| Всего страниц: 2 |
| Сергей Сезин (AD): Активная разведка | ||
|
||
Активная разведка
Аннотация: В 1922 году одному повстанцу против красной власти надоело воевать и он захотел отказаться от своего прошлого. Правда, он ранее воевал и за красных,и против них,и за белых и против,поэтому сложно сказать, это последний раз или будет еще. Но у власти на него были свои виды,и его задействовали против врагов советской власти от Минска до Восточного Туркестана.Ему также намекнули,что он давно не жив,и его существование поддерживатся тем,что он кого-то убивает.Впрочем,кто знает этих богов пруссов-насколько они правдивы вообще и как забытые всеми в частности
ГЛАВА ПЕРВАЯ. — Мишатка! Сынок! Егор обнимал сына, слушал его рассказ, как и что происходит на хуторе и прямо млел от ощущения, что все плохое -уже позади. Он тут, он рядом с сыном, на родном подворье. Из этого состояния его вывел щелчок затвора. –Отпусти мальчонку и поворотись-ка, сынку, как в «Тарасе Бульбе» сказано. Щелкнул второй затвор, досылая патрон. Надо вставать. –Мишатка, не боись. Отпустив сына, он медленно распрямился и повернулся к тем двоим, что щелкали затворами. Да, их двое. Кирилл Шатов, по прозвищу «Полтора рубля», его однохуторянин и однополчанин и незнакомый паренек, только-только доросший до призывного возраста. Заслуживало в нем внимания только винтовка в руках. Кирилл – лучше такого против себя не иметь. –А, господин сотник Лощилин! Каким ветром в наш курень? –И командир эскадрона Первой Конной. А в родной курень-надоело рубить и стрелять, семь лет уже... без передоху. –Оружие у тебя есть? –Нет, в реке утопил, и патроны тоже. –Ну и зря, если ты не врешь и не зарыл ее под приметным дубом. Пошли в Совет! И не вздумай бежать, ты меня знаешь, я не промажу. Это да, Кирилл редко мазал, как Егор помнил по Германской войне. –Мишатка, я сейчас с дядями пойду, а домой вернусь, как с ними закончу гутарить. Кирилл за спиной хмыкнул, но ничего не сказал. –Я ждаать буду! Егор погладил сына по голове и повернулся к выходу со двора. Незваные гости пропустили его вперед и пошли следом. Не доходя десятка шагов до ворот, Егор обернулся -Мишаня смотрел на него и лицо его кривилось в попытках не заплакать. Он улыбнулся сыну. Махнуть бы рукой, да еще подумают конвоиры, что он на них замахнулся или гранату кинуть собрался… и будет в нем на одну дырку больше. От природы, как говорил один фершал- в нем девять дырок, от немцев - три, от бывших своих еще три, от поляков-одна. Пока хватит. Хуторской совет располагался в доме хуторского атамана. Иван Козятин после развала Донской Армии в родном хуторе не остался, собрал добро и уехал к родным на Кубань. Во время Вешенского восстания не возвернулся. А позже-кто бы на его месте это сделал при красной власти! Разве что, когда жизнь набрыднет, как Иуде, а самому удавиться что-то мешает. И пойдет он под суд скорый, но не своей рукой. В хуторском Совете сейчас был только секретарь, парнишка лет семнадцати, которого Егор никак не узнавал. Да, когда он уходил на службу, был этот секретарь сопливой мелюзгой, а сейчас его можно и обвенчать с какой-то девкою. Можно счесть, что «ишшо молодой», а можно и оженить. Батюшка против не будет, если невеста подросла и в недозволенном родстве для венчания не состоит. Кирилл сказал: –Колька, давай, записывай. Это вот Егор Лощилин, бывший сотник, бывший повстанец, и сума переметная, а можно сказать-перекати-поле. Все его прыжки из красных в белые и обратно я даже счесть не смогу. –Ничего, дядя Кирилл, их будет пять. Садитесь, в ногах правды нет. Секретарь подвинул к себе лист бумаги и начал и писать по неисписанной стороне его. Егор подумал, что на его стороне будет написано про поимку врага Советской власти, а на исписанной уже- про пьяный дебош или потраву скотом посевов, что случились лет пять-десять назад. Во всякое время свои песни. Паренек написал начало бумаги и стал спрашивать, а Егор отвечать. 1893 года рождения, призван в тринадцатом, в 12 Донской полк. Какое хозяйство было у покойного отца? А черт его знает, наверное, среднее, в богатеях не числились, но поесть что было, и бабы голыми не ходили. Хотя выставлять на службу старшего Ивана и потом Егора- тяжело вышло, но как-то справились. Образование? Ну, как у всех: «Трехзимняя» школа. У его одногодков только у некоторых еще и учебная команда. Егора же туда не взяли, за дерзость во взоре и поведении, он тогда еще не обтесался. На хуторе только сын бывшего атамана (не Козятина, а допрежь него) Василий Хромцов училище закончил и в офицеры вышел. Чин в царской армии? Подхорунжий. Служил ли в белых армиях? Да, служил. При атамане Краснове, до развала фронта. Чин -хорунжий, генерал Краснов всех Георгиевских кавалеров на службе повысил. В деникинской армии- сотник. А не подъесаул? Нет, не производили. Под Новороссийском сдался красным именно сотником, разве что Антон Иванович, за море уплывая, в чине его повысил, но о том сообщить забыл. В отряде у Лысого? Не было там никакого чина, был только сам атаман Лысый и у него порученец, родной племянник, и все остальные, без различия по длине чуба и цвету глаз. Оружие есть? Нету, винтовку и патроны, а также шашку, утопил в реке, чтобы они не выплыли и в руки не дались больше. Зачем пришел на хутор? К семье. Надоело воевать. Затем присутствующие ознакомились с содержанием карманов, сумки и патронташа Егора, и забрали пузырек с ружейным маслом и небольшой ножик для хозяйственных нужд. Бритву тоже. Что интересно, деньги ему оставили. –Вставай, Егор, посидишь пока под замком, сегодня поедут в станицу, и тебя отвезут, разбираться. Пошли, полчанин! –Еще нужно спички забрать, чтобы не закурил и не поджег все! –это встрял второй паренек. –Не знаком ты с Егором, а то знал бы, что он один у нас в сотне не курил, отчего народ и шутил, что будущий святой у нас растет. На что Егор отвечал, что не выйдет из него святого, вино ведь пьет. Ну и по бабам тоже, хоть он этого не говорил, но все знали его историю. Пошли, святой из нашего хутора! Егора вывели из дома и отвели в баз, в котором сейчас скотины не было. Секретарь открыл подпертые колом ворота. Все зашли внутрь. –Можно лечь вон на ту соломку, –А как же до ветру? –Вот в то дальний угол. Секретарь принес глиняный кувшинчик с колодезной водой. –Поставь, где удобно, потом, может, еще принесу. Ворота захлопнулись. Значит, до отправки в станицу? Ладно. Полфунта хлеба есть, значит, сегодня поесть что будет. Егор прошел к этим охапкам соломы, пристроил свою сумку вроде подушки и устроился. Не заметил, как задремал. Во сне же он шел по коридору, пока не остановился. Вокруг была кромешная темнота, про какую говорят: «Хоть глаз выколи». В такой тьме зрячий глаз видит не больше, чем выколотый. И из тьмы звучал хрипловатый голос: Мои волосы Богом сосчитаны, Мои годы кукушка сочла, Моя слава легла под копытами, Мою голову сабля снесла. Оставляя кровавую полосу, Покатилась моя голова. За траву зацепилися волосы — Обезумела в поле трава. [1.] И от негромких слов этих Егор проснулся и взглянул вокруг. Нет, он один, ничего с ним не происходит. Судя по движению солнечного луча через щелястую стену-прошло немного, может, час или полтора. Сна уже больше не было. Он полежал, потом встал, обошел баз, поглядел на свою темницу. Худая тюрьма, худая. Баз давно никто не чинил, так что можно было даже попробовать и убежать. Шурин его, Митя, из такого сарая сбежал, когда его австрияки полонили. Выглядел он тогда страшно- морду ему при взятии разбили, а руки, которыми он проламывал выход-еще страшнее, но вырвался. Что это был за голос? Из будущего, вестимо. На дворе шел 1922 год и совершался поворот истории в некоем направлении. То есть двери открывались, рычаги клацали, шестерни зацеплялись, и история менялась. Но, кроме глобальных перемен, происходили и внеплановые изменения. Кто-то попадал в чужие времена, кому-то в голову приходили очень нехарактерные для него идеи, и музыка, и стихи звучали, и такие, что до того здесь не слышались. Например, сразу множество народа стало размышлять о космических полетах, освоении Луны и прочего. Ну ладно уж, литераторы вроде Алексея Толстого-для них полет на Луну или Марс в яйцевидном корабле-литературный ход, чтобы рассказать, скажем, о революции. Сам Толстой учился в Политехническом, потому мог и сочинить что-то технически похожее на то, когда ракеты и впрямь туда летать стали. Написал бы про тарелкообразный или мискообразный межпланетный корабль - для романа о революции это не важно. Это будут литературоведы потом говорить: как писатель додумался до «летающей тарелки» за двадцать лет до кошмара Америки? Но ведь были и Кондратюк, и Оберт, и многие другие. С чего они дружно начали про космос писать? К тому времени самолеты уже летать стали, но еще не давали сильно больше 400 километров в час, а о космических скоростях - еще очень-очень рано. Но они трудились. Возможно, в некую дверцу потянул порыв ветра перемен, и творцам досталось немного вдохновения? Если так, то отчего бы Егору Лощилину не достался кусок стиха, написанного через полвека после его смерти? Раз механизм мироздания от этого прорыва стиха не ускорится и не испортится, то и ладно, поволновался Егор Павлович и будет с него. Не первый раз и не последний. Разве сравнишь это волнение с сабельной рубкой, хоть с австрийским драгуном, хоть с немецким, хоть с рубакой из 33 дивизии, хоть с польскими уланами? Нет, конечно, щекотка одна, или пиво по сравнению с хлебным вином. ** Где-то в два часа пополудни за ним пришли. Один казак и один из иногородних, и обоих Егор не знал и даже раньше не видел. Но явно в деле побывавшие, особенно вот это казак. Росту в нем два аршина с фуражкой, небось, чтобы девку поцеловать-на плетень залезал, но взгляд у него охотничий, еще до пули находит в тебе сердце или печенку и по следам взгляда прилетит пуля, туда, куда хозяин поглядел и куда решил ее всадить. Так что предупреждать не нужно было, все всё правильно друг про друга поняли. «Я о тебе наслышан, поэтому буду начеку». «Я тебя вижу и даже шутить поостерегусь». Везти Егора собрались не на волах, а на пароконной подводе, что немного радовало, хоть до вечерней зари в станицу прибудут. В тюрьмах при царе он не сиживал, но кое о чем был наслышан от тех, кто там не раз бывал. Рассказывали всякое, потому что тоже видели всякое и в разных временах, и при разных властях, но общего было вот что: чем ближе к темноте, тем менее активны работники тюрьмы. В бумажки-то запишут, а вот в смысле устроить и покормить арестанта- велик соблазн отложить на завтра. И–это станица, а не Ростов, и не Новочеркасск Может, и спать придется на голых досках или похуже. А сам он сидел-ну разве что в начале Вешенского восстания, с вечера и до утра. Пока конвоиры курили, прибежала сестра Даша с узелками в руках. Конвоиры оказались людьми и позволили ей брата обнять, не испугались возможной передачи бомбы или чего-то еще. –Ты, братик, не переживай, мне Миша говорил, что к Первому Мая будет амнистия, кого вообще карать не будут, а у тех, кто уже в тюрьму посажен, обычно третью часть срока там прощают. В прошлом годе даже две амнистии были, в мае и в ноябре. Наверное, те, кто прошлой весною в тюрьму посажен, на Первомай домой пойдут. –Год вместо расстрела–это неплохо. Но бог с ней, с тюрьмой и прочим, ты-то как? –Живем с Мишей-старшим, и Мишутка при нас. Мой Миша малого не обижает, учит его разным премудростям, и Мишутка к нему тянется. Надя в прошлом году глотошной захворала. мы ее в станицу отвезли, но фершал ей не помог, но хоть не мучилась, а во сне тихо умерла, не от задухи. Мама умерла перед Покровом, сердце у нее болело. Перед смертью нас с Мишей благословила, хотя Миша ей сказал, что венчаться не будет, он в партии и им нельзя. Она вздохнула и сказала, что бог все видит, и раз уж вместо церкви идут в Совет и на бумажке подпись ставят, он это тоже увидит. –А где твой Михаил сейчас? –Их сейчас на какие-то курсы послали, чему-то учить будут. Миша мне сказал, но я так и не запомнила. Я баба неученая, Мишины книжки читать пыталась, но их не понимаю. В школу-то только одну зиму ходила, пока батюшка не сказал, что нечего девкам там делать. Он тогда старшего брата на службу отряжал и от расходов сам не свой был. Так что я к тебе подходила и просила немного подучить, и ты, спасибо тебе, никогда не отказывал. Книжки про любовь или про природу я читать могу и читаю, когда в руки попадут, но Мишины для меня никак не понятны. –Не горюй, Дашутка, есть книги для всех, вроде сочинений графа Толстого, там все понятно, кроме слов на французском языке, а есть книги специальные. Если твоему Мише или мне дать книгу по тому, как плуги на заводах делают, мы тоже поймем только то, что книга закончилась, потому что дальше ничего нет. Даша засмеялась. –Я Мише напишу, чтобы он поспрашивал, что там с тобой будет, и помог, если можно будет. –Не нужно, сестренка, еще Мишу укорят, что свойственника-бандита поддерживаешь. Что будет, то и случится. Мишутку только не забывайте, ему еще жить да жить, а я …Уже накуролесил столько, что на всю семью хватит и даже останется. –Эй, пора ехать! Обнимитесь, и ты, Егор, садись на подводу! Даша сунула брату узелки, обняла, поцеловала. Потом сделала шаг назад и перекрестила: –Спаси тебя Христос от злобы людской, от неправедного суда и кары не по винам! –Бывай, Дашутка, Мишутку поцелуй и Мише-старшему пожелай от меня удачи во всем. Если у вас дочка будет-назовите ее Надею. Прочие бабы наши хоть пожили, сколь вышло, и чего-то хорошего им досталось. Может, Наденька на небесах порадуется, и что-то у престола Небесного для сестры выпросит. Ой, зря он это сказал, и самому на душе нехорошо стало от мыслей о дочке, и Даша разревелась. ------ К подводе подошли возница, Иван Коноплев, из тех Коноплевых, что «Густопсовые» (наверное, его очередь в подводчики подошла) и незнакомый мужчина с кожаным саквояжем. Все уселись на подводу, а из конвоиров поехал «Два аршина с фуражкой». Иван на приветствие Егора не ответил, хотя ничего плохого меж ними вроде бы не было. Наверное, решил, что здороваться с врагом для него опасно. Пущай думает, что если не поздоровается, то его в большие начальники возьмут, и будет он не землю пахать и в обозе служить по старости, а в Ростове или Москве делами воротить. До станицы доехали часа за три, благо дорога не размокла и лошадки еще не заслужили звания кляч. И вечереть начало, но еще не смерклось. Завели Егора в станичный исполком, снова записали в бумаги, снова проверили, но ничего не забрали и отправили в станичную тюрьму. Гордого звания тюрьмы, она, конечно, не заслуживала, это раньше была так называемая «холодная», поскольку основной контингент арестантов был из набузивших по пьяному делу казаков и иногородних. Вот им посидеть в холодке-самое то, и не ощутят даже, что вокруг холодно, пока вино внутри бушует. До того, как помер богатый казак Бушуев, было в станице здание «Холодной» из обмазанных глиной досок, но покойный завещал построить каменное здание для отсидки казаков, помня, как сам в молодости сиживал. Церковь в станице уже была, да и денег Бушуевских на еще одну не хватило бы. Так вот Мирон Бушуев и оставил память о себе. Правда, потом пришлось просить начальство добавить денег на железные двери и разное другое, отчего камеры использоваться стали поочередно. Сначала две, потом все остальные четыре. В Новороссийске, где Егор сначала сдался красным, а потом в Красную Армию пошел, была губернская тюрьма. Про нее говорили, что строили ее с четырьмя камерами, так что его станица Верхне-Михайловская губернский город ненадолго опередила. Но город не долго пас задних, и перед тем, как Егор там оказался, в тюрьме на 230 отсидочных мест сидело полтыщи арестантов, а в одну камеру набилось аж полсотни сидельцев, чтобы вшам и клопам далеко бегать не надо было. Есть уже хотелось, но станичная «Бушуевка» арестанта оделила только кипятком, в который кинули сухих ягод шиповника. Он поел Дашиных харчей, выбирая то, что от хранения пропадет, а хлеб оставив на завтра. Пора спать. Уже темно, арестантам свечек и ламп не положено, раз в окошко свет не заходит, значит, и время сна пришло. «Мне малым -мало спалось, да во сне привиделось…» Это в песне пелось, а Егору ничего не привиделось и не развиделось. Лег, полежал малость и заснул аж до утра и без всяких сонных видений. Наступило Завтра, став Сегодня, и его повезли на железнодорожную станцию А потом- в Ростов. Вызывали на допросы, из которых он понял две вещи. Виноватят его больше в том, что он ушел в отряд Ефима Лысого и, в общем-то, если честно сказать, без серьезных оснований, поскольку власть его не арестовывала тогда, и нем воевал несколько месяцев, пока с атаманом не поссорился. А это признак «Нераскаявшегося и упорствующего грешника», как рассказал в камере один сиделец из учителей или как они там правильно назывались, в духовной семинарии. А таких приговаривали суровей, чем впервые попавшихся на ереси. Учитель рассказывал, что если католическая церковь кого-то обвиняла в ереси, то есть неправильном толковании священного писания, и тот раскаивался, что по темноте своей и недостатку знаний говорил или писал эдакое, то мог он отделаться кратковременной отсидкой и разными епитимиями. Но если время проходило, а он дул в ту дудку снова, то к этому уже относились как к упорству в ереси. И могли казнить. Казнь проводилась без пролития крови, то есть либо заживо сжигали, либо душили, причем удушение –это было как бы милостью. Тут понятно и без знания церковной истории, а только на основании того, что на службе повидал. Урядники к повторному впадению в ересь относились так же, как и католические священники, разве что кары были полегче. «Стоять под шашкой» –это не костер, но можно и без чувств грохнуться, особенно, если поставлен в жаркую погоду. Поскольку Егор уже дважды против красных воевал до Лысого– как это все называется? Так и зовется: повторное впадение в ересь. Об этом -то можно догадаться было и раньше, когда ушел в ночь с конем и оружием и не остался у какой-то бабы. Но было еще кое-что, о чем Егор раньше и не догадывался. Как оказалось, сейчас власть к тем, кто приходит и сдается, сейчас относится так: если ты пришел и сдал свое оружие, то как бы показал, что из своей войны вышел. И, обычно, если чем-то особо нехорошем не прославился, вроде расстрела подтелковцев, то пойдешь домой. А он? Он оружие в реке утопил, расставшись с прежними грехами. Но это сам Егор знает, а красная власть-то не спросит донского сома, лежит ли на той излучине винтовка, шашка и 54 патрона? Не спросит. Оттого есть сомнение, действительно ли оружие утоплено, или просто хорошо смазано и закопано на случай нового прихода генерала Врангеля или какого-то другого. Тогда он дважды виноват: за повторное впадение в грех и за то, что доказать, что он разоружился-сложно. А что ему за это может быть? Конечно, если бы Кирилл вгорячах или по злобе его пристрелил «При попытке к бегству», то ему бы ничего за это не было, кроме «пары ласковых слов» от Даши. Бандит, белоповстанец и опасный враг- да и не в поселковый Совет пришел сдаваться, а на родное подворье. Красный орден за это не дадут, но «спасибо» скажут. Но вот теперь с ним разбираться будут не на скорую руку, а с холодной головой. Поскольку в камере в ним сидели всякие, в том числе и повстанцы, то он задавал вопрос, как в известных им случаях поступали? Ему отвечали: –И, мил человек, смотря кто решать будет. Если ревтрибунал, то у него писаных кодексов нет, зато есть, как это…А, «революционное правосознание», вот как. Я сам это понимаю, как то, что надо, то и пришпандорят. –У нас был такой Коломийцев, по имени, кажись, Егор. Или Федор? Начальником штаба служил в отряде Ветрова. Пять лет отсидки. –В концентрационный лагерь отправят, в Юзовку, у нас бывших офицеров туда отправляли за службу белым, от двух до трех лет они получили. –А что за штука такая-концентрационный лагерь? – Спроси что полегче! –Концентрационный лагерь–это что-то вроде тюрьмы, но легкого типа. Я в таком сидел, за то, что казенное белье потянул с собой и продал. Мне дали год, но отсидел половину. Сидели на бывшей мельнице, и даже на ночь не запирали, но выйти со двора можно было только на работу или на побывку домой. Работали в нем, и когда работа была, можно было и всю неделю подряд, но можно было и две недели из угла в угол слоняться. Хотя был у нас Елисей Зельдин, которого пекарня себе выпросила, чтобы он и дальше продолжал хлеб печь. А я то дрова колол для клуба, то мусор вывозил со двора завода, пару раз вагоны разгружал. Отпускали домой раз в месяц, с вечера и до утра. Но надо было заявление писать начальнику, а я писать не умел, приходилось просить грамотного и за то хлеб отдавать. –А кто там за что и насколько долго сидел? –Надолго посадили одного буяна, что по пьяному делу чуть красного командира не застрелил. За бандитизм тоже были двое, что на двадцать лет посажены. Еще один с таким сроком за взятку. За кражу-от полугода до года. В начале прошлого года много сажали за безбилетный проезд. Обычно от трех месяцев до полугоду. Хотя рыжая Машка из Елисаветграда на диво всем пять лет за это заработала! Я так думаю, что там еще что-то было, а не только за проезд. Но она через месяц сбежала-повели их на работу и тогда пара баб утекли. Одна кинулась влево, другая вправо, а без них еще пять баб. Побежишь за ними - остальные тоже убегут, а конвойный только один. Стрелять он в этих дур не стал, только ругался вслед, но скверноматерные слова их не остановили. Но было много мужиков из деревни - как заложники. Они вообще не всегда знали, на сколько сели и за что сели за решетку. Но, правда, их и быстро отпускали, и еще баяли, что губернское начальство на уездное много ругалось, зачем этих подгребло, неизвестно за что, даже бумаги не приложило, а им сидеть бог весть сколько. Вот их потихоньку освобождали и домой отправляли. Однажды начальник лагеря, когда ему таких вот из уезда нагнали, взбеленился, поехал в губернский исполком, где за пару дней оформил их освобождение. Народ потом пошел к нему в ноги поклониться, что спас их от тюрьмы, всего меньше двух дней сидели, но он уехал по делу, поэтому пошли они на станцию, искать, на чем домой поехать. Это нам конторщик рассказывал, который тоже в лагерь на отсидку попал и здесь пост конторщика тоже получил. –Сам сидит и сам себя считает! И за что его посадили7 –Он отмалчивался. Ходили слухи, что пил какую-то забористую самогонку, на табаке настоянную. И от того чудил-на этой неделе делил бумаги на две части и половину выбрасывал, на другой-выбрасывал только треть. Вот и дали ему четыре месяца полного воздержания от всего-и от вина, и от баб, и от шалостей с казенными бумагами. Послушаешь одного-вроде и ничего страшного, послушаешь другого - наоборот, будет все и ничем не ограниченное. А как будет с ним? Наверное, как с жизнью и с любой ее частью. Может быть всякое, а каким именно выйдет? Надо прожить и увидеть. Или вообще на свет не рождаться. ** Петроградская тюрьма, С поворотом лесенки. Мы с товарищем сидели, Распевали песенки. Пускай люди про нас судят – Веселей будет сидеть. В Новоржеве дом красивый. Посидишь там - будешь сивый. Туда попал я молодой, Оттуда вышел с бородой. Из-за вас, из-за вас, Серенькие глазки, Из-за вас, в который раз, Хожу на перевязки. Из нагана вылетала Черная смородина, Атаману в грудь попала. -До свиданья, Родина. {2.] Такие частушки в народе поются, про житие-бытие. И все такое с Егором тоже было. Или будет. Чего тогда переживать? Все-как у всех, и нельзя сказать, что не за дело. | ||
|
| Всего страниц: 2 |