохой знак. Плохой для него – для Иеремии.
И Янус и Сервус – иерархи эксплорации и экзерции (разведки и войны). Долгие годы они были в оппозиции большинству Иерархов Ордена, отстаивая жесткую линию поведения в отношении Технарей – упорно, но безнадежно. Два против пяти – слишком разгромное соотношение для партии войны. Так казалось многим, но только не Тени – слишком многое он замечал, сопоставлял, будучи рядом с Человеком. И отчаянный жест парализованного – четверо не должны знать, показал, что не такое, уж это соотношение и разгромное – и три ястреба войны против четырех голубей мира дает шансы на успех. Особенно если этот третий- Глава Ордена Маркус-Добрый, который долгие годы считался едва ли не главным поборником мирного сосуществования Ордена и Технограда.
И об этом долгие годы никто не догадывался, не допускал, не знал. А те, кто узнают маленький секрет Януса, Сервуса и Маркуса очень рискуют.
Но он им пока нужен, а значит есть время для… А для чего у него есть время?
Человек уже давно перенесен на стол. Он не может говорить. Рот его открыт, а дыхание становится все реже и отрывистее.
Бритва, горячая вода, самогон, чистые тряпки, табурет, еще горячая вода – кажется, что медикус никогда не закончит цедить сквозь зубы длинный список того, что ему необходимо.
Янус и Сервус готовы помочь, но они тут гости. А потому Иеремия все еще жив – он знает, где что лежит.
Тихой тень в сопровождении Януса или Сервуса он скользит с первого хозяйственного этажа на второй – жилой, неся то охлажденный отвар шалфея, то бутыль самогона.
Иногда до его ушей долетают обрывки фраз: «..будет жить?», «..очень серьезно..», «нет, не яд, скорее всего удар», – «…делать надо прямо сейчас, иначе до утра он не доживет...», «все нити были в его руках, ты должен его вытянуть…».
По всей видимости опытный медикус сразу установил причину столь резкой немощи Господина, теперь спор лишь шел о методах лечения.
Очередной рейд с ведром горячей воды и куском мыла и он вновь слышит - «Ты сума сошел, старик? Он же умрет!».
И в ответ - «Надо выпустить кровь из черепа, тогда не умрет. Если этого не сделать…ему уже сейчас трудно дышать, кровь давит на мозг, - а через несколько мгновений. - Все что надо у меня есть, можем начинать».
А если все что надо есть, значит, Тень двум уважаемым и очень встревоженным иерархам уже не нужна.
Бежать?! Однозначно! И немедленно! И даже не бежать, а просто исчезнуть на время, в надежде, что Маркус придет в себя и оградит свою Тень от слишком острожных соратников.
Девять спокойных шагов к рабочей комнате Господина, будто так и надо, открыть дверь, войти, полузакрыть дверь, подойти к окну, открыть ставни, выпрыгнуть в окно, убежать. Преследовать его не будут- им сейчас не до него, да и шум поднимать побояться. План не блещет гениальностью, но другого у него нет. А чем большее расстояние будет сейчас отделять его от Януса и Сервуса – тем будет лучше.
Он уже открывал ставни, когда он почувствовал на себе взгляд.
Иерарх Сервус спокойно смотрел на него из дверного проема – без злобы, без гнева. Иеремия знал, что означают такие взгляды. Так смотрят на предмет, на вещь, на мешающее движению бревно или на человека, который жив еще просто по недоразумению.
Их разделял стол, за которым обычно работал Человек. И большая Книга Совести на нем, как ее иногда в шутку называл хозяин. Он доставала ее редко, и всегда прятал в железный ящик. Но только не в эту ночь.
Тень знала что будет дальше - выкинутая из-за спины рука со сталью, которая молнией пролетит через комнату и вопьется ему в пах, или в живот, или горло. Не убьет сразу, но обездвижит или затруднит бегство. Если попадет. А ведь может и не попасть?! Или попасть, но не на смерть!
Как утопающий цепляется за соломинку, он притянул к себе дневник Господина и прижал талмуд к животу, в последней надежде, что несколько десятков страниц бумаги защитят его от ножа.
Но нет. Они смотрят друг на друга. И стальная рыбка смерти, из за спины преподобного, все не летит, и не летит в сторону Тени. Зато его правый палец прижимается к губам и делает выразительное т-сссс. Тень в ответ кивает.
Наконец, словно приняв какое-то решение, преподобный Сервус первым делает шаг назад и сам закрывает дверь. А еще через мгновение из окна второго этажа практически бесшумно выпадает фигура, и, после приземления, прихрамывая, исчезает в ночи.
Через несколько часов, когда уже начинает светать Иеремия прекращает бежать прочь от Обители Веры. Он знал, что ему попало в руки и знал, что это надо сжечь.
Личный дневник Господина. Именно что личный. И Сегодня эта книжка сгорит, потому что нельзя допустить что бы кто то ее прочел.
А еще он, Иеремия, сейчас предаст Человека.
Можно ли предавать из любви? Теперь Иеремия знал ответ – можно, а иногда и нужно.
Человек умирал, а Иеремия хотел успеть понять его до конца, до того момента, как где то вдалеке прекратиться биться его сердца и остановится дыхание.
Старую книгу «Библию» и комментарии к ней известные как «Завет настоятелей» братья и святые отцы читали, что бы познать Бога.
Толстая книга тоже была носителем сокровенного – это был личный дневник Господина. Дочитав его Иеремия, наконец, понял, что пытался разглядеть в его лице Господин. А еще понял, что познал дьявола.
Когда полуденные лучи солнца доползли до столешницы Человека, уже не заваленной бумагами, а забрызганной кровью и уставленной инструментами медикуса, произошло сразу несколько событий.
Из просверленной в трех местах головы человека, хрипящей куклой лежавшего на столе, как то быстро и незаметно выскользнул сгусток сукровицы. И практически одновременно с этим больной глубоко вздохнул и впал в спасительное беспамятство. Дыхание его неожиданно успокоилось и стало ровным.
А в десятке километров от Цитадели на дне небольшого каменного распадка вспыхнул небольшой костер. Он горел недолго – буквально пол-свечи, ровно столько понадобилось, что бы сжечь полторы сотни страниц рукописного текста.
Когда огонь погас окончательно, а пепел был развеян, Иеремия зашагал прочь. Его путь шел к 7-й Цитадели и к зловещему отцу Домицию. Он хотел взглянуть в глаза своему дьяволу.

Продолжение «Дьявол и Иеремия»
Он смотрит на меня, а я на него. Его взгляд. Спокойный? Уверенный? Не, не такой, а какой еще – не знаю. Но так смотрят не часто, а уж во взглядах я разбираюсь.
«Люк, я твой отец» - замечательная фраза, но только не в этом случае. Этот и так уже знаете кто кому тетка.
С чего же он начнет? С обличения, с вопросов, со слез? Если да, то я буду разочарован. Разочарован, потому что это предсказуемо. Не люблю предсказуемости.
Но нет, мальчик начинает правильно. Мне это уже нравиться.
- Знаешь, отец Домиций, как можно быстро прочистить желудок, если тебя отравили? Или что тапки поутру нужно встряхивать от заползших туда пауков? Всегда! И что укус степной гадюки, подброшенной тебе в кровать, возможно и не ядовит, но рука болит долго.
- Знаю.
- Я всегда подозревал, что у меня есть враг. Враг, который хочет если и не моей смерти, то уж точно моих страданий. С самого детства подозревал, но не знал кто. Сначала на догадывался. Это да! Но каждый раз моя догадка оказывалась ложной. Мать Агнежка, Отец Мауриций, Брат Савус…один их них мне вредил, но кто - до сих пор не знаю.
- Ты научился подозревать
- Да. Всех. Постоянно. И это твоя работа.
- Моя, и не только моя. И даже не столько моя, сколько матери Агнежки, - вечная ей память, редкой доброты был человек. И покойного Мауриция, и Савуса. Ты с детства учился, тренировал ум, но этот урок ты так и не сдал. Почему ты решил что - он, твой враг и погубитель, что подбрасывал тебе фальшивые подсказки на экзаменах и пауков в башмаки - один из трех, а не все трое? Маловероятно?- Да! Но вероятность не нулевая. А значит возможная.
- Но зачем вы это делали?
- Маркус хотел что бы после его смерти, бразды правления принял человек надежный, подготовленный - свой человек. Тот, кто продолжит его курс, а не будет ломать хребет змее. Ну…например сын его сестры - его племянник.
- И? Только то из-за этого? Не верю!
- «Основная добродетель гражданина есть недоверие» - Максимилиан Робеспьер. Хорошо, что ты сомневаешься…
- Кто это такой это Пьер?
- Да не важно..Слушай внимательно, - делаю паузу и продолжаю, - - Лет 20 назад его преподобие Маркус - Добрый потерял все волосы и способность иметь детей.
- Радиация?
- Ну, зачем же все так сложно. Просто с пару десятков градусников разбитых под его кроватью. Его преподобне, тогда, правда, еще не совсем и преподобие, а просто один из Иеерархов, слишком верил людям, слишком доверял. И поплатился за свое доверие. А своего племянника он так постарался вылечить от подобного недуга - от доверчивости и неосмотрительности.
И вот еще что я тебе скажу. Так уж повелось, что глава Ордена имеет к своему имени приставку. Традиция, понимаешь. Гутман-основатель, Феодор-продолжатель, Иоахим-острожный, Маркус-Добрый.
Знаешь, почему Маркуса еще при жизни прозвали Добрым? – Не дожидаюсь ответа, продолжаю. – Потому что во имя победы добра он зачморит любое зло. И переступит через кого угодно. Даже через себя. Нет! В первую очередь через себя. И через нас тоже. Когда его отравили, тебя еще и в проекте то не было.
- В чем?
- Не важно. Тебя еще на свете не было. И я твою маму еще не встретил. А сам Маркус, тогда еще лишь кандидат на должность Преподобного, один из нескольких претендентов, лежал , блевал, терял волосы, и …нет, мужчиной он остался, но вот способность зачинать жизнь – потерял именно тогда. А когда пришел в себя, выяснил, что его шансы стать Преподобным существенно выросли. Выборы достойнейшего тогда подзатянулись. И очень многим был удобен больной евнух во главе Ордена который вот-вот и уйдет со своего поста Преподобного на окончательное повышение.
Пауза. Видимо он впервые слышит то, о чем многие переговариваются, шепчутся, но никогда не говорят.
- Отравителя легко нашли. Да он особо и не скрывался. И был готов к смерти – идейным был, понимаешь. Считал, что Маркус, стань он Преподобным, приведет Орден к войне с теханярми. Ну и таким образом пытался убить войну в зародыше, пусть и ценой собственной жизни.
- Почему его не казнили?
- Его свои же единомышленники хотели придушить. Не потому что жалели Маркуса, а просто методов не разделяли. Просто прецедент нехороший не хотели создавать. Вот если бы наш святоша издох от укуса змеи или от несварения желудка – их бы это вполне устроило. А так…
- Я знаю эту историю. Маркус его великодушно простил. С тех пор его зовут Маркусом - Добрым.
- Мальчик, он его не просто простил. Он заявил, что пересмотрел свои взгляды, и признает, что его отравитель был прав в своем стремлении, и он бы поступил так же. И знаешь, конклав сначала прослезился, когда услышал волю умирающего Преподобного – накануне смерти простить своего убийцу и призвать к миру с соседями. А неделю спустя..ммм..лучшее что я могу подобрать так это – вздрогнул. Потому как иерарх поняли, что хоть Преподобный облысел и потерял зубы, но умирать, явно не спешит. А еще, потому что поняли - Преподобный был абсолютно искренен – он действительно простил своего убийцу.
- Это был акт милосердия.
- Мальчик. Такое милосердие пугает больше всего. Если человек облеченный власть…Высшей властью! …Если он прощает такое, не мстит, и все потому, что … Нет! Ты ничего не понял. Маркус тогда всем четко дал понять, но его не сразу поняли, – он прощает, не из милосердия, а потому что Феликс действовал из интересов Ордена, а интересы Ордена для него, для Маркуса – превыше всего. Сложная конструкция, но ты уж поверь, те кто умеют думать, подумали и ужаснулись. А прозвище осталось – Добрый. Маркус-Добрый. Впрочем, как ты знаешь, он действительно добрый и мягкий человек и не любит жестокость. А если жесткость в интересах Ордена – это уже не жестокость.
- А что же?!
- Необходимость. Это все, что ты хотел у меня спросить?
- Нет. Еще…Несколько лет назад меня подставили.
- Янек.
-Что?
- Брат Янек. Предатель. Агент технарей. Гордыня - страшный грех, мальчик. Янеку было абсолютно все равно, кому подкладывать украденные записи. Ему важнее было отвлечь внимание от себя, так как я уже шел по его следу. И выбор агента технарей пал на тебя. Называй это как хочешь – фатум, случай, невезение…или везение.
И заешь, когда в твоей койке нашли украденные записи у меня было два пути доказать твою невиновность. Или провести правильное расследование, разумно и логически доказать что тебя подставили, и полностью тебя оправдать.
-И? Почему ты это не сделал?!
- Ты знаешь ответ. Остался бы душок, недоверия, чувство, что нет дыма без огня. Маркус имел на тебя виды, и ему должен был человек с незапятнанной репутацией. Поэтому я пошел другим путем.
- Пыткой огнем?!
- И ей тоже. Нужно было Расследование. Но другое. Максимально безжалостное, с нарушением всех норм и правил церкви, такое, что жалобы на мою предубежденность и жестокость стали сыпаться в Высокий конклав как рог изобилия. Что бы всем стало очевидно, что я к тебе предвзят, что ты обвинен безвинно и облыжно. И это всего- то за неделю допросов.
- Ты ведь мог меня убить?!
- Мог, но не убил. Ты был в забытьи и поэтому не помнишь, как на четырнадцатый день дознания прибыл его преподобие Маркус-Добрый, как он орал на меня, упрекал в жестокости и чрезмерном усердии. Кстати, совершенно искренне. И как потом взял с собой нечастного сироту, которого изувечил злой дознаватель Домиций. Уж поверь, мне было тяжело работать тебя целую неделю, да так, что бы все ужасались моей жестокости, при этом не поломать тебя, и сделать так, что бы ты не наговорил глупостей. Бедному отцу Домицию пришлось попотеть, пройти босыми ножками по очень тонкому лезвию. И ведь в конечном итоге, все смогли убедиться в твоей стойкости, невиновности, а его Преподобие Маркус получил замечательный повод вырвать тебя из моих грязных потных ручонок, омыть слезами раны оболганного слугу Ордена, и, не привлекая подозрений, сделать…Кто ты там сейчас у него?
- Тень. Одна из четырех.
- По старому - личный Секретарь. Хмм…Видишь как все неплохо получилось. Но ведь это не все, что ты хотел узнать у старого брата Домиция?
- Почему Лешек?
- Потому что он был моим сыном. Они хотел втянуть меня в переговоры, у них не получилось и теперь мой сын мертв.
- Я же все знаю! Все! Разве я не ясно выразился. Дневник Преподобия Маркуса. Его личный дневник. Сволочь!
- Такие вещи надо сначала писать, и а потом сжигать, как только напишешь. Его Преподобию следовало бы сурово наказать тебя. Да и себя тоже за несдержанность
- Следовало. Он накажет, если сможет. А я приму епитимью…если еще смогу принять.
- Сможет. Его здоровье идет на поправку – уже начал ходить и говорить, и писать. Недавно прислал мне личное письмо с требованием найти и вернуть его Тень Иеремию.
Пауза. Мы оба молчим, а потом следует вопрос. Такой долгожданный, но все равно неожиданный.
- Я сильно на нее похож?
- Маркус очень любил свою сестру. А ты ее полная копия. И сложением, и, характером. Та тоже была взрослая девочка и шла куда хотела. Была в моей молодости такая пословица – «Послушные девочки попадают в рай, а непослушные идут туда, куда сами захотят».
- А еще он ненавидел ее мужа.
- Есть такое. Мы могли бы стать …слово друзьями тут не подойдет. А другого слова я не знаю. Могли бы… если бы не смерть Алии - его сестры, моей жены. Есть в характере твоего дяди такое качество – всему должно быть объяснение, следствие и причина, вина и наказание, подвиг и воздаяние.
- При чем тут это?
- Как умерла твоя мама – ты знаешь?
- Родами. Я….Я кажется понял.
- Да. Есть смерть любимого человека. А значит и есть те, кто в ней виноваты. Виновных двое, или один из двоих – ребенок, во время родов которого она умерла, и мужчина, зачавший этого ребенка. Виновные должны быть покараны. Кого бы назначил в виноватые между новорожденным младенцем и 40-летним мужиком?
- Но это же глупо!
- Ты хочешь назвать своего дядю Маркуса, нынешнего главу Ордена - глупцом? Нет, он не глупец. Он прекрасно понимает, что иногда идет на поводу своих чувств, а не разума. Но именно иногда, и только там, где его кажущийся неумным поступок будет объяснен свойствами его натуры. Вот он и нашел повод для очередного «неумного» поступка – в гневе изгнать своего шурина с новорожденным ребенком в 7-ю Цитадель. Подальше от себя, от интриг иерархов Ордена, от тех, кто не стал преподобием, уступив в подковерных интригах Маркусу. И при чем сделать так, что бы казалось, что шурина с ребенком он не спасает, а наоборот – изгоняет, подвергает опале. Он имел основания так поступить. Уж поверь.
- Ты сразу задумал эту штуку с Лешиком? Младенец лежащим в колыбели. Ты сразу отвел ему роль козла отпущения.
- Не я. Маркус попросил.
- Ты хочешь сказать - его Преподобие приказал?
- Нет, его Преподобие Маркус ничего не приказывал. Просто Маркус, дядя единственного 2-х месячного племенника своей любимой покойной сестры ПОПРОСИЛ меня сделать ВСЕ, что бы ты выжил. Попросил. Ты понимаешь, что иногда просьбы бывают сильнее приказов? Неужели ты не понимаешь, что племянник Маркуса-Доброго и сын Главного Дознвателя Седьмой Цитадели – это такая фигура…Тот случай когда человек фигурой становится еще в колыбели.
Ты в шахматы играешь?
- Я знаю правила.
- Тогда ты знаешь что там случается с фигурами – пешками, офицерами, слонами?
- Что?
- Их убивают в процессе игры. А маленький ребенок, уж поверь мне, слишком слабая фигура что бы защититься. Пешка, по сути, которая может когда ни будь стать проходной. Но ты уже лет пять варишься в их кухне и знаешь, что паровозы давят пока они еще чайники. Ты же знаешь, что такое паровоз? Да, вижу что знаешь.
И что бы ты выжил, что бы тебя не могли отыграть или побить – я должен был сделать так, что бы ты перестал быть фигурой на этой чертовой доске. Хотя бы на время.
- И что ты сделал?
- Ты хочешь знать, как мне пришла в голову мысль? И как я коварно задумал подставить невинного мальчика, и подставлял его долгие годы выдавая за своего сына? А не дождешься, сынок! Все было совсем по-другому. Первый раз ты умер через неделю как мы прибыли в Седьмую Цитадель.
- В первый раз?
- Да. В первый. Младенец твоего возраста очень удачно умер, да простит меня Бог за эти слова, после нашего прибытия в Седьмую Цитадель и я похоронил тебя в скорби и печали.
- И поверили?
- Нет, конечно! Все прекрасно понимали, что один из вопящих сверточков на попечении у сестры Агеншки – мой сын, и племянник Маркуса.
- Тогда зачем?
- Затем, что с этого момента формально у меня не было сына. Вместо единственного – ты стал одним из. Понимаешь?
- Что было дальше.
- Дальше? А дальше эпидемия. Примерно через месяц в Седьмой Цитадели, куда меня отослали, начался мор. Чума, холера, оспа – Всеблагой его знает. Ты, да еще два десятка других детей – грудничков и постарше, были посажены в карантин отдельно от взрослых. Так мы попытались Вас защитить. Впрочем, не вполне удачно.
- И тогда ты решил меня так уберечь? Что бы прирезали или притравили другого ребенка?
- Нет, нет и еще раз нет. Я это уже говорил. Жизнь сложнее. Куда сложнее. Ты бывал на могиле Алии?
- Лешек тайком бывал, когда мы возили грузы в Обитель Веры, а я пару раз его сопровождал. Он думал, что там лежит его мать. А на самом деле..
- Бог его знает, кто его мамаша на самом деле. Я сам рыл яму, сам клал в землю Алечку, сам закрывал ей глаза. Только вот мало кто скажет Тебе, что могила была ей не по размеру. Большую я тогда яму рыл, широкую – для нее, для себя, для тебя. Ту неделю я никогда не забуду – Алечки уже нет со мной рядом, но все еще адски больно, и удавиться хочется, что б только бы с ней рядом, хоть в ад, хоть рай, или просто в землю червей кормить. Куда угодно. Но только бы за ней следом. И ты…Маленький совсем. И выживешь- не выживешь, Бог его знает! А я уже тогда широкую яму копал - думал, если ты не выживешь, то втроем и ляжем. А ты выжил. И тогда, после родов, и несколько месяцев спустя.
- В Седьмой Цитадели?
- Да, во время эпидемии. Нас трое было трое – я, брат Савус и сестра Агнешка. Ты, Лешек и еще с дюжину малышей совсем плохие были, а мы пытался вытянуть вас всех. Но тебя – в первую очередь.
Тяжелый, я тебе скажу, был этот месяц. Савусаил для вас травяные отвары варит, я вас ими поить пытаюсь да молочком, пеленки меняю, клизмочки ставлю, а сестра Агнешка тискает вас.
- Тискает что?
-Тискает. Видно, что ты никогда не сталкивался грудничками. Не всякий знает, что если грудного или совсем мелкого оставить без внимания, только подходить для кормежки или смены пеленок – он очень быстро угасает или находит повод от чего угаснуть. А вот если наоборот - гладить его, почесывать, говорить с ним, агугкать, он тогда чувствует что рядом кто то есть – мама, папа, и чувствует он себя гораздо лучше.
Так вот, как я уже сказал – Савус у очага, я вас подмываю и кормлю, а сестра Агнешка маму для вас играет. А вы уходите. Хорошо если во сне… Мы пятерых маленьких тогда потеряли. И ты, худой совсем, меня ручкой за палец держишь и так в глаза смотришь…
Я для себя тогда так решил, что если ты уйдешь вслед за Алией, то куда два – туда и третий. А ты… А ты взял и не ушел.
- Но когда же тогда? И кто?
- Савус. Ты уже шел на поправку. Ну, насколько мог идти на поправку новорожденных ребенок, а я несколько недель не отходил от тебя. Видимо переутомился…
-И?
- Когда я потерял сознание Савус уложил меня рядом с маленьким Лешеком. Ни он, ни я, ни принимали такого решения сознательно. Но в тот день с нас решили снять карантин, и первое что брат Буонис и другие увидел, войдя в барак – это меня, спящего рядом с маленьким мальчиком. С Лешеком.
С той поры все кому надо «знали» кто сын Старшего Дознавателя, и технари через своих людей, и сам Лешек, наверное.
А мне оставалось малое - лишь иногда просить доверенных людей не сильно нагружать Лешека, позаботится о Лешеке, поберечь Лешека.
И ни разу не задавали вопрос - почему я так забочусь об этом сначала мальчике, а потом парне. Просто понимающе улыбались.
Вот такая история сынок. Сын Домиция Лешек умер пару недель назад у стен цитадели, приняв мучинечскую смерть. У него остались жена и ребенок. Девочка. Я о них позаботился – они в безопасности. Так ты умер во второй раз.
Нет. Это не Лешек. Тот был отважен, горяч, храбр. А этот..Не отважен, но осторожен, холоден, молчалив. Тот бы сейчас вскочил, а этот молчит. Думает. Решает. А потом примет РЕШЕНИЕ. На мать похож…Та была из той породы девочек, которые идут не в рай, а туда, куда захотят.
- Святая церковь учит, что каждый человек облает свободой воли выбирать.
- Да, мой мальчик.
- Я не мальчик! Я…
- А еще она говорит, что гордыня страшный грех. Продолжай, мальчик.
- Ты выбрал. Я тоже выбираю. Я остаюсь тут.
- Будь я твоим отцом, я бы тебе запретил, но ты бы все равно не послушался. Что такое свобода воли я прекрасно понимаю. Пошли, я отведу тебя к Савусу. Он тут сейчас командует обороной. Скоро, моими стараниями, тут будет горячо и лишний задохлик, умеющий нажимать на спуск арбалета ему не помашет.
Радость? – Однозначно нет. Облегчение от услышанного? –Однозначно! А еще настороженность.
А вот это правильно, сынок. Не стоит так быстро доверять сказанному, пусть даже и родным отцом.

«Иереимя и дьявол» окончание.

Узкий длинный кирпичный коридор, в котором идут двое – шаркающий и подволакивающий правую ногу старик и молодой парень.
Молодой не доверят старику, не знает всех переходов, а потому пропускает старика вперед. Так безопаснее, и так он привык. В незнакомом месте, с опасными людьми, с чужими людьми , да и со своими - лучше не показывать спину.
Старика это не обижает, но на одном из узких поворотов, там, где темно и не сразу отличишь тело от тени, проводник Иеремии вдруг сбавляет шаг, и, не оборачиваясь, делает шаг назад, словно увидел что-то неожиданное и очень опасное. Его протянутая вперед левая рука указывает в темноту, словно предостерегая молодого от того, что может ринуться на них из тьмы, направляя туда его взгляд.
Любопытство не порок, но платят за него и грешники, и святые. Парень не может рассмотреть, что же остановила его поводыря, куда и на что он призывает его взглянуть, когда локоть старшего дознавателя Ордена без замаха коротко врезается парню в солнечное сплетение.
Следующее что он успевает почувствовать лежа на боку и судорожно пытаясь вздохнуть, как сквозь его зубы протискивается горло металлической фляжки и какая то дурманящая горьковатая жидкость начинает заполнять его рот, пищевод, проскакивая в желудок.
Он приходит себя лежа уже не на каменном полу коридора, а на чем-то мягком и на воздухе. Глаза его были закрыты, но открыть их сил у него не было. Свет, пробивающийся сквозь веки, говорил, что сейчас уже день. А тихий плеск воды подсказал, что он сейчас рядом с рекой или уже в лодке.
А еще было слышно, как где то разговаривают двое. Голоса раздавались совсем рядом, и в то же время откуда то из неизмеримого далека. Один из голосов был ему не знаком, а вот второй принадлежал отцу Домицию.
- Как его здоровее?
- Идет на поправку. Но левая рука еще не слушается.
- Мы будем молиться о его здоровье.
- Как и мы. Его Преподобию передать, что-либо от вас лично?
- Передай, что его секретаря следует сурово наказать, за то, что сует нос туда, куда совать не следовало бы. А еще передай, что исповедоваться можно не только бумаге, но и духовнику.
- Разве у его Преподобия есть духовник?
- Думаю, его Преподобию это лучше знать.
- Передам. Это все?
- Нет. Когда мальчик очнется – скажи ему, что свобода воли есть у всех. Но не у всех есть силы воплощать свою волю, будь она хоть трижды свободной. Он поймет. А еще предай - Fais se que dois adviegne que peut (делай что должен, и будь что будет – латынь). Повтори.
- Я знаю, что это означает. Он то - поймет?
-Да. Этот поймет.
- Брат Домиций, а вы его не сильно сурово?
- Ерунда. Вывих колена пройдет за полгода. Зато эти полгода он никуда не убежит. Хромать будет – бегать не сможет, как и я. Только у меня левая, а у него правая. Два сапога - пара.
Они еще говорят, но Иеремия уже не мог их слышать. Зелье, которое в очередной раз вливают ему в глотку снова отрезает его от внешнего мира, отправляя в тьму, где нет ни зрения, ни слуха, а только память и разум.
Он мог только думать, вспоминать и плакать.
И лишь старик, только что хихикавший по поводу их сходства в хромоте, наверное, заметил, как слеза прочертила свой короткий путь по щеке Иеремии.
Ад не принял его, а главный дьявол этой преисподней не пожелал принять жертву и изгонял его обратно - в рай, к жизни, к любящему его дяде, под надежные и крепкие стены Обители Веры, а сам оставался, что бы через неделю или месяц умереть в своем пекле.
Ад ответил на все его вопросы, но на прощение, как отравленный поцелуй, как занозу в сердце оставил последнюю загадку – личную и сокровенную. Ту, что не спросишь ни у кого, и ответ на нее никогда не получишь.
Отрава, которую тогда в подземелье силой влили ему в глотку сделала свое дело - парализовала руки и ноги, и превратила лицо в бесчувственную деревянную маску. Но превращение в статую не было моментальным, и кое-что он успел, находясь на грани сознания, почувствовать, запомнить. Или выдумать? Или убедить самого себя в реальности наркотического бреда? Этого он не знал и сейчас отчаянно хотел вспомнить - показалось ли это ему, или действительно, тогда в подземелье, чья-то колючая рука гладила его по изуродованной щеке тихо приговаривая «Прости меня, сынок. Прости